кроватку  и
навалиться,  исколов  щетиной  ваши губы, и драть  вас всю ночь, как  красну
девицу.  И  ваше  омерзение  представляю  я, то  возникавшее  в  паузах,  то
пропадавшее  в вулканической  ебле,  на  которую,  по словам живого  еще  ее
любовника,  я  разыскал  его, горазда  была  Коллектива Львовна.  Вот тебе и
партийная  мамулька.   Рассказывала   она  вам   в  постельке  о   романтике
конспирации,  о допросах в жандармерии,  об эмиграции, о славном  Октябре, о
службе в  Крымской ЧК,  где она самолично прижигала цигарками половые органы
белогвардейцев-мальчиков  и стариканов,  и  о легендарном раскулачиванье? Не
помните постельных разговоров... Хорошо... Так от чего же тогда скончалась в
тысяча    девятьсот    тридцать     девятом     году,    седьмого     ноября
Коллектива-Клавочка?.. От кровоизлияния в мозг, и шел бы я к ебени матери...
Хорошо. Оставим на время этот разговор.


34


     Вернемся  к  тому, как  возлюбил я  тюрьму  в тюрьме.  Точнее  было  бы
сказать: тюрьму тюрьмы в тюрьме. Ибо детдом имени против фашизма был тюрьмой
в  тюрьме страны  Советов, но  и в детдоме была еще одна  тюрьма -  кандей,
трюм, карцер. Вот я и подсел в него на семь суток  за удар кулаком по черепу
похотливого активиста. Я  думаю, что мальчики, почуявшие в  себе  влекущую к
половухе силу, не были  никакими извращенцами. Просто, когда  во  тьме жизни
нет  света  женщины, то  плоть людская,  особенно  мальчишеская,  существует
вслепую.  А в  темени  - на что  наткнулся, с тем и  стыкнулся.  Сам я  был
невинен,  только  не вздрагивайте,  гражданин Гуров, а мальчишки кого только
бывало не  употребляли  в  дело!  И самих  себя, и соседа, и корову, не  без
смеха,  конечно,  не без хохота, и котят  совращали, и онанировали прямо  на
уроках,   глядя   на  старух-учителок  глазами,  выпученными  от   похоти  к
приближающейся цели.
     В общем, сижу я в кандее еще с несколькими рылами. Режемся на  щелчки в
картишки самодельные. Я все,  как назло,  проигрывал. Лоб  мой гудел уже  от
щелчков, но, думаю, блеснет фарт и мне,  больше одного моего щелчка никто из
вас, падлы, не  вынесет! Терплю.  Зверею  постепенно,  но  отыграться мне не
пришлось.  Кто-то  что-то сфармазонил, подсек  картишку  или  смухлевал  при
сдаче. Сначала  Гринберг  сказал  фармазону,  что  если  бы Керенский, блядь
такая, у которого фармазонов отец служил адъютантом, не предал Корнилова, то
большевистская проституция сразу была  бы взята к ногтю, а  Россия  бы стала
нормальной буржуазной демократией, где и  народ, свободно дыша,  пил и ел от
пуза, а  не  чумел бы  от  гражданской войны,  терроров,  голодух, курсов на
индустриализацию и головокружения от успехое.
     Сашку   Гринберга   полностью   поддержал   четырнадцатилетний   князь.
Керенский, сказал он, мать собственную жарил. За это его Ленин хвалил.
     Ты,  сукоедина, помалкивай, вмешался  Коля, сын одного из руководителей
промпартии, если бы не  ваша великосветская шобла, блядовавшая за границей и
в  Ливадии  и  безответственно  относившаяся  к   дворянскому   долгу  перед
отечеством и народом, то мы бы не в  вонище кандейной в карты резались, а на
университетских скамьях сидели. Суки!
     Все  вы хороши, влез в спор младший братишка деятеля рабочей оппозиции,
а  особенно меньшевистские хари.  Цацкались,  цацкались  с  Лениным,  вот  и
получайте мягкую затычку в рот.
     Меньшевистская харя  с  ходу облаяла Сашку,  заявив,  что  во  всем  не
марксисты  настоящие,  а  евреи  виноваты.  Сашка оправдывался тем, что  его
папаня учил стрелять эсерку Каплан и ныне проклял марксизм как таковой.
     В  спор  вмешались кадет, брат  какого-то  опального  поэта,  племянник
личного  шофера  Троцкого,  сын  кронштадтского мятежника,  двое  голодающих
Поволжья, пасынок хозяйки борделя, беспризорник и купеческие дети.
     Тут  за  Сашку вступился  Пашка  Вчерашкин.  Отец  его  был  завскладом
диетпродуктов  в  Кремле, проворовался  и сидел на  Лубянке.  Сашка и  Пашка
дружили, несмотря на разные политические платформы посаженных отцов.
     Драка  началась  дикая  и кровавая.  Я  сидел,  наблюдал, ищите  теперь
виноватых,  думаю,  давите,  твари, друг друга,  как папашки  ваши  давили и
мамашки. Нам же, мужичкам, расплатиться пришлось  за все почище вашего. Одни
из вас потеряли цепи, другие их нашли, а мы и земли, и близких лишились.
     Эй, ору драчунам,  психованным,  как звери, от  своей проклятой  жизни,
кончай бузу!
     Стал я их разнимать. Кулаком  по  темечкам - бах, бах, бах. Не  сильно
бил. Так, чтоб только перед глазами поплыло. Как вдарю, так - с копыт. Всех
утихомирил. А Вчерашкина Пашку просто от верной смерти спас. Князь занес уже
над его башкой парашу, да я успел удержать. Убил бы, как пить дать, убил бы.
Сподобило  меня вовремя  оттолкнуть князя. Несколько  случайностей, Пашкина,
княжеская и моя, скрестившись на миг, словно  лучи, в одной точке, смылись в
бесконечность или в долгий оборот до новых встреч с нашими судьбами.
     Если б в врезал тогда  князь парашей между рог Пашке Вчерашкину, то  не
сидели бы мы сейчас на этой вилле, гражданин Гуров. Поверьте...
     Вы думаете, нам только кажется, что в нашей жизни масса случайностей?..
Это - неплохая мысль. На самом  деле, уверяете вы, не масса, а всего одна у
нас  имеется случайность? Так?  Но с мгновенья зачатия случайность  начинает
двигаться вокруг нас  по орбите. Я правильно понял?  Орбита может быть такой
растянутой, что случайность  до  конца  чьей-либо  жизни не  успевает  к ней
возвратиться, принести  счастье или  беду,  и  получается, что  единственной
случайностью   такой  жизни  было   зачатие.  Интересно!  Смерть  же  пришла
естественно,  на восемьдесят  девятом  году  жизни,  в глубоком  и,  судя по
посмертной улыбке,  счастливом  сне. Интересно. Таких судеб мало,  гражданин
Гуров, и нехрена им завидовать.
     Возьмем вот мою судьбу. Вертясь по короткой орбите, случайность  иногда
прошивала меня ежемесячно, еженедельно,  ежедневно, казалось  временами, что
ее орбита - мой  чекистский ремень из  прекрасной  кожи, я жил в чудовищном
напряге.  Но вдруг, неведомо какая сила запускала случайность  в многолетнее
шествие по космосу  моей судьбы  и наступал для меня  покой, время  ожидания
возвращения случайности.  Потом  опять  начинались предчувствия,  начиналась
маета. Когда? Где? В какой ипостаси вернется она?  В безумно-нелепой  или  в
счастливой?
     В  общем, нраеится мне  ваша мысль, гражданин Гуров, сообразительный вы
дядя, но  сами вы  мне все равно отвратительны. Не надейтесь, надежда вполне
могла у вас сейчас появиться, что вы очаруете  меня как собеседник. У вас не
может  быть  никакой надежды, кроме надежды  на случайность.  Вероятность ее
залета сюда я,  кажется, свел почти к нулю. Почти. Так  что надейтесь. Но не
надейтесь,  что прошлое ваше мертво,  Оно в вас,  и оно  от  вас не  сгинет.
Случайность туда не возвращается. Там все так, как оно есть, даже  если  вам
самому кажется,  что вовсе не так, как полагают другие,  и вы  стараетесь их
разубедить или,  что  еще  хуже,  запутать. Не про-хан-же!  Прошлое  -  это
навсегда покинутые случайностью орбиты. Навсегда...
     А Случай!..  Случай, гражданин Гуров, случай! Кто он случайности? Отец?
Муж?  Любовник?  Нет!  Он  просто  дядя,  хорошо  одетый  дядя  с  пушистыми
сутенерскими усами и порочным лицом. Это он слу - чает, слышите, случает  с
вами случайность и в зависимости от своего настроения или расположения к вам
успевает шепнуть  случайности,  пощекотав ее  холодное  от  внегалактической
прогулки  ушко  пушистыми  усами, как следует к вам  отнестись  в  мгновение
встречи,  неизмеряемое  даже миллионной  долей  секунды: кокнуть,  вознести,
отнять, дать, отдалить, приблизить, свести с ума, озарить навек мудростью.
     Так вот, если бы врезал тогда князь парашей между рог Пашке Вчерашкину,
то  не сидели бы мы сейчас  на вашей вилле. Вы бы,  очевидно, открывали бы в
сей момент мясокомбинат в Анголе или Эфиопии, а я...  глупо, впрочем, искать
для себя вариант иного существования, глупо.

     Зб

     Разнял  я дерущихся. Карты в парашу выкинул. Хватит, говорю, бузить! Но
трепаться  детдомовцы  не  перестали. Перли  и перли друг на  друга  потомки
большевиков, кадетов, аристократов, люмпенов, нэпманов, богемы, меньшевиков,
эсеров,      ликвидаторов,     бундовцев,      богоискателей,      банкиров,
священнослужителей,  кулаков  и  осей,  в  общем,  российской  шоблы,  умело
разделенной властвующим теперь над нею Сатаной.
     А меня, после моей силовой миротворческой миссии, директор Сапов вызвал
и сказал: учиться  ты,  недобитая кулачина, не желаешь, исподлобья  глядишь,
вот и  будь начальником  кандея, с глаз моих долой. Гордых - ломай, смирных
- терзай, за чумоватыми - приглядывай, о каждом ЧП - докладывай. Заметил,
что я  в рифму говорю? Не  заметил? ..  Значит, ты  дурак  ненаблюдательный.
Покажи лапу! .. Да-а! Кулак  -  есть кулак,  и недаром мы  вас раскулачили.
Иди...
     И  возлюбил  я  тюрьму свою  в  тюрьме своей.  При кандее  был  у  меня
закоулочек с койкой,  ящичком для  ложки-кружки-миски и лампочкой Ильича. По
детдому  уже пополз слушок  о  моей силище, и наказанные вели себя  в кандее
тихо.  Сашка Гринберг, Пашка Вчерашкин и  князь по моему представлению стали
уборщиками,  истопниками, надзирателями, раздатчиками  баланды,  санитарами,
прачками, одним словом, универсалами. Держался я за них, несомненно чуя, что
каким-то  образом главный фарт моей судьбы связан  будет  или со всеми ними,
или с одним из них...
     А  общаясь  с  помощниками,  я  почуял  важнейшую  вещь,   определившую
впоследствии тактику и  стратегию моего поведения. Я почуял о  них, как чуял
это  в себе,  животную,  стойкую,  неуничтожимую  ненависть  к  большевизму,
коммунизму, ленинизму, марксизму, мне  было все равно, гражданин  Гуров, как
называть СИЛУ, СИЛУ, СИЛУ, загулявшую по России, мечтавшую о мировом загуле,
уничтожившую наши дома, нашу родню и бросившую нас для бессмысленной жизни в
детдом имени против фашизма.
     Мы - щенки, мы - кутята, раньше всех своих одногодков и многих старых
пердунов разгадали, что под овечьей шкурой, под мельтешением человеколюбивых
партийных лозунгов, под сладкими посулами,  под приглашением  на новоселье в
Мировой Коммуне - волчий оскал дьявольских  СИЛ!  СИЛ! СИЛ! Мы  поняли, как
легко  этой  лживой и  коварной  СИЛЕ, призвав толпу  к  установлению  новых
человеческих   отношений  для  торжества   коммунистической  морали,  внести
безумный хаос  в людское общежитие, как  легко разметать по сторонам  добрый
скарб души, с трудом собранный  темными  и  светлыми веками для умножения  в
будущем детьми и внуками.
     Мы  увидели  своими   щенячьими  глазами,  еще   не  залитыми  радужной
блевотиной  советских иллюзий, как сытая страна стала  голодной  и раздетой.
Под знаменем строительства новой  жизни хаос проник  в  торговлю, в  быт,  в
экономику, в правосудие, в культуру, в искусство.
     Хаос ездил  на  службу  в  "Линкольне"  в Госплан.  Если что-то  где-то
строилось,   налаживалось,   росло,   производилось,  то  это  не  благодаря
озабоченности дьявольской  Силы  судьбами  страны  и  народа, а вопреки  ей,
вопреки. Это из-под вылитого на поле нашей  жизни адского гудрона выбивались
на свет  Божий  стебельки ненавидимого  Дьяволом Естества.  Естества  труда,
естества семьи, естества радости и порядка.
     Несмотря на  бесовский,  запутывающий души  и  разум шабаш  агитации  и
пропаганды,  мы  -  щенки,  чуяли, что  кроется за  лозунгами  и  красивыми
словами. За ними была мертвая бездна или параша, полная дерьма. Они скрывали
от    нас   чудовищный   произвол,   кровавую   резню,    крушение   планов,
несостоятельность  очередных  кампаний,  злоупотребления  властью, тотальное
воровство, вырождение нравов, глумление над верой.
     СИЛЫ использовали слово, использовали ЯЗЫК, одновременно пытаясь
     уничтожить его сущность, в своем нахрапистом наступлении на
     человеческое.
     СИЛЫ   переделывали  мир  на   одной  шестой  части  света,   обольстив
легковерную толпу преимуществами переделки мира над объяснением его.
     СИЛЫ   понимали,  прекрасно  понимали,  что  объяснение  мира   чревато
благодатными   переделками   того   же   мира.   Переделками    к   лучшему,
нежелательными, смертельно  опасными  для  главной  цели  Сатаны - внесения
неуправляемого хаоса в миропорядок.
     Вот СИЛЫ и сыграли на инстинкте торопливости разума, на его  страстном,
напоминающем  детское,  любопытстве  поскорей,  поскорей узнать,  что там за
пружинки и колесики в механизме жизни общества...
     Что там за  фиговинки и тайны,  которые философы  хуевые все объясняют,
объясняют, а толку ни черта нет, раз люди умирают, как умирали, а у Путилова
бляди в шампанском плавают! Хули объяснять, даешь переделку такого блядства!
- завопила толпа. И  ей, и ее вождям не терпелось от ужаса ощущения времени
существования, всегда присутствующем в  человеке,  поскорей, поскорей, скача
по трупам  и ценностям,  победить Пространство  и  Время, обскакать  на всем
скаку Судьбу и въехать, стирая кровь со лба, в золотой век Мировой Коммуны.
     Я скоро  закончу, гражданин  Гуров,  очередную не свою, не совсем  свою
мысль...
     Вы просите  пояснить,  что я имею, что,  вернее, имел  в  виду человек,
невольно цитируемый мною, говоря о попытках СИЛ уничтожить сущность языка.
     В слове, так же как в человеке, легко  убить душу. Система употребления
мертвых  слов  и  есть большевистская  или  какая-нибудь  иная,  фашистская,
например, демагогическая фразеология. "Народ  - хозяин своей земли". "Слава
КПСС!"  "Да  здравствует  наше  родное  правительство!".   "СССР  -  страна
развитого  социализма".  "СССР - страна  передовой демократии".  "Советские
профсоюзы - школа коммунизма". "Наше правосудие -  самое демократическое в
мире". "Искусство принадлежит народу". "Мы придем к победе коммунистического
труда!   ~.  "Постановление  о  дальнейшей  борьбе  с   дальнейшим  хищением
соцсобственности". "Народ и партия - едины". "Выше флаг соцсоревнования!"
     ...Что,  спрашиваем мы,  за  этими  словами?  Ложь,  если  не  пустота.
Пустота, если не ложь. Слова перестают постепенно восприниматься как  слова.
Из  них  вычерпывают  высокооплачиваемые  пропагандисты  своими  бандитскими
ковшиками  содержание.  Мертвое  слово  теряет свою  связь  с  политической,
экономической  и   культурной  реальностью  и  формирует  реальность  новую,
мертвую, существующую  исключительно  в черепах  вождей  и западных идиотов,
больших друзей Советского Союза, знающих нашу житуху по рекламным проспектам
и помпезным экспозициям выставок.


36


     Так  вот, в  кандее, будучи щенком,  сообразил я, что  если существуют,
неважно  как  называясь, СИЛЫ,  летающие  на  метлах над  нашими несчастными
душами,  то  не  может  не  быть  СИЛ  других, сопротивляющихся,  борющихся,
находящихся внутри нас, не сговаривающихся только из страха  быть проданными
в  ЧК, но и в негласном  сговоре тоже, неважно как  называясь, делающих все,
чтобы одолеть бесовщину.
     Ну, как? Доходчиво  излагаю? Чуете,  куда  гну? Конечно, это  я  сейчас
задним числом  приблизительно  формулирую  только предчувствовавшееся  тогда
нами -  щенками.  А уж потом все происходящее: террор против так называемой
ленинской  гвардии, опухшие от непонимания  смысла  всего  этого сталинского
кровавого бардака мозги  оставшихся  временно на  свободе, узурпация главных
кормушек "победителями" и  многое другое, то, что нынче принято фанатиками и
снобами марксизма  именовать  "перерождением  ленинских  идей",  подтвердило
верность  моего  наития  и  определило  выбор  моей  позиции  в   схватке  с
сатанинскою Силой... Но это все было потом...
     В своем закутке, в кандее, и  днем, и вечером, и ночью я хавал книгу за
книгой, книгу за  книгой. Хавал советскую  пошлятину и  классику,  стишки  и
детективы. Мне хотелось  читать  страстно и непрерывно,  как Сашке  и другим
пацанам онанировать. Вот  я  и читал.  И возлюбил за возможность читать свою
тюрьму. В ней  был порядок.  Беспорядки  я прекращал одним щелчком в лоб или
ударом по макушке...  А книги мне  таскал  Сашка.  Его посаженный папашка -
эсер  успел перетырить  массу книг  из своей библиотеки  к  своему дружку -
детскому  врачу.  Сашка  бегал  втихаря в город и таскал  в кандей книжки. И
однажды притащил "Графа Монте-Кристо".
     Жажда мести мгновенно захлестнула  меня. И  я  возненавидел  все,  что,
сложнейшими, разумеется, путями привело к ужасам, которые я  наблюдал лично,
которые я пережил, от которых вскакивал по ночам с койки и с безумным криком
вслепую бежал до первой стенки. Удар или боль приводили меня в чувство.
     Я возненавидел  утопистов, Марксов, Энгельсов, Лениных, революционеров,
социалистов,   Дантонов,  Робеспьеров,  Чернышевских  и   прочих   бесов.  Я
возненавидел посулы якобы друзей народа, уверявших слабонервных и маловерных
в  возможности   создания  на  земле  нового  порядка.  Философски  и   даже
политически я, конечно, не мыслил. Все варилось и запекалось в сердце, но  и
мой  слабый  умишко  не  мог  уже  тогда не  соотнести наличной  очевидности
советского  ада или ада французской революции с его идейными и нравственными
истоками.  Дзержинские...  Менжинские...   Урицкие...  Буденные...   Павлики
Морозовы...    Блюхеры...    Тухачевские...   Ярославские...   Островские...
Крупские... от этих бесов ских харь некуда было мне деться.
     И я после почти еженощно повторяющихся ужасов воображал свой кандейский
закуток  островной  графской  пещерой,  а  себя  самим  графом,  примеряющим
коверкот  чекистской формы  перед  тем, как  отправиться  со  скорострельной
пушкой и  отрядом  верных друзей в мстительный поход против  Сталина, фурье,
Каменева, Сен-Симона, Троцкого, Ворошилова,  Зиновьева,  Карла Маркса, Петра
Верховенского,  Ягоды,  Кампанеллы, Бухарина и прочей  шоблы... Я мечтал,  я
творил в мечтах возмездие и делал  это  в  ненавистной мне  чекистской форме
исключительно из камуфляжных соображений.  Я  воображал, как вхожу в кабинет
одного  из  отцов  красного  террора,  Зиновьева  например,  и  говорю  ему:
Зиновьев! Вы - говно! ..
     - То есть как это говно, товарищ?
     Он выпучивает на меня зенки,  а я врезаю ему в лобешник щелчок, говорю:
я тебе, падаль, не  товарищ,  потом другой щелчок, третий...  и на следующий
день стою такой же серый, неприметный и запуганный до смерти,  как остальные
совдеповцы,  у  газетного  киоска,  покупаю  "Правду"  и читаю  сообщение  о
скоропостижной  смерти  от  тройного  кровоизлияния  в  мозг,   повредившего
черепную  коробку верного  большевика-ленинца,  дорогого  товарища  утописта
Зиновьева... упавшего на  письменный стол... до  последней минуты... в наших
сердцах... трепещут враги  мировой  коммуны...и, как один, умрем в борьбе за
это...
     Сашка Гринберг  иногда  спрашивал у  меня, почему я не дрочу.  Может, у
меня вообще пока не стоит? Или вся малофейка в силу кулака ушла? Он искренне
пытался растолковать мне, что за неземная  радость  вдруг пронизывает его до
мозга   костей,   растет,   наполняет   дрожью   даже   такие   сравнительно
бесчувственные части Сашкиного тела, как ногти  на ногах, гланды, аппендикс,
пупок,  мочки  ушей,  ресницы и  левую ноздрю, наполняет, и Сашка  не  может
остановить дрочку  во время урока  биографии Ленина, потому  что,  по мнению
Сашки, в такие моменты живчики рвутся со скоростью света  из чернеющей черни
сашкиного  тела  навстречу новой жизни, думая, по глупости и неведению,  что
рвутся они,  сотрясая Сашкино существо счастием, в лоно материнское, в  лоно
Лены, Любы,  Насти, Рахили,  Ириночки, Машеньки, Нины, Евдокии, Клавы, Гали,
Ксюши,  а попадают всего-навсего в  кулак, на  грязный пол,  в промокашку, и
умирают  на  тупом и  скучном уроке  биографии  самого величайшего изо  всех
прошедших по