...
     Возвращайтесь  на  работу.   Осмыслите,  отрешившиоь  от  многих  догм,
происходящее,   и   тогда  ваше  освобождение   и  включение  в   нормальную
общественную жизнь будет  не  за горами!  Наши замечательные ученые,  поэты,
композиторы, художники и журналисты начали на днях исторический эксперимент.
Цель  его:  доказать  возможность   постепенного  возвращения   массе  людей
человеческого  облика,  потерянного  ими  в   условиях  гражданской   войны,
многолетней  партийной свары, вызванной  беспринципной борьбой за  власть, и
неорабовладельчества так называемых пятилеток. Партия просит  участвовать  в
нем всех. Эволюция начинается! Ура!
     Многие радостно  и свободно  закричали:  "Ура-а~"  Но были  там  просто
хлопавшие  ушами  дебилы,  были мужички с  оглядкой,  которых  время научило
крепко  стоять на ногах, когда кораблишко бросает о  борта на  борт, и  были
твердокаменные.
     Эти, дождавшись  через  двадцать  лет свободы, до  сих пор  оправдывают
любую  страшную, допущенную  по  тупости  или  произволу ошибку исторической
необходимостью,  а  желание  осмыслить  природу  "ошибок"  для  того,  чтобы
предотвратить их и искоренить - преступным ревизионизмом.
     Правильно я говорю, Понятьев?.. Кивает.
     Улетел я с Колымы, насмотревшись там  такого, что если  бы не память  о
прошлом и не надежда на будущее, то встал бы я на колени и взмолился бы, как
взмолился при мне один  зэк: Господи! У тебя бесчисленное количество солнц и
звездных систем! И жизнеспоообных планет  в них больше, чем уездов в России.
Так порази же мгновенным ударом жизнь хотя бы Колымского края за все, что мы
делаем с  ней и  с самими собой. Порази, Господи, всю  землю, чтобы не  было
обидно колымчанам. Порази, ибо от  стыда перед Тобою нет силы жить. Но если,
Господи,  нет  нигде  больше  в твоих  бесконечных  краях  ни  планетки,  ни
звездочки с  какой ни на есть захудалой жизнюшкой, если одни  мы, родимые, у
Тебя, то  прости  меня  великодушно  и милосердно за грешную и  похабную эту
просьбу.  Все, что  ниспослано  Тобою  в виде стихий и  случаев, все обиды и
раны,  нанесенные  нами самими друг другу, от которых слепнут очи и холодеет
душа, я лично вынесу, как выношу уголек из  зоны в ладонях, дабы согрел моих
братьев людей в вечной  мерзлоте костер твоей стихии, и боль горелую в руках
приму как награду и смысл.
     Услышал  я  случайно  эту  молитву  зэка,  когда  зашел  в  одну  зону.
Начальничек  ее,  действительно,  оказался  небывалым садистом  и  буквально
заражал им остальных надзирателей. Жалобу зэков, с риском для жизни, передал
мне  вольный  горный  инженер. Проверил  я  ладони добытчиков  золотишка, на
которое  содержалса,  кстати, ряд зарубежных компартий в  те времена. Ожоги,
ожоги, ожоги.  О  прочих измывательствах  я говорить не  буду...  Приказываю
начальничку, который тоже произвел на  меня впечатление человека, вырванного
из  вращения круга жизни, выстроить  в зоне всех зэков.  Объясни, -  говорю
добродушно,  - присутствующим,  почему  ты  не  разрешаешь  им пользоваться
спичками и велишь выносить огонь из зоны только в руках, на нежных ладонях?
     - Граждане заключенные, - сказал начальничек обычным  и уверенным, как
на  партсобрании,  голосом.  -  Вы у  нас  есть -  враги  народа, фашисты,
вредители, сектанты, поповщина и агенты. Вы, проповедуя буржуазный гуманизм,
бросали  яды в  ясли, взрывали мосты, заливали в бензобаки  танков по  утрам
мочу и замазыаали фары броневиков  дерьмом. Вы выводили породы рыб с острыми
костями, застреваашими  в  горлах  ударников и  стахановок.  Вы  за бесценок
продавали  чертежи  наших  линкоров-невидимок   англичанам  и   японцам.  Вы
пропитывали колхозные поля  польским искусственым гноем,  губившим урожай на
корню.  Вы через вену  подмешивали в  сперму  крупного рогатого скота  сухую
ртуть с целью  снижения роста  поголовья  в колхозах. Вы разбавляли чугун  и
сталь аммиаком и добавляли в бензин соль. Вы делали  головки спичек из глины
и швейные иголки из свинца.  Ваша  изобретательность, жестокость и коварство
были  беспредельны. Вы потеряли право называться людыми, отказавшись принять
добровольно  классовую мораль.  Но мы сделаем  из  каждого из вас человека с
большой буквы.  Вы начали  все сначала под руководством великого  и любимого
учителя  всех  народов,  товарища  Сталина.  Вы  начали  с  борьбы за огонь,
граждане заключенные1 Тажело? Да! Тяжело! Больно? Да! Больно! А им, скажите,
было  легко  тысячи  лет  тому  назад,  я  книгу  читал  "Борьба  за  огонь"
одноименную, легко? Нелегко!  Тогда не  было лагерей с  казенной шелюмкой, и
еду приходилось добывать самим, а не рыться а помойках я ждать хлеба по пять
дней, размнув рыло. Тогда никто никому не выдавал казенных бушлатсв, ушанок,
простынок  и  соломенных матрацев,  не  строил нар и  никого  не  охранял от
нападения мамонтов. Но разгорелось же из искры пламя! Разгорелось и подожгло
царскую Россию - тюрьму народов, в которой сгорело все старое: и распорядок
дня,   и  правила  поведения  заключенных,  и  нормы  питания,  и  срока,  и
надзиратели, и  зверства жандармских  полковников. Сгорело. А вы что хотели?
Потушить пожар мировой революции?
     Тут кто-то заорал:
     - В том-то и трагедия, что мы хотим ее разжечь, а нас посадили!
     - Молчать!  Не  позволю! Вранье!  - возразил  начальничек.  -  Все вы
сектанты, троцкисты, священники и огнетушители!
     -  Мы требуем  и  просим  соблюдения  норм человеческого  общежития! -
раздался громкий голос.
     -  Норм? Норму температуры в  бараке и  на объектах надо  заслужить! -
сказал начальничек. - Пайку надо заработать. Одежда не нравится? Вспомните,
в чем ходили  те, искру которых вы  мечтали залить ядами и мочой! Вспомнили?
Поэтому жалоб никаких не принимаю. Начинайте все сызнова: с борьбы за огонь!
     Херню эту мне надоело слушать. Я вытащил пистолет,  который в нарушение
всех правил принес в зону, и сказал:
     - За  потерю человеческого облика, попытку поставить органы над народом
и  злодейский  план   возвращения  контингента  заключенных  к  первобытному
состоянию начальник  лагеря Напропалуев Юрий  Викторович  приговорен  особым
совещанием к расстрелу. Методы его руководства лагерем осуждены. Надзиратели
уволены из  органов. Условия  жизни будут улучшены. Для зэков  все  это было
сказкой.  Дал я им пару  минут  понаблюдать  за  начальничком, который начал
меняться  в  лице, и, не глядя, пустил ему пулю в лоб. Кто-то из священников
подошел, прикрыл веки убитому и помолился.
     В общем, улетел я с Колымы, плюнув уже и на Понятьева, и на свою жизнь.
Если бы не отъявленные злодеи, по которым пуля плакала  с двадцатых годов, я
покончил  бы  с  собой.  В изведении  их была цель моей  жизни, но  то,  что
происходило  в те времена  с невинными, всеобщая деморализация, ничтожества,
забравшиеся в кресла своих предшественников, иногда еще большие подонки, чем
они сами, и умевшие только  зычно гаркать любимое слово партии: "Давай! " -
все это бросало меня в ярость и подавляло своей безысходностью.
     Вон -  Понятьев  замотал головой. Он считает,  очевидно,  что  никакой
деморализации не было.
     В вас, гражданин Гуров, зреет решение?.. Думайте..

66

     Вдруг звонят  мне  в  сорок первом,  в  мае, и  сообщают, что  Понатьев
нашелся. Елки-палки! Опять лечу туда, на Колыму. Где,  вы  думаете, нахожу я
вашего  папеньку? Десять фантастов, если  начнут гадать и  выдумывать  - не
нагадают и не выдумают, и  интересно мне: соотнесете вы после моего рассказа
все  услышанное с  природой дьявольской идеи, сняв с нее, конечно,  красивые
слова, или же  жуткие  тракты,  повиснув  в воздухе,  будут ожидать тыщу лет
установления своего с нею родства. Очень интересно.
     Добираюсь до межзонального лазарета.
     - Хотите, - спрашивает главврач  с  нормальным человеческим лицом,  -
аттракцион посмотреть  и  сеансов,  как  у нас говорят, поднабраться?  Там и
Понатьева своего увидите.
     Пошли. Зоны лазаретные, мужская и женская, разделены забором. Перелезть
через него нельзя даже здоровому человеку. На нем проволока колючая и острые
пики.  По  обе стороны забора  - бараки, операционные,  кухни,  прогулочные
дорожки, морги. Морг женский и морг мужской. Мы  стояли в женской  зоне,  на
вахте, оттуда хорошо просматривался весь забор.
     -  Гони  мужиков  на  прогулку! -  распорядился главврач и  сказал: -
Наблюдайте, товарищ полковник.
     И вот товарищ  полковник видит через  некоторое время, как  из  дырок в
заборе,  из  одной, третьей,  десятой, двадцатой,  вылезают  разных размеров
стоячие мужские члены, а один из них  самый здоровый.  Главврач  и вахтенные
охранники  засмеялись.  Я  не  сразу сообразил,  над  чем они  хохочут.  Да!
Представьте себе, гражданин Гуров, вылезают  на наших глазах стоячие мужские
члены, которым бы сейчас жен своих радовать и веселить, бабенок-полюбоениц в
сладкую  пропасть закидывать,  детишек  зачинать, а они вылазят  из дырок  в
заборе,  залатанною  во  многих местах,  вылазят в  заново  пробитые  дырки,
просовываются  еще  пять-шесть членов,  и вот  уже,  визжа, горланя, хохоча,
задирая  на ходу юбки, платьица и комбинашки,  бегут  к членам  из открытого
барака несчастные бабешки... Облепили забор, тычутся кто задом, кто передом.
Я остолбенел и как бы отлетел сам от себя, став бесплотной тенью, потому что
душа, много чего  повидавшая,  не могла признать в  первый момент реальности
"провинциального аттракциона", как называли его главврач и надзиратели.
     Молодые  и  средних  лет  женщины  прилаживались к  детородным  органам
зазаборных  мужчин,  и  я  слышал,  как сплетаются чисто, вульгарно,  нежно,
шутливо  и  страдательно их голоса из-за  невозможности сплестись в желанной
ласке  рукам  и  ногам  из-за  черт  знает  кем  изобретенной  невозможности
приникновения  в счастьи  самоотдачи  к устам человеческим человеческих уст.
Это было невыносимо, и за миг до того, как я пришел о себя, я ощутил в своей
душе  отрешенную  от всего личного  любовь к людям, а  может быть, страстное
сострадание.
     Что-то  удержало  меня  дать   приказ  прекратить  это   безобразие.  Я
отвернулся от женщин,  стараясь  не  слышать  ни  голосов  их,  ни смеха, ни
выкриков,  в  которых   чувствовался   назревавший  по   мере   необходимого
возрастания в душах общего стыда, взрыв веселого, спасительного хулиганства,
и смотрел на похабные лица надзирателей. Я вглядывался в них, потом спросил,
откуда сами они родом? Смоленский. Вятский. С Урала. Крестьяне? Крестьяне...
Чего с земли снялись? Вы же не призывные.
     В  райком, сказывается,  их вызвали и сказали,  что  охранять некому  и
поэтому они, как самые сознательные и  трудолюбивые колхозники, должны взять
винтовки в руки и идти на курсы надзирателей. Ну, а  то, на что вы смотрите,
интересно? - спрашиваю. За всех ответил главврач:
     - Интересно с точки зрения, до чего могут пасть изменники, воры, шпионы
и вообще все враги народа.
     Идемте,  говорю, в  мужскую зону.  Вызовите  бригаду плотников. Снимите
забор. Пусть совокупляются по-человечески.  За демографический  взрыв будете
отвечать лично вы. Развели тут бордель! Колониалисты, фашисты, капиталисты и
поме  щики  не  позволяли  себе  измываться   над  первичными  человеческими
инстинктами. Вы  же  не только позволили, но  и рыла  свои осклабили. Доложу
Берия! Всех перестреляю!
     Приходим в мужскую зону. Помните, Понятьев, тот момент?. Помнит. Он все
помнит, в отличие от вас, гражданин Гуров.. Двое зеков держали его на руках,
прижимая  к забору  Я  поначалу не  понял, что безногий и безрукий обрубок с
совершенно  голым черепом - ваш папашка. Это  ему принадлежал самый длинный
хер.  Папашка  силился  получить  удовольствие Я  подумал, что вид  мужиков,
отфавлявших нужду в бабах  был не  так унизителен, беспомощен, жалок, не так
разрывал  сердце,  как  вид   суетившихся  перед   забором  женщин   неловко
совершавших мужские телодвижения и, возможно ухарски воображавших себя в эти
минуты  сильными,  страстными, горячими мужиками.  Внешне во  всяком  случае
извращение человеческой природы меньше  чувствовалооь в зоне мужской, а не в
женской...
     Смотрите!  Понятьев замотал  головой,  давая  мне  понять, что  никакой
ответственности  за  это извращение и принуждение  к извращению его чудесная
идея не несет и нести не может, ибо на ее знаменах, орошенных кровью рабочих
и крестьян, не написано ничего такого, что  обещало  бы  образование дырок в
проклятом  и  бедном  лазаретном  заборе.   Несерьезно.  Но  если  оценивать
способность идеи к самозащите, то талантливо. Сатана ведь хитер.
     Когда два добрых зэка оторвали мычавшего  обрубка от  забора и опуетили
его в  брюки, я  сообразил, что это - йонятьев~..  А зэки сами бросились  и
дыркам, наверно, по второму разу, но и их уже торопили пляшущие от нетерпбжа
худые,  бледные  люди   в   больничных  халатах.  Изможденные,  импотенты  и
старикашки  смотрели  на   них  в  сторонке  снисходительно  и  с  некоторым
превосходством,   как  временно  или  невсегда  бросившие  пить  смотрят  на
соблазненных знакомым пороком. Четверо из их числа  снова подхватили папашку
и всунули в дыру непадавший член.
     Боже мой, думал я, Понятьев! Объели-таки его! Но жив! Жив! Мало того -
жив! Но и туда же лезет! Вот - порода! Вот - сила!
     Что-то  омерзительно-восхитительное  было  в  вашем  папашке, гражданин
Гуров. Неужели молчит  сейчас ваше сердце? Мое ведь и то  тогда  дрогнуло. А
когда  до меня дошло,  что он от  шоков  потерял речь, я понял,  что  с него
хватит. Узнав меня, он взмолился глазами: убей, Рука, убей!..
     Но мы об этом  уже говорили. Живи, Понятьев. Ты свиделся  с  сыном.  Не
буду сейчас мешать вашей встрече. Побудьте наедине. Поскольку, если повезет,
если простят, мне тоже предстоит встреча и ответ  перед Иваном Абрамычем,  я
пойду и сделаю кое-какие  распоряжения относительно замета всех  следов. Так
что  к приезду сюда ваших родственников, гражданин  Гуров, все будет убрано,
вынесено,  прибрано и приведено в  полный  порядок. Вам  останется разыграть
обобранного  богатея с  сердечным приступом  и успокоить всех, что на их век
хватит еще у вас деньжат и антиквариата.
     Если вы скажете "нет",  то  после моего  представления вас вашей жене и
внуку,  в присутствии  отца и приемной  мамаши, я вас  укокошу, а дом сожгу.
Укокошу вас не я лично. Мне нельзя. У меня последний  шанс и  завтра - день
рождения... Между прочим,  к вам, кажется, рвутся Трофим и  Трильби. Почуяли
некий  поворот  судьбы. Почуяли,  что  не от  вас, а от  меня  разит  теперь
мертвечиной... Рябов! Впусти тварей бедных!... Ишь ты!  Ишь ты!  Как папашку
вашего  обнюхали  удивленно.  Ласкайтесь. Повсхлипывайте.  Есть над  чем.  И
думайте. Думайте. Ровно через десять минут я приду за ответом.


67


     Слушай меня, Рябов, внимательно. Если бы ты спросил меня, как я  сейчас
спрашивал  Понятьева,  иначе  прожил  бы я  свою жизнь,  если бы мне  ее  по
волшебству  возвратили   и  посадили   обратно  в  детдомовский   кандей   с
отмороженными  навек яйцами,  я бы не  стал  ничего отвечать.  Я  связал  бы
дежурного, оглушив  его кулачиной, и это было бы  мое последнее касательство
до плоти человека. Я пробрался бы, закосив юродство, в уцелевший монастырь и
молился  бы  ежеденно   и  еженощно  за  мой  взбесившийся,  изнасилованный,
замордованный,  страдающий,  ослепленный  и  любимый  народ.  Я  молился  бы
страстно  за его исцеление  и вознесение над  обидой  за насилие, сохранение
достоинства и понимание  смысла страдания, я молился бы, постясь, чтобы чище
была моя молитва, за его душевные прозрения и сопротивление ожесточению... Я
и теперь молюсь за все это.
     Но я  грязен,  бесконечно грязен, я  сознаю напрасность своих греховных
мстительных  усилий. Мне  хочется по-детски, от  слабости  душевной, свалить
вину на своего бессмертного приятеля графа Монте-Кристо, ибо зла  натворил я
намного больше, чем  добра, и жизни во мне осталось  так  мало, что думается
сейчас: не угас ли в  ладонях  моих уголек, не остывает  ли в них пух пепла?
Имею ли я  право,  собственных  грехов не замолив, печься за других, за тех,
кто чище, выше и праведней меня стократ? Не  имею. Я молюсь сейчас коротко и
ясно за прозрение  слепых,  но сильных, злых, но  не ведающих,  что  творят,
восхищенных  искусственной звездочкой,  но  заплевавших звездность души,  за
тех,  кто  душит дар  Божий  -  свободу, но сам  кандальный  раб миражей  в
сатанинской пустыне...
     Слушай меня внимательно, Рябов. Он  согласится.  Я знаю.  Я верю -  он
согласится. Нельзя не согласиться за такую цену. Но когда он согласится, и я
полечу.  .. неизвестно куда,  скорей всего в тартарары, потому что, если Бог
простит, то отец заупрямиться  может, он упрямым до вредности иногда мужиком
бывал, сам потом проклинал себя  за упрямство, но мать прощала и вот: смотрю
- они уже сидят на  завалинке, семечки щелкают, и мать отцу говорит: "Дурак
ты все же,  Ваня, хоть  и головаст". "Верно.  Говнист.  В  кого бы  это?" -
смеясь, отвечал  отец. Так  что не знаю, заупрямится он или нет, но  когда я
полечу,  ты заплати  за  меня Гурову сполна. Нельзя, чтобы вышел  он  сухим,
падлина, из воды. Ты тело  мое сразу отправь, куда  следует, а родственников
этих двух типов вызови самолетом, и пусть они все посидят, посто и посмотрят
друг  на друга, и череп Скотниковой пусть скалится на них,  и Понятьев мычит
пускай на сына, косясь одним глазом на программу "Время", где будет репортаж
о проводах представителей иностранных компартий, и где он сам вполне мог бы,
при  своем  скорпионном   здоровье,   лобызаться   троекратно  с   Гусаками,
Корваланами, Цеденбалами  Холлами  и прочими амбалами. Если  Гуров  выдержит
свиданку  - ты уж шлепни  его. Возьми грех на душу,  а я там  похохочу, как
ловко  я  его,  паскуду,  уделал  в игре.  Пусть Федя узнает,  что  мать его
стукачка гнойная  и многолетняя. Пусть он все узнает о деде и прадеде. Пусть
узнает. Он  должен  знать  все язвы  всей волчанки  мира,  ибо  призван  его
исцелять...  Так... Что еще?  Каша  у  меня какая-то в голове. В  душе  чище
гораздо  и  проще...  Пленки сожги.  Папочку  я  сам  в огонь кину... Вы все
обеспечены и  свободны. Делайте  свое дело, сообразуясь только с  совестью и
высшим долгом. Моя жизнь вас кое-чему научила. Не проболтайтесь по пьянке, в
какой   сногсшибательно-романтической  операции  вам  пришлось  участвовать.
Крупно погорите.
     Да!  Пока  не забыл:  съездите  все вместе на сороковой  день в Одинку.
Сядьте  там  на ту  колодину,  врежьте  за  помин  моей  души по стаканчику,
закусите,  посмотрите вокруг  на  эту  землю,  посмотрите  и налейте  еще  и
скажите: "Слава Богу!" Помолитесь, разумеется...  Нелегко мне было.  Впереди
еще  трудней, но  это все-таки -  путь. Путь... Но что  же  тогда то, что я
прошел, проканал, прокандбхал? Жизнь... Жизнь... А это - путь.  Завещания я
не оставил. Незачем привлекать к кому-либо внимание. Возможно, я чего-нибудь
не учел, что-то  позабыл. Немудрено. Сам  додумаешь. В комитете на Гурова не
заведено никакого дела... Я для них в отпуске. Инсульт для полковников вроде
меня - смерть легкая и почетная... Ну, я пошел к Гурову.


68


     Вы что,  не видите, что отец в сортир  хочет? Берите его в охапку - он
легкий - и несите.. . Вот так. Поухаживайте... Давайте уж, помогу...
     Не  ставьте его близко  от  телевизора: глаза  воспалятся...  Включите.
Сейчас будет  передача про  бои труда  и капитала  в  Америке. Но  о чем  я,
идиотина, думаю в эту  минуту? Чего ты уставился  на меня, Понятьев,  своими
крысиными глазками? Чему ты  радуешься? Чего  ты  хохочешь? Ты думаешь,  что
загнал меня в конце концов в угол? Киваешь... Ваше слово, гражданин Гуров...
     Вы все обдумали, но по ряду причин не согласны... Этого я не ожидал. Не
ожидал... Принимая решение, вы исходили из  собственных интересов или успе