же если у Сатаны от напряга выпадет прямая кишка, которая тонка,
а его идеалы и идеальчики давно разъедены  и достойными и уродливыми формами
жизни.  Вы  -  один  из  миллионое  жучков,  источивших  мерзлую   колодину
дьявольской идеи... Поняли вы  что-нибудь? .. Вы  думаете, что если объявить
тотальную  войну   ворам,   алкоголикам,  евреям,  гитаристам,  диссидентам,
владельцам  "Жигулей ",  затем ввести строжайший учет продуктов, выдавать их
по карточкам, за нарушения  расстреливать к ебени  матери, загран-фильмов не
покупать, моды  упразднить и на всех надеть одинаковые парики,  то, уверяете
вы, советская действительность станет идеальной? Ну и ну!
     Вы  скучны  даже Сатане.  Прикажу  Рябову забросить вас на  парашюте  в
Кампучию... Рябов!.. Вели показать нам сегодня "Крестного отца". Оставим мою
папочку до завтра.


50


     Помолчите,   гражданин   Гуров,    насчет   ужасной   мафии   и    сети
преступности,организованной мафиозо, Помолчите. Советская власть  это и есть
совершенно организованная преступность.  А говорить сейчас о нашей торговой,
неорганизованной, преступной сети и прочих сетях я не  хочу. Я хочу зачитать
себе и вам показания  фрола  Власыча. Ветеринар. Пятьдесят один год стукнул.
Подсел по доносу жены.  Где моя папочка? .. Вот моя папочка. А вот  и донос.
Зачитаем парочку мест из него...
     "Прожила я с вышеназванным  Гусевым,  отказавшимся поменять религиозное
имя-отчество  на  передовое Владленст  Маркэныч, полторы пятилетки, но уже в
начале  первой  досрочно  подумывала  о  разводе,  потому  что  Гусев вредил
качеству нашего общего брака.  От него всегда пахло ветеринарными животными,
но он отказывался ходить  в "грязные бани" даже перед седьмым  ноября и днем
смерти Ленина. Гусев издевательски хотел вступить в партию только для  того,
что бы его  вычистили.  В ответ на  мои гражданские упреки  Гусев  неизменно
посылал меня при свидетелях... тут сучка  перечисляет фамилии  свидетелей -
отца, матери, дворника... неизменно посылал в... для того, чтоб не повторять
страшных слов,  прибегну  к кратким  выражениям, посылал  в  конечный  пункт
перевариваемой пищи, именуя его то так, то эдак,  вплоть до тухлого дупла, а
также на мужской  орган, принципиально  не увеличивающийся в настоящее время
из-за наших идейных разногласий. К маме,  конечно, посылал, но не  к  своей,
они  одного поля ягоды.  Неоднократно  предлагал  поцеловать  моего  отца  в
"место,  которым  он протирает ненужное  кресло". Прилагаю  справку о  месте
работы  отца  в  городском МОПРе... В  пору нашей ударной половой  жизни, за
завтраками  и  ужинами,  обедал  Гусев,  по  его  словам,  из одной  миски с
животными,  он развивал идею  о том,  что люди  не  имеют  морального  права
ставить  опыты  на  животных.  Обзывал академика  Павлова гнусной свиньей  и
считал,  что  опыты надо делать не с собаками,  а  со  Сталиным,  Молотовым,
Кагановичем,  Ежовым  и  остальной сворой, потому что Гусев  отказывается их
признавать  не  только  людьми,  но  и животными.  Однажды,  съев яичницу  с
корейкой, он глубоко вздохнул и  утверждал, что "этих полугиен, полускунсов,
четверть грифов" спустили к нам на воздушном шаре с другой, воющей и вонючей
планеты, а прививок вовремя  не  сделали...  Доказывал,  что  комсомольскими
работниками становятся дети родителей, перенесших сыпной тиу, холеру, травмы
мозга а  также зачатые после отравления папы или мамы самогоном и ленинскими
идеями. Но это цветочки, товарищи  Гусев  с пеной у рта объяснял,  что в нас
сидит Дьявол и ест на завтрак, обед и ужин нашу совесть, стыд, волю и другие
мелкобуржуазные чувства, которые неудобно перечислять в этом закрытом письме
"...
     Вот  выдержки из письменных показаний арестованного покровителя людей и
животных  фрола  Власыча  Гусева.  Я сидел  в кабинете,  перечитывал  "Графа
Монте-Кристо", а он, расположившись удобно за моим рабочим столом, покуривая
и  попивая крепкий чай, вдохновенно  и  бесстрашно  строчил свои  показания.
Изредка он вставал из-за стола,  раминался, смотрел в окно на ночную, черную
Лубянскую площадь и снова брался за перо.
     Я, фрол Власыч Гусев,  обвиняемый в том, что в  различных  общественных
местах, используя служебное положение ветеринара первого участка Сталинского
района г. Москвы имени Воздушного флота, доказывал несомненное существование
в  каждом советском человеке и в жителях  других стран, сохранивших законные
правительства, уважение к  традиционным институтам культуры, и морали, равно
как Бога, так и Дьявола, именуемого в просторечьи Сатаной, Чертом, Асмодеем,
Нечистым,   Лукавым,   Шишиго   Отяпой,   Хохликом   и   другими   кличками,
олицетворяющего собой ЗЛО, и могу по существу дела показать следующее.

     25  октября   (по  старому  стилю)  1917  года,  находясь  в  служебной
командировке и услышав внезапно  пушечный выстрел, оказавшийся  впоследствии
выстрелом крейсера  "Аврора", я понял, что ДЬЯВОЛ  ЕСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ  РАЗУМ,
ЛИШИВШИЙСЯ БОГА. Остановленный офицерским  патрулем по причине остолбенелого
стояния  на Аничковом мосту с  улыбкой высшего  озарения на устах и  сияющим
светом во лбу,  на вопрос:  почему ты, болван, окаменел  в  такое  гибельное
время,  я незамедлительно ответил, чувствуя Радость, высший  подъем  души  и
одновременно ужас, слабость и мрак:
     - Как Царство Божие внутри нас, так внутри нас и пекло Дьявола, господа
офицеры. И Дьявол - это наш разум, лишенный Бога.
     -  Абсолютно  правильно!  -  вежливо и грустно поддержал меня  один из
офицеров, за что я ему лично по сей день благодарен и прошу привлечь меня по
статье N 58 УК РСФСР за участие  в  офицерском заговоре. Второй офицер  был,
что вполне обьяснимо, груб. Он спросил
     - Где ты раньше был, философ херов? Гегель ебаный?
     Не дожидаясь моего ответа,  офицеры  вытащили пистолеты и  бросились  с
криками бежать  вниз по Невскому...  Медленно  бредя по набережной  Мойки, я
явственно  ощущал   себя   драгоценным   сосудом  и   местопребыванием  двух
изумительных   субстанций   -  Богоподобной,  бессмертной   и   бесконечной
субстанции  Души  (и  разночтениях -  Духа. Кто читал, не помню) и не менее
прекрасной, Божественной,  но, к  сожалению или  же к счастью,  тленной,  не
вечной, так сказать, личной - субстанции Разума.
     Вновь очарованно остановившись, я поднял  изумительно  легкую  голову и
разрыдался  свободными  и  светлыми  слезами.  Я  стоял  у  дома, в  котором
скончался  от  смертельной  раны  в  брюшину  Александр   Пушкин.  Очевидная
неслучайность  местоположения  моего потрясла меня  до  основания.  Из  окон
квартиры Александра Сергеевича  лился свет. Мимо меня, подьезжая к подъезду,
сновали  экипажи  и   кареты.  Из-под  медвежьих  полостей  и  белого  сукна
выскакивали неописуемой красоты дамы  и лица мужского пола, имена  и фамилии
которых категорически отказываюсь переложить на сию казенную бумагу.  Еще на
улице,  подхваченные  музыкой,  фамилии автора которой  я  предпочел  бы  не
называть, они, впорхнув в зовущий подьезд, скрывались с глаз моих. И вдруг к
одному из окон приблизилась знакомая мне  с детства и, можно сказать, родная
фигура поэта.  Без видимого выражения на  лице  смотрел  он сумерки любимого
града, словно не  обращая внимания на доносившиеся со  стороны невыстрелы* и
вопли безумных толп.
     - Сия дуэль - ужасна! - так сказав, поэт отдался  в руки подошедшей к
нему  красавицы-супруги.  Их  захватила  мазурка  и  в   окнах  погиб  свет.
Переполненность  моя  чувствами была  такова,  что  я немедленно излил  душу
кучеру богатейшего экипажа, примет которого не запомнил. Я воскликнул:
     - Друг мой! Воистину не было, нет и не будет Российской истории примера
более совершенного и  гармонического существования в одном всенародном гении
навек, обрученной Творцом при сотворении Пары - Души и Разума.
     - Проваливай, пьянь! Небось баба ждет!  - добродушно ответил кучер. Он
показался мне глубоко родственным человеком,  а  его наивней шее непонимание
смысла мною сказанного - восхитительным. Дело еще в том, что я не был пьян.
Я  был фролом Власычем Гусевым. Невесть откуда  взявшаяся толпа увлекла меня
за собой. Она была пьяна черна и весела, как хамский поминальный траур.
     - Кто умер, господа? - естественно спросил я. Раздался дружный гогот.
     - Пушкин! - радостно крикнул молодой псевдокрасивый амбал, оказавшийся
впоследствии крупным  антипоэтом  Владимиром Маяковским.  Они  оставили меня
бессильно повисшим  на парапете набережной. Осенняя река дышала в  мою  душу
темным  холодом  горя.  Она  горестно  всхлипывала,  когда  излетный  свинец
салютующих  в  небо ружей толпы  падал в горькую  воду. Порывы ветра тут  же
разметывали расходившийся на воде круги, рябь хоронила их и мчала прочь.
     Не помню, гражданин следователь, сколько я так простоял. Опомнился я от
забытья, когда абсолютно безликий, юркий человечек в пенсне, явно не имевший
возраста, отрекомендовался мне  Разумом Возмущенным и потребовал снять плеча
шинель  чиновника ветеринарного  ведомства. Я это незамедлительно сделал, не
испытав  ни малейшего чувства утраты.  Бесчувствие сие происходило, полагаю,
от уверенности, внушенной  мне частью великих русских мыслителей, в том, что
моя шинель рано или поздно тоже должна быть снята Страшною Силой.
     Вынув из кармана мундира карандаш и бумагу, я пожаловался тихо и горько
и написал впервые в  мире на вмиг отсыревшем листке имя и фамилию грабителя:
Разум Возмущенный. Я продрог до основания, а затем, затем я скомкал листок и
бросил  в воду.  Ветер подхватил его.  Глаза мои  следили, когда он канет  в
Лету.  Письмо свое я  адресовал Акакию Акакиевичу  Башмачкину.  Текст  моего
письма не мои быть открыт следствию до Страшного Суда.
     Затем  я присел  на тротуар, что  может подтвердить свидетель  Илюшкин,
разорванный  в 1923  гаду на части при  попытке не  допустить осквернения  и
разрушения толпой  Храма  Господня. Я присел  на тротуар.  Миазмы  болотного
смрада сочились сквозь каменную плоть города, восставшего на Бога. Мне стало
дурно.   Штурмуя  небо   в  моей  шинельке,   Разум  Возмущенный  с  вершины
Александрийского столпа хрипел песню: "и в смертный бой всегда готов".
     Новый  порыв  пронизанного  дождем ветра сорвал  со  столпа  безликого,
юркого  человечка, и  если бы не  мои протянутые руки, быть бы ему  разбитым
вдребезги. Но он оказался неестественно легок. Вес, собственно, имели только
шинелька,  пенсне,  кашне,   свитерок,   брючки   и   старенькие  ботинки  с
исшамканными калошами. Плоть же человечка была как бы невесомым пухом.
     Я  отнес  его  на  руках  в близлежащий  трактир.  Веселие  пьющих  там
омрачалось  висевшей  в  клубах  табачного  дыма  скорбью.  Я  сел  напротив
безликого человечка и огляделся... За замызганными  столиками  пили,  пели и
плясали  существа,  как  две  капли  воды  похожие  на  моего  грабителя. Но
возмущены  они  были  по-разному,  так  же  как  по-разному  были  мертвы их
подружки-Души.  Что все эти  существа пели, ели, пили  и плясали, я не  смог
разобрать при всем своем  желании. К нам подошел половой - разбитной малый,
назвавшийся  на вчерашней  очной  ставке  Вячеславом  Ерремычем  Моисеевичем
Буденным.
     - Мне  чего-нибудь  идеального,  - попросил  Разум  Возмущенный. Я  же
поинтересовался  чаем с бубликами и земляничным  вареньем.  Поповой довел до
моего  сведения,  что  с  этой  минуты  в  трактирах  и  кабаках  необъятной
Российской  Империи  ни  бубликов,  ни  земляничного  варенья не  будет  уже
ниногда.
     Я дрожал от озноба и тоски, но бесцветный и холодный чай не согрел
     меня и не напоил.
     - Ну-с, - спросил  я своего  визави, разделывавшего какое-то  блюда на
совершенна пустой  тарелке, -  а где  же ваша  подружка, где же  ваша жена?
Почему вы одиноки?
     -  Я  бросил ее! -  И  Разум  Возмущенный поведал  мне,  легкомысленно
улыбаясь, историю своего освобождения. - Решение бросить Душу созревало  во
мне давно. Но, как говорится, вчера было рано, а завтра - поздно. Логично?
     Я кивнул и заткнул уши, чтобы не слышать рева пьяных Разумов:
     "Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой !"... Мой визави
     продолжал:
     -  Не стану  скрывать: Бессмертие Души с  какого-то времени  стало меня
ужасно раздражать.  Кстати, детства  своего  я не помню. Его как бы  не было
вовсе.  Да-с!  Раз-дра-жать!..  Почему,  спрашивается,  я,   можно  сказать,
всесилен,  заглядываю, как к себе домой, в тайны материи, суечусь,  кручусь,
химичу,  шнуруюсь, гад  морских, заметьте,  изучаю, рольнюю розу  в гербарии
имею, вес Земли знаю, правило  винта - ночью  разбудите  - скажу, гены без
очков  вижу,  у вас, кажется,  девятой  хромосомы  не хватает,  батенька.  О
снорости света, пересекающихся параллельных, моем лаборанте Рентгене я уж не
говорю. Лелею  мечту захреначить теорию общего поля,  кварки отыскать, новый
порядок навести в микромире и сигануть в макрокосмос. Руки чешутся дорваться
до черной дырочки, до любопытнейшей, притягательнейшей черной дырульки! Да и
в искусстве я давно не  чужак. Столько  "измов" наплодить  - это, батенька,
всяким Бенвенутам Ван-Гогенам Рублевым не снилось...
     Короче говоря, я - Разум - с ног сбился, днем и ночью мозгами шевелю,
а  они ведь  не  бессмертны,  вроде  моей Душеньки,  они  у  меня, позвольте
заметить, тленны-с!  Им не дано за смертные пределы заглянуть, в  отличие от
некоторых,  не   будем  показывать  пальцем.   Им,  мозгам,   второй   закон
термодинамини покоя  не дает, холодеет  ведь все на глазах, спасать  надо, а
Душу он, извините, не  е-бет! Она  вообще сидит, сложа руки  или свернувшись
кошечной,  ловит  мгновение  в нашем  общем  Теле,  оставляющем желать много
лучшего в смысле конструкции,  возможностей, запаса  прочности,  уязвимости,
возмутительного принципа бионесовместимости и беззащитности перед лицом игры
случайных сил прироры. Я жажду коррекции Тела и  поставил эту проблему перед
инженерной  биологией.  В  сказанном нет ни грана  лжи и преувеличения  моих
заслуг, любезный...
     - Фрол Власыч Гусев - покровитель людей и животных, - представился я.
- Еще я Пушкина люблю, крепкий чай с бубликами и земляничное варенье.
     -   Да-с,  фрол   Власыч!   Душа   бесконечно  ленива  в  силу   своего
гарантированного бессмертия и именно поэтому эгоистична как собственное "Я".
О-о!  Мы большие эгоистки!.. Мы говорим:  ведь дней и  миллионов  лет у  нас
много.  Зачем ты, Разум,  суетишься?  Лови, как  я, мгновение...  Слышите? Я
должен ловить  какое-то  несчастное  мгновение,  разбрасываться по пустякам,
когда дел  невпроворот, ногда  несовершенно все, буквально все  изобретенное
мною кроме колеса. С колесом  уже  ничего  не поделаешь. Несовершенное  меня
злит,  но  и  совершенства  я   терпеть  не  могу,  поскольку  считаю  покой
мещанством. "Лови мгновение!"
     Одним словом, сказалась однажды разница в возрасте и в отношении и трем
ликам времени. Я говорю: хорошо тебе толковать о Царстве Божьем, тащить меня
в него, а  я царство  Божье на  Земле  хочу  построить, если я действительно
Богоподобен. Ты посмотри, говорю, Душа моя,  что в мире происходит! Бардак в
труде  и капитале, эксплуатация, войны, болезни!  Ге-мор-рой Кан можно было,
выпуская человека, проморгать геморрой? Тут она расплакалась. Слезы. Почему,
скажите мне, Он изобрел слезы для очищения глазного яблока от пыли и мусора,
а использует  их  преимущественно одна Душа не  по  назначению,  для  целей,
далеких от промывки зрачков и белков? И так во всем! Не ра-ци-о-наль-но!
     И наоборот, возьмите, Фрол Власыч, член нашего тела. Почему в случае со
слезами  Душа считает, что  слезы  и  плач  о  какой-нибудь  погибшей собаке
отличают  нас от животных в хорошем  смысле, а член, жаждущий  разнообразных
удовольствий,  наломавший  немало  дров  в  искусстве,  жизни,  политике   и
финансах,  член живой,  беспокойный,  неутомимый, авантюристичный,  бедовый,
должен  как  раз  уподобиться  члену   крота   или  же  тигра,  функционируя
исключительно  по  расписанию,  как орган  деторождения?  Почему?..  Что  за
диалектика? То отличайся, плача,  от свиньи,  то будь сдержан в желании, как
динозавр. Недаром они передохли от расписания. Даешь сексуальную  революцию!
Логично? Но это все чепуха!
     Мы, я убежден,  произошли от обезьяны,  а главное:  идей  нет никаких у
Души. Как же можешь ты, вскричал я однажды, без идей ? Опять заплакала Душа.
Мне,  говорит,  просто нравится  жить.  Мне совсем  не  нужны идеи. А  цели,
спрашиваю строго, у тебя есть? Или тебе  и цели  не  нужны? Нет, говорит, не
нужны. Жизнь сама есть идея и цель.  Вот до чего мы докатились, Фрол Власыч!
Совместная,  так  сказать,  идея и цепь  стали  лично мне  невмоготу. Вечная
ревность Души к моей служанке Науке сделалась безрассудной и навязчивой.  На
каждом шагу поучения. Мораль. Внушение образа жизни... Еще чайку?
     - Спасибо, это - не чай, - ответил я вежливо, и грустно помешал
     ложечкой свинцовую жидкость, накапавшую в мой стакан с тучи
     катаклизма.
     - Тебе, говорю, хорошо проповедовать любовь к ближнему, к миру, к
     цветочкам и козочкам! Ты бессмертна, а я тленен! Тленен! Вот
     скончается это наше тело, в котором мы живем тридцать четвертый год,
     и тогда что? Что? Ты ведь, не лги, что ты не мечтаешь об этом, ты
     тут же перейдешь в другое тело, а я? Я куда денусь? В тартарары?
     Спасибочки! Надо брать от жизни все, что можешь! И я возьму! Я не
     один! Нас миллионы, возмущенных таким порядком вещей! Мы наш, мы
     новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем!..
     Чувствую: не выдержит сейчас обиды и уйдет Душа. Ан - нет. Только
     болит и плачет! В садизм меня вводит! А с кем ты, ору, до меня
     жила? Что ты ему, тому, в другой жизни, говорила? Тоже Богом
     стращала? Меня не постращаешь! Нету твоего Бога вовсе! А если
     есть, то почему он мучаться заставляет, заперев на семь замков свои
     тайными Геморрой зачем телу, а тебе страдания? Зачем богатые и
     бедные, веселые и неудачливые? Зачем таланты и трамвайные
     контролерши? Почему Вера Холодная и Дунька Горбатая? Антиномии на
     хрена, я тебя спрашиваю, Душа? Трагедии, может, тебе нужны? А я в
     них не нуждаюсь! Если твой Бог не снимает трагизма существования, то
     я сам его сниму! Я сам по себе! Я в конце концов не только мир
     насилья могу разрушить, а вообще сдвинуть планету с оси! Сегодня
     нету опоры - завтра будет. Придумаем. Нарисуем... Вскипим...
     Ссора, короче  говоря, ужасная. Уже без слез, правда, но с упрямством с
ее стороны,  настырностью  и отсутствем  логики,  и обвинениями в  говнистом
характере. Самоубийственно, говорит, ведешь ты  себя,  Разум. Гордыня у тебя
появилась, не говоря о Науке. А ведь могли бы  мы  жить душа  в  душу, как в
детстве или как мудрые люди живут. Могли  бы. Но ты, говорит, изменник! Идея
тебе дороже, чем я, чем наша  нелегкая, единственная Жизнь, чем мир, который
ты хочешь переделать. Если ты устал его обьяснять - отдохни Переделаешь  ты
мир только к худшему. Давай к морю уедем.
     - Да! - отвечаю. - Вам не скучно, Фрол Власыч?
     -  Продолжайте,  пожалуйста.  Я  слушаю  вас  с большим интересом,  -
ответил я.
     -  Да! -  отвечаю. -  Не  могу  я  переделать  мир  к  худшему  моею
собственной рукой, а главное,  с моей великой  идеей диктатуры пролетариата,
которая будет такой могучей и всеобщей, что госурарство  само собой подохнет
под нею, как змея под тяжкой колодой. И не мешай нам, не мешай Я имел в виду
себя,  Служанку-науку и  Гордыню. Гордыня  -  изумительная  бабенка!  Такую
штучку умеет преподнести,  что распаляет огненно  и  даже удовлетвориться не
дает. В сладострастном напряжении  по  месяцу иногда удерживает. Мы, говорю,
теперь  в  партии, при  Великой Идее.  Партия - единственное,  что  нам  не
изменит. И хватит с  меня твоих  надклассовых мыслишек насчет "не убий", "не
укра