раха. Да, признается, пошутил я  однажды на пикнике  в заповеднике,
что  очень  смахивает  моя  трубочка на лицо  Феликса Эдмундовича.  Понимаю,
говорю, что  не был у  вас  никакой  задней мысли,  но  шутили вы зря.  Этим
воспользовался Понятьев.  Донос  его дошел  до Ежова и возвратился  к  нам с
печальной визой.  Расследовать  и  наказать  виновных.  Официально,  говорит
Влачков, я никогда этом не сознаюсь. Это было бы равносильно подписанию себе
сурового  приговора.  Все  свидетели того  шутливого безобидного  разговора,
кроме Понятьева, расстреляны  как  враги  народа, каковыми  очевидно  они  и
являлись  на самом  деле, а против Понятьева я  и сам кое-что  имею. Раз для
спасения  своей  шкуры  решил  меня  заложить,  то его  заложу  десять  раз!
Двадцать! Сто раз заложу! Сволочь!
     Вот это везуха поперла, думаю. Вот это везуха!
     А   вот   скажите,  говорю  Влачкову,   с   большим   намеком  дожность
беспринципной защиты, не упоминал ли как-то пьянке Понятьев, как он вместе с
Лениным в  участвовал  на  первом  субботнике?  Подумайте. Не  расскавал  ли
Понятьев, как он и еще несколько чекистов, перодетых в рабочих, несли вместе
с Лениным бревно? Вспомните ведь недавно на допросе один из горе-энтузиастов
коммунистического труда сознался,  что по заданию эсеров свалили всю тяжесть
того бревна на  больное плечо Ильича, и это обострило течение болезни  мозга
вождя.
     -  Ну,  сволочи!  Ну, гаденыши! Они  не  дремали! Я  готов  Подтвердить
признание  эсеровской  мрази, - говорит  Влачков,  -  и  вспоминаю,  как в
двадцать  третьем Понятьев с ухмылкой  сказал нам: Ильич долго  не протянет.
Пишите, товарищ Шибанов!
     Целые сутки записывал я "свидетельские показания" Влачкова по
     будущему делу вашего папеньки.
     А теперь, говорю Илачкову на вторые сутки нашей  с ним беседы, ответьте
откровенно:  считаете ли вы  действительно  похожей  харю Асмодея, в которую
набиваете  голландский  табачок,  на  лицо  Дзержинского,  железного  нашего
Феликса.
     Да, отвечает,  считаю,  но это, разумеется,  между  нами, и  попыхивает
своей трубочкой. Трубка, кстати, старой работы, поэтому ни о каном заведомом
издевательстве над  рыцарем революции  не может  быть  и  речи.  Абсурд это,
говорит Влачков,  и никогда я не подтвержу своих тогдашних случайных слов, а
вы, товарищ Шибанов, если поможете мне выкрутиться из подлой истории, я вас,
даю слово коммуниста, сделаю начгоротдела НКВД.
     Нет,  говорю,  вы   со  смыслом  отметили  необыкновенное,  дьявольское
сходство Дзержинского с Мефистосрелем и должны в этом сознаться. Ничего  вам
за  это не  будет,  потому  что я квалифицирую вашу  аналогию  как в  высшей
степени  воинствующе атеистическую.  Да!  Вы  считали  Дзержинского  Красным
Дьяволом, то есть  борцом с Богом, и не случайно назвали юнцов  нового  типа
"Красными  дьяволятами".  Ведь  не  случайно? И  тогда естественно и логично
будет объявить  доносчика  Понятьева скрытым  врагом атеизма, не  признающим
богоборческой  миссии нашего ленинского  ЧЕКА. Ленин, между  прочим,  больше
смахивает на Асмодея, чем Дзержинский, тем более Сталин курит трубку. Чуете,
куда я гну?
     В общем,  запудрил  я Влачкову мозги  окончательно, распустил  он нюни,
подписал все,  что я накатал на десяти страницах, и тогда, не сумев побороть
гадливость и ненависть,  я  взял его рыло  в  свою  руку,  как брал я  ваше,
гражданин Гуров, и привел к сущностному виду.
     Мразь, кричу, гнида! Пятая колонна! Шакал троцкизма! Нувориш! На каждом
шагу подсираешь Сталину! Фашист! На колени!
     Ну, каково душевное состояние подследственного, чья  рожа попала в  мою
лапу, вам известно, гражданин Гуров. То же самое испытал и Влачков. Бухается
мне в  ноги. Прижался  щекой  к  голенищу, воет  прямо, не плачет,  а  воет:
спасите, Шибанов, спасите, все ваше, все отдам,  спасите, рядовым  социализм
строить буду!
     Врешь, говорю,  пропадлина  зиновьевская и каменевская  сука! Давно  за
тобой наблюдаю. Ты в  партию пробрался для личного обогащения! Социализм для
тебя,  бухаринская  сикопрыга,  лучший  способ  обворовывания  аристократии,
рабочего класса и крестьянства!  Ты дошел до крайнего цинизма, куря  трубку,
символизирующую  черепа  товарищей  Ленина  Дзержинского  одновременно!  Ты,
гаденыш, как бы  намекал этим, что наши идеи - дым.  Дым! Дым! Признавайся,
где тебя притырена трубка с лицом товарища Сталина? Ты  почему переебал  всю
городскую комсомольскую  организацию?  Ты  что этим хотел  сказать?  Мерзкое
насекомое! Встать! У меня на голенищах соль от твоих поганых слез выступила!
Встать!..
     Это я не вам, гражданин Гуров. Сидите... Шагом марш - в тир! Идем
     с Влачковым в тир. Вернее, иду я, а он ползет за мной на карачках и
     воет: спасите, товарищ Шибав, спасите!
     Приходим  в тир. Снимай, говорю,  паскуда рыковская, портреты классиков
марксизма-ленинизма и ставь к стенке. Ставит беспрекословно. Полную наблюдаю
в  этом  огромном  сильном еще  звере  атрофию воли и  отсутствие  инстинкта
сопротивления. Поэтому  спокойно  даю ему  его  же  боею винтовку, патроны и
командую... (в тир,  надо сказать, из тира ни один звук с воли не долетал) и
командую:  основоположникам  научного  коммунизма  Марксу-Энгельсу  -  пли!
Смотрю: по дырочке появилось  в  марксовой  бороде в  энгельсовом лбу...  По
вождю  мирового пролетариата Ленину, целься в правый  глаз, пли!  В левый -
пли! По гениальному продолжателю дела Ленина,  по лучшему другу детей врагов
народа,  дорогому  и  любимому  товарищу  Сталину  - пли!.  Встать!  Встает
Влачков. Я, говорит вдруг совершенно  по-стариковски,  одного теперь прошу у
вас,  товарищ  Шибанов: скажите мне,  что происходит, что?  Человеский  мозг
понять этого не в силах!
     Отвечу,  говорю,  обязательно,  но сначала  подпишите  вот от  протокол
допроса. Заполню я его завтра сам. Вы только подпишитесь  вот здесь и здесь.
Расписывается.  Руки  дрожат,  хотя  целился,  тухлая  крыса, в  своих милых
классиков и рука его не дрогнула, тварь. Еще раз напялил я ему скальп на лоб
и вдавил глаза в глазницы. Затем увожу во внутреннюю мою тюрьму. Назавтра же
пускаю по городу слух, что  взят Влачков с  поличным, когда курил  табак  из
черепа Ленина-Дзержинского и пьяный стрелял  в тире по всем вождям, тренируя
глаз и руку для будущих покушений.
     Дело его оформляю артистически. Докладываю о нем  самому  Ежову и прошу
разрешения   закравшуюся  в   обком  сволоту  расстрелять   лично.   Получаю
карт-бланш. Прихожу к Влачкову в камеру... Вам не надоело слушать?.. Прихожу
и говорю,  желали вы узнать, что происходит. Происходит, говорю,  возмездие.
Всего-навсего. Я - граф Монте-Кристо из  деревни Одинки Шилковского района.
Помните, как жгли вы ее с Понятьевым? Помните, как стреляли в лоб безоружным
кулакам? Помните,  как сложили трупы  в  поле, чтобы  волкотня обглодала их?
Помните? Я, говорю,  сын  Ивана  Абрамыча, который письмо Сталину относил, а
ответ от  Понятьева получил. Помните?  Вот взгляните теперь на  ваше письмо.
Видите?  Это  я  сталинским почерком  вынес вам приговор. "Расстрелять,  как
бешеную собаку, не избавившуюся от головокружения от успехов. И. Сталин".
     Не буду скрывать, гражданин Гуров, стоял я тогда  в  камере и распирало
меня от кайфа замастыренной мести,  распирало,  и  с наслаждением, испытывая
чувство освобождения от тоски и гадливости, глядел я на крысу, потерявшую от
страха  человеческий  облик. Да!  Крысу! Крысу!  Крысу!  И вы  -  крыса!  И
папенька ваш был крысой! Помолчите, Гуров, не, выводите меня из себя! ..
     Но  это, говорю,  еще  не все.  Кроме возмездия происходит  реставрация
демократии  в России. ВКП(б)  распущена.  Земля  отдана  крестьянам. Рабочие
будут  участвовать  в распределении  прибылей.  Интеллигенции  гарантирована
свобода творчества.  Мир ожидает вспышка  русского ренессанса. Сталин избран
президентом страны и приглашен на совещание большой  четверки,  где  красной
заразе будет обьявлена тотальная война! Доходит это до вас?
     Удар  я,  сам  того  не  сознавая, нанес  этим бредом  самый  страшный,
попавший  в  самую жилку  влачковской жизни. К  тому же  в  камеру  с  улицы
доносились веселые вопли  пьяных  от  пропаганды энтузиастов, у которых " за
столом никто не лишний", когда "просыпается с рассветом вся советская земля"
и лучше которых не умеет смеяться и любить никто на белом свете.
     Слышите, говорю, как ликуют широкие массы?
     И он поверил! Он поверил, гражданин Гуров! Он поверил, и это было самое
ужасное  в той  истории,  коротеньком  эпизоде  из  моей  долгой и  кровавой
деятельности.  Он снова бухнулся  мне  в ноги,  он  слизывал  с головок моих
шевровых  сапог,  отличные  были  сапоги,  городскую  грязь и блевотину,  он
клялся,  что давно  почувствовал  порочную  природу большевизма и того,  что
большевистские  лидеры,  вопреки   законам  логики,   экономики   и   просто
очевидности называют социализмом. Он давно почувствовал это, он ужасался, не
раз ужасался в  душе тому, что происходит, тому, как разрушается сложившаяся
веками структура человеческих отношений, как насильно уничтожаются все связи
людей с  родовыми материальными и  культурными  ценностями. Он ужасался,  но
ужас  души  относил  к  слабости  своей веры  в  историческую  необходимость
происходящего, где лишняя тысчонка жизней,  не поддающиеся учету страдания и
беды - дерьмо  и мелочишка по сравнению с кушем,  который предстоит сорвать
коммунистам с банка истории. Он верил, видите ли, он слепо верил, и вера его
сучья, несмотря  на  "ряд  решительных  сомнений",  одержала верх над  ревмя
ревущей  от  перекромсанной  "энтузиастами" действительности, которая, падла
такая,  плевала на  усилия "энтузиастов"  и старалась,  старалась слабеющими
руками засунуть обратно во вспоротый живот выпущенные  внутренности,  бедное
сердце, нежную печень, несчастные свои кишки, отбитые почки... И вот теперь,
товарищ,  простите,  гражданин  следователь,  вы  не  можете, не  можете  не
поверить мне, что я предчувствовал, пред-чув-ство-вал  события, происходящие
за окнами моей  тюрьмы. Спасите меня! У меня есть опыт! Я знаю, кого карать,
я  буду  карать   беспощадно  и  последним  покараю  себя,  но  сниму  перед
заслуженной смертью хотя бы часть вины с коварно обманутой временем души! Вы
думаете, спрашивает мерзавец и садист, мне хотелось расстреливать  работящих
и зажиточных крестьян? Думаете, я теперь не сожалею, что вел себя  не лучшим
образом в  том эпизоде, забыл,  простите,  название  вашей деревни?  Спасите
меня! Спасите, простите и позвольте задать два или три вопроса?
     Задавай, говорю, мразь.
     Значит,  Сталин  все  эти   годы  воплощал  в  жизнь   свою  гениальную
стратегическую идею? Значит, он  изнутри подрывал объективно порочное учение
Маркса, развитое  в одной  отдельно взятой стране  Лениным? Значит,  жертвы,
которые принесло доблестное дворянство, интеллигенция, аграрии, генералитет,
офицерство и пролетариат, были не напрасны?
     Напрасны,  говорю, были жертвы, содрогнувшись оттого, что держат Россию
в руках, как урки камеру, ублюдки вроде валяющегося у меня в ногах.
     Почему, удивляется, жертвы напрасны, если в конце  концов здравый смысл
победил объективно антинародное  прожектерство органически чуждого даже  мне
большевизма?
     Со  мной,  гражданин Гуров, хотите верьте,  хотите нет, произошла в тот
момент странная херовина.  Та точная и безжалостная шутка насчет реставрации
сместила и в моей собственной башке какие-то шарики, зашел у меня гипофиз за
гипоталамус и,  обезумее  на  некоторое  время,  считал  я  Россию  внезапно
реставрированную  и очистившуюся  от дьявольщины,  сущей реальностью, данной
мне, как толкуют лекторы, в ощущении.
     Да,  говорю я иссопливившемуся  и изрыдавшемуся Влачкову, напрасны были
жертвы  гражданской войны,  разрухи, голодухи, раскулачивания. Напрасны.  Их
могло не быть. Могло их не быть. Вот в  чем дело. Их могло  не быть, если бы
десяток-другой вождей,  заразивших таких, как ты, бешенством, разбудивших  в
таких, как  ты,  социальную  зависть  и  вздремнувшую было  страсть убивать,
оправдавших   и  снабдивших   вдобавок   всех  вас   совершенными  приборами
самооправдания,  если  бы,  повторяю,  десяток-другой  вождей,  очумелых  от
обольстительной идеи, здоровые силы общества вовремя изолировали бы к  ебени
матери,  как  убийц и безумцев, то и не было бы принесено никаких  напрасных
жертв  народами  Российской  империи.  Царство  небесное  жертвам,   царство
небесное...
     Вы  совершенно правы, Боже мой, как  вы правы,  говорит эта гадина, а в
душе моей  разливается мир,  печаль  разливается светлая  в забывшейся  душе
моей, слава тебе Господи, все позади, еще один кусок Дороги вымощен трупами,
может,  последний  он,  Господи,  помахали,  говорю,  сабельками, позагоняли
штыков  под ребра, перевыполнили, говорю, вы норму по выпусканию накопленной
за  долгие  нелегкие  века  здоровой народной кровушки,  мужицкой красной  и
дворянской  голубой!  Хватит, говорю, гражданин Влачков, погужевались вы  за
двадцать лет достаточно! Икры пожрали из царских сервизов, фазанов пощипали,
белой  рыбкой  на золотых  подносах  побаловались, хватит! Стыдно  и  подло,
говорю, слезами и кровью напрасных  жертв платить за бульканье в завистливом
желудке.  Стыдно  бабенок  своих одевать в сдрюченные с  дворяночек и купчих
горностаи!  Стыдно  ездить  со  шлюхой  вдвоем  в  отдельном   спецвагоне  в
спецсанаторий  имени Ленина закрытого типа.  Больше, говорю, не вызовешь ты,
козел вонючий, девчоночек  из основанной тобой балетной школы имени Крупской
на  загородную виллу.  Не вызовешь,  сволочь.  У  тебя,  достойного отпрыска
знаменитого   разночинца   Влачкова   от   злоебучей   нигилистки   Блохиной
конфискуется все имущество,  бесценные  коллекции монет, оружия,  пропуска в
столовую  ЦК  ВКП(б),  особняк,  две  дачи,  свора   борзых,  драгоценности,
мотоциклы,  автомобиль  "Паккард",  снановая  кобыла  Марлэна  от  Маркса  и
Энгельсины,  севрский фарфор, трофейные персидские ковры узбекских басмачей,
платиновые  челюсти  еврейских банкиров, панагия  Гермогена, импрессионисты,
нонконформисты, колье княгини  Белобородовой, библиотека Милюкова, микроскоп
Карла Линнея, телескоп Джордано Бруно, яхта "Машенька П", конфискуется у вас
личный  кинозал,  скрипка Гварнери,  посмертные  маски  Пушкина,  Бетховена,
Николая Островского,  семена лотоса,  иконы, прялки,  самоцветы с  церковной
утвари, офорты  Рембрандта, жирандоли,  секретер  графа Воронцова, гобелены,
английское  серебро  - все  у  вас конфискуется,  гражданин  Гуров, к ебени
бабушке, и этому ли вас учили господин Маркс со скромным товарищем Лениным?
     Извините, гражданин Гуров, что по запарке перепутал вас с Влачковым,  а
часть его награбленных ценностей с вашими. Извините...
     Но  я, говорит,  можно сказать,  сохранил  все  это,  кроме пропусков в
столовую  ВКП(б), для народа, тогда  как масса  сокровищ сожжена  и погибла,
масса  продана  Лениным-Сталиным,  да,  я  могу это утверждать, Сталиным  за
границу!  Если он  теперь  президент демократической  республики России,  то
пусть  тоже  несет  ответственность за участие в  чудовищном  эксперименте и
сокрытии своего  стратегического плана  реставрации  капитализма от  крупных
партийных  работников. Если,  вопит, Влачков, судят  меня, то  пусть судят и
Сталина  проклятого, и Кагановича, и  Молотова, и  всех, всех, всех буденных
бандитов! Я  берусь помочь вам, гражданин следователь, вскрыть все злодеяния
нашей партверхушки, берусь!
     Не нужно, говорю,  обойдемся. Промышленность наша  -  говно,  сельское
хозяйство  чахоточное, но  органы  наши  самые  лучшие  в  мире.  Обойдемся,
разберемся,  кому сопли  утрем,  кому  свинца  в  зад вольем, пробку  из-под
шампанского вставим и вприсядку плясать заставим!
     Буквально  в  каком-то  помрачении   обрисовал  я  Влачкову,   которому
почему-то     твердо     обещал    в     те    минуты    сохранить    жизнь,
административно-хозяйственное  устройство  матушки-России, пережившей  ужасы
марксистского эксперимента.  Мы, говорю, объявим всему миру  о  его успешном
окончании, то есть,  поясняю, о том,  что  двадцатилетними опытами полностью
доказана  морально-экономическая порочность якобы  диктатуры пролетариата, а
также  закономерность  разрушения  производственных отношений  и уродливости
развития  производительных  сил  при  так  называемом  социализме.  Объявим,
говорю,  совершенно  уже обалдевая, еще об одной классичеокой закономерности
- закономерности возникновения на месте законной власти, свергнутой  не без
помощи   части  населения,  введенного  в   заблуждение  кучкой   фанатиков,
авантюристов и урок, власти новой, советской власти, служащей мощным орудием
подавления и  уничтожения  всех свобод, всего народа,  включая ту его часть,
которая,  дура  глупая,  под  балдой  сивушной  отдала  свою  законную, свою
несовершенную,  свою   временами   мудацкую,  глупую,  слабую,  беззаботную,
гулявую,  но  все-таки  свою законную  власть  в руки  влачковских жестоких,
жадных, похотливых, ленивых урок.
     Вы,  говорю,  понимаете,  что вы  и  ваша  свора  вплоть до инструктора
райкома  -  урки?  Понимаете?  Понимаете, что вы выводили  народ  на  общие
работы,  наблюдали за  ним,  погоняли,  предписывали,  выжимали силы и соки,
хлестали  нагайками,  когда  он  не  соответствовал  вашим  представлениям о
трудовых  темпах, затыкали протестующие глотки пряниками,  кляпами, позором,
пулями,  отвлекали  подавленных  рабов  от  их  собственных  человеческих  и
социальных   интересов   ужасными  сказками   о   вредителях,   диверсантах,
саботажниках,  троцкистах, инженерах, военных,  чемберленах и о  безоблачном
небе Испании, понимаете?
     Понимаю,  говорит,  и   приветствую.  Что,   спрашиваю,  приветствуете?
Демократическую республику  Россию  во  главе  с великим  Сталиным.  Сталин,
говорю, теперь президент и поэтому никак не  может быть великим. Со временем
он  тоже ответит за. злоупотребления служебным  положением.  Это  правильно,
говорит Влачков,  наглея  и оживая, это  демократично!  Отвечать  надо всем!
Голосую  обеими  руками! Но  как  нам  теперь быть, с позволения сказать,  с
товарищами Марксом, Энгельсом, с Лениным, наконец?
     Тут  я,  гражданин  Гуров,  безумно  захохотал,  задохнулся  от хохота,
снимая,  очевидно, перманентные  стрессы,  как теперь говорят, и чуть  было,
кретин, не погубил себя. Забылся,  заелся иными  словами,  и весело хохоча и
заикаясь, начал пороть Влачкову всякую херню насчет  Маркса, который  отныне
на портретах  будет  выглядеть  выбритым и  подстриженным  наголо,  как зэк,
насчет Энгельса и Всероссийского общества лжеученых, названных его именем, и
насчет  Ленина,  которого  уже  вчерне  решено перезахоронить на  Хайгетском
кладбище рядом с Марксом. 06 этом ведутся переговоры с с мэром Лондона.
     Влачков тоже захихикал, залыбился, а что, говорит, с мавзолеем сделаем?
Мавзолей, отвечаю, теперь  называется "Застывшая музыка §  1  ".  Там  будет
репетировать джаз Утесова, веселые ребята...
     Вот  тут-то  в  камеру  вваливается  мой  коллега  Круминьш, который  у
Шекспира воровал сюжеты для своих дел, видит следователя и  приговоренного к
высшей мере хохочущими и говорит, глядя  подозрительно, что это у нас тут за
вакханалия и не поехал ли я случайно от служебных перегрузок?
     Нет,  гоеорю, моментально  очухиваясь, все  в  порядке, просто прибег к
небольшой психологической экзекуции. Уделывай его быстрей, говорит  ворчливо
Круминьш, там стол царский накрыт. Тебя все ждут! Какого черта?
     Как  царский стол? Как царский стол?..  Как царский стол? ..  Бормотал,
белея и  пятясь  от  меня  в угол,  Влачкое. Он  сжался  от жути, и было мне
страшно, что такое громадное тело на моих глазах сокращается до ничтожества,
словно  хочет оно  стать  недостижимой для  пули,  мечущейся в  пространстве
точк