ге, чувствовал себя душой, зашедшей перед тем, как отлететь за
пределы,  проститься  с  обителью,  покинутой телом графа Монте-Кристо.  Все
ненавистно  мне  было  в  той  квартире.  Впрочем,  ненавистно  и  сейчас...
Отлететь... Отлететь... Только книг жаль было. Не хотелось бросать их.
     Я оглядывал  медленным взглядом прихожую с громоздкой, пустой, ненужной
мне вешалкой. Зимой на ней висела моя фуражка, летом - буденновка проклятая
с рогом  на  макушке, потом ушанка. Вешалка  была красного  дерееа.  На  ней
виднелись детские царапины: "Барон дурак!"  "Кати + Гога - любовь". "Смерть
генералу франко!" Тоскливо мне становилоеь от ясности, чьей была вешалка и в
чьих руках побывала. Не раз хотел я повеситься на чужой вешалке. Однажды уже
галстук накинул на  шею, но  мыла  не нашел. Разозлился. Пошел по магазинам.
Штук пять-шесть на своей улице обегал. Ни  в одном мыла не оказалось. Захожу
к директорской  роже.  Почему, спрашиваю,  сукин  сын, мыла  в продаже нету?
Самоубийц,  что  ли,  много  развеялось?  Отвечай!  Книжечку  красную сую  в
багровую   харю.  Вредительство,  отвечает,  по  всей  видимости.  Возможно,
трудности  роста.  Надо бы врагов народа  на мыло  переваривать. Хоть польза
была бы от них какая-нибудь, товарищ капитан!
     Из  тебя,  говорю,  даже  хозяйственного   не  получится,   не  то  что
туалетного. Потом воняешь и  жульничеством, сволочь... Возьмите, предлагает,
мое. Сегодня только начал. "Красная Москва". Взял я кусок мыла розоватого, а
в  нем рыжий,  впившийся  директорский волосатина,  как глист, извивается...
Плюнул. Домой пошел. Салом, думаю, намажу. Думаете, было сало в гастрономе?.
. Возвратился в квартиру. С порога  в комнату прохожу, не глядя на  вешалку.
Книги свои увидел и  забылся. Много было  у меня книг. Бесценная библиотека.
История. философия. Классика. Весь Дюма.
     Прекраеная у меня библиотека. Лучше, чем ваша, хотя и дешевле. Книг вам
жалко, небось? Вы ведь их  Феде завещали... И  засыпал я всегда с  книжкой в
руках и со страхом снова увидеть во сне отца.
     Года  за два  в снах  своих я прожил целую жизнь  в отцом, с матерью, с
братьями, в деревне, в одном, и зимой, и весной, и летом, и осенью, труде. Я
рос, пас коров, носился на лошадях, справлял Рождество, Пасху, Троицу, лопал
кислые  щи с грибами,  картошку с салом, собирал ягоды в малиннике, и  девок
там  же обжимал,  в баньке нашей  парился, и  таскал  рачкое из-под коряг  в
прохладной ивовой  тени. Потом время пришло отца и мать хоронить. Вместе, во
сне они умерли на Покров... Хоронил я их  с женой Дашей и детишками. С моими
детишками... Потом  парнями, потом отцами. И ест уже они и внуки наши меня с
Дашей хоронят. Лежим мы с ней рядом, веселые и  пьяные от жизни прошедшей...
слезки смолы не свежих досках  гробовых... Земля  нас рядом ждет сырая. .  .
Березы и рябины  шумят над  нашими глазами... и  горит от  красных  гроздьев
синее последнее  наше небо над землей...  Птицы летят в него  и возвращаются
наземь  . Дети, бабы и  внуки тоже,  вроде нас, веселы и  светлы.  Завидуют.
Скоро встеренемся,  говорят...  Прощай,  Даша... Прощай, Васенька. Прощайте,
родные...  Простите... Вот заслонила крышка гробовая Божий  свет... И померк
он вдруг совсем, а родная земля неслышным пухом слетала  и слетала на нас...
Слетала... но до оих пор она летит. Летит... летит...
     А  отец с того  раза,  как  приснился он умоляющим меня бросить  месть,
простить,  чтобы  встретиться нам  в свой  час,  чтобы свидеться  и навек не
разлучаться, так больше не снился, пока меня самого во сне не схоронили... И
тогда,  стоило мне уснуть - или его  голос, или самолично отец умолял меня;
Оставь их, Вася, оставь!.. Без  тебя осудят, без тебя простят! Оставь! Не то
не  встренемся  мы, Вася... Оставь!  И отца  уводили  во  тьму кромешную  то
контролеры, то генералы,  то Понятьев о  Влачковым  и Гуревичем, то  красные
дьяволята,  с  черной площади, по которой тянулся аспиднослизкий след хвоста
дракона...  Но  это  Сатана, думал я,  призывает меня  с  отцовской  помощью
отвлечься от возмездия.  Я отвергал  мысль о прощении, и не было в душе моей
сомнения... Я казался  себе воином воинства,  двинувшегося на дракона, и, не
жалея сил, рубал одну, другую, десятую, сотую головы.
     Граф Монте-Кристо  сутками  не выходил  из кабинета.  Допросы и  казни.
Казни и  допросы.  Допросы -  казни. Допросы -  пытки. Мистификации, вроде
той, что я  устроил  Влачкову, объявив о реставрации в  России монархии, мне
постепенно надоели и перестали утолять жажду мести. Из всех  своих выдумок я
оставил одну,  самую,  как  оказалось,  жестокую и  садистскую.  Наш главный
имитатор  Наркомата  записал  для  меня  на  пластинку  экстренное сообщение
Временного общесоюзного  вече. Лже-Юрий  Левитан торжественно  басил, корежа
остатки психики большевиков:
     Сограждане!  Свершилось!  Величайший  в истории  социально-политический
эксперимент закончен!  Сегодня,  седьмого ноября  тысяча  девятьсот тридцать
восьмого года, в восемь  часов семнадцать минут  утра по московскому времени
Научно-координационный центр ВКП(б) принял отставку правительства во главе с
Вячеславом  Молотовым.  Двадцать  один  год  продолжалось  беспримерное   по
количеству  жертв  и  усилий  доказательство  исторической,  нравственной  и
социальной  несостоятельности  так  называемого  научного  коммунизма,  отцы
которого,  поставив с головы  на  ноги  Гегеля,  стали  прямыми  пособниками
субъективно-идеалистической философии...
     В конце сообщения, после всякой подобной чуши, Лже-Левитан
     торжественно произносил:
     - Вечная слава героям, погибшим и пропавшим без вести в ходе проведения
эксперимента!  Очистим   просторы  нашеl   родины  от  марксистско-ленинской
нечисти!  Цели ясны, задачи  определены.  За работу, господа! Прием  обратно
партийных    билетов    будет    проводиться    организованно    в   местных
парторганизациях.   Да   здравствует   свободное   предпринимательство!   Да
здравствуют инициатива и ответственность! Дружно восполним экспериментальный
пробел в истории раскрепощенным трудом! Слава Богу!
     Типы,  ошарашенные  арестом,   обыском,  тюремным  бытом  и   сознанием
бесправия,   оставались  голыми   и   беззащитными   перед   мистификациями.
Деморализованные установками своей ложной религии, вмиг развеявшимися в дым,
они верили в окончание эксперимента.
     Заклавшие их на гибель и тюрьму люди вели себя  психологически примерно
так же. Затюканные за двадцать лет своими нынешними жертвами, они поверили в
возможность,  пролив кровь и  сведя счеты,  возвращения к  нормальной жизни,
регулируемой  не  параноиками-экстремистами, грызущими  друг другу  горла, а
собственными извечными законами.
     Рук тогда  не хватало  разбирать  кипы  писем-доносов. Не хватало людей
выслушивать  в приемных наркомата  и  управлений в  областях  и  республиках
фантазии   доносчиков  и  их   кроваво-рационализаторские  предложения.  Вся
энергия, накопившаяся  за два десятилетия в  вынужденно бездеятельных  умах,
отчаянно  бросилась  в сочинительство.  Доносы  одно  время  были  для  меня
увлекательным и страшенным чтивом. В них всплывало все затопленное чертовыми
валами революции, гражданской войны,  репрессий  и терроров:  обиды, утраты,
лишения, здравый смысл, прозрения, отказ от  большевизма, вопли о помощи. Но
всплывали  в  доносах  трупы, и только такой опытный,  правильно настроенный
эксперт,  как   я,  опознавал  в  фантастических  наветах  трупы  страданий,
ущемлений, надежд,  любови,  покоя  и  комфорта обывателей...  Трупы  синели
обложками  дел, разбухали и  разлагались, и я кормил  трупным ядом тех, кого
искренне  считал виновными  и  посеявшими ныне взошедшее,  затопившими  ныне
всплывавшее.
     Всеобщая жажда мести омертвляла  благие  подчас намерения доносчиков  и
борцов  с дьявольской силой.  Трупы плодили  трупы. Смысл  жизни  еще больше
замутнялся.  Непонимание  окостеневало, рядясь  в иные  лозунги  и принимало
новое качество. Но энергия масс, влейся она не в  доносы и в акты мести, а в
общее уразумение и покаяние, напитала бы душу общества  животворными силами,
а не мертвыми символами расплаты, очистила и возродила бы  ее для участия не
в "эксперименте", а в более совершенном  и открывающем новые горизонты бытия
круге жизни. Прав был Фрол Власыч Гусев, а не я,  принимавший просьбы отца о
прощении,  возвращении  к крестьянскому  труду  о  крестом  своей  судьбы на
хребтине, за  искушение Сатаны  оставить стремление к  праведному возмездию.
Прав был фрол Власыч... Прав был ты, Иван Абрамыч, а не я - полковник Рука,
палач  высшего  класса,  погубивший  свою  душу  в  напрасной и  смертельной
суете... Стоп! Я увлекоя.
     Вдруг до меня  дошло, что очутился я по воле Дьявола  не в  круге новой
жизни, как ожидал, а  все в  том  же мельтешении  смерти. Выживали в терроре
более  циничные, злобные и  бездушные  партийцы, хотя и их полегло немало, а
гибли,  в  общем,  стрелочники,  сцепщики вагонов,  проводники,  кондуктора,
начальники станций, диспетчеры,  начальники депо и дорог. Но оттого, что они
гибли, расписания поездов не  менялись. График движения паровоза  к  коммуне
был пересмотрен.  Срок прибытия его к  конечному  пункту на вечную остановку
значительно приближен. Пункт  был  не за горами.  И  машинист из-под  ладони
разглядывал, бывало, поговаривали писатели, его зримые черты.
     Вдруг дошло до  меня, что  не борюсь  я  с Дьяволом, а служу ему. И чем
большими считаю свои заслуги в борьбе, тем больше приношу ему, змею, пользы.
Если бы, конечно, это дошло до меня в полной мере, то я повесился бы в конце
концов...
     А  пустить  себе  пулю  в лоб, гражданин  Гуров,  не  мог  по  каким-то
неведомым мне причинам. Да  и  не может не  наличествовать  в нас,  злодеях,
смутной, если не явной избирательности способов ухода  из жизни, захоронения
и воскрешения.  Что  мы, не  люди,  что  ли, в  конце  концов?  Перестали...
перестали быть людьми. . . нет у нас  христианской жизни, не будет у  нас ни
христианской  кончины...  ни... Впрочем, ныть нечего! Хотя жизни,  гражданин
Гуров,  осталось у  вас  с огрызок  карандашика,  лежащего  в  моей папочке.
Забыли? Принадлежал карандашик веселому и свободному, кан птица, старичку...
Вот он. Взгляните  на него... Странно... Странно,  что вы  сейчас спокойней,
чем несколько дней назад, когда не видели  еще зримых черт смерти! Или вы не
спо койней, а безжизненней?


58


     И вот дошло  до  меня слегка,  что  я  сам Чертила и  сволочь. И не  от
трезвого понимания  и  анализа  обстановки  приходили  сомнения, терзания  и
страх, а от ведения дел  таких,  людей, как фрол Власыч Гусев - покровитель
людей и животныях.
     Ощущение  жизни я терял,  как мальчик  денежки  из дырявого кармашка...
Просыпался то  в  квартире своей, то в кабинете  и  таращил глаза  на стены:
соображал,  где нахожусь. И не сразу, а тупо и неохотно проникался сознанием
того, что  в жизни я  нахожусь и нужно через десять минут вызывать на допрос
подследственного.
     Я  шел в  служебный  сортир и ка бы со стороны  наблюдал  за мочившимся
заспанным типом в мятых галифе и гимнастерке с расстегнутым  воротом. Вот он
помочился.  Сполоснул рыло.  Причесал  космы.  Странные  движения.  Странная
необходимость, природа которой непостижима, мочиться, умываться,  да вот еще
и  чай пить  с  бутербродами и  в черно-белое месиво смотреть,  называющееся
"Правда",  и  брать  трубку,  приказывая   привести  Фрола  Власыча  Гусева,
руководила действиями странного типа. Понимает ли он, что  спал он и снилось
ему,  как жена Даша в погреб не может спуститься:  такое брюхо у нее вызрело
огромное, круглое и  живое,  и тогда он сам  нырнул из  прожаренной  солнцем
полудня хаты в темный холод подполья за крынкою топленого молока?..
     Это  -  не жизнь, если  нежелание расставаться со  сном  было  сильнее
жизни..  Это - не жизнь! Это - не жизнь! Я так  и крикнул однажды,  взвыл,
проснувшись,  и  на крик,  случайно услышав  его в  коридоре, в  мой кабинет
заглянул  начальник  отдела. Почему, говорит, не  жизнь? Да потому, отвечаю,
очухиваясь, что чернил ни хера нету  в чернильницах и вечных ручек завхоз не
выписывает!
     Берет начальник трубку и говорит:
     -  Иван  Иваныч!  Здравствуй,  дорогой.   Валецкис  говорит.   Слушай,
голубчик, нам тебя расстрелять придется...  Верность-то идеям у тебя есть, а
чернил нету. Без чернил нам нельзя. Чернила, милый друг, не кровь. Точнее -
они кровь нашего дела. Не обескровливай уж, пожалуйста!
     Ушел он, но мертвецом чувствую  я себя и все  снова  засыпаю за столом.
Вздрагиваю. Продираю зенки. Соображаю, где я и кто я...
     Однажды, когда  мне  казалось, что  подохну  я  ровно через  миг  после
окончательного пробуждения, и тоска  приближающихся  дел  мутно подступала к
горлу, конвоир вдруг  ввел в кабинет Фрола Власыча Гусева, и не то чтобы  ко
мне  сразу  возвратилась  моя  жизнь,  а  сама  жизнь,  реальная  жизнь,  не
нуждающаяся в  трудном,  медленном осознании, подтягивая на  ходу  брючки  и
зевая, подошла к моему столу и сказала:
     - Доброе утро, гражданин Следователь.
     Сел он. В окно глядит. Взгляд перескакивает с капель на капли, падающие
с  карниза. Улыбается.  На худом смуглом  морщинестом  лице выражение полной
беззаботности и одновременно ужасной занятости. Лицо человека, занятого, как
ни  странно,  истинным  делом.  Рот приоткрыт  беззубый. Ноздри  трепещут...
Зажмурился,  словно  хватанув  от  жадности  весеннего  солнышка,  не  хотел
выпускать  его из  глаз, обкатывая там, за бледныме, усталыми веками теплый,
сладостный  лучик, как  обкатывает  младенец конфетку...  Да! Младенчеством,
счастливым и ничем не замутненным веяло на меня от Фрола Власыча, и я, забыв
о смущении, впитывал в себя то, чем он со  мной радостно  и щедро делился -
ЖИЗНЬ...
     Между прочим, у него было одно  из тех лиц, которые на первый взгляд не
то   что   не  производят   впечатления   открытости,   жизнерадостности   и
беззаботности, а  наоборот: говорят о своем  хозяине как о человеке жестком,
замкнутом, неврастеничном и вечно недовольном. Я усмехнулся, подумав о лице,
как зеркале души.
     - Глаза, - говорю, - не поломаете, следя за каплями?
     - Нет! Нет! Что вы  !  Не беспокойтесь! -  говорит. От капель, однако,
отвлекся. Портреты разглядывает.  Переводит улыбающийся, но полный  каких-то
мыслей взгляд с  Ленина на Сталина, со Сталина на Маркса, с Маркса  опять на
Ленина и  с Ленина  на  Дзержинского.  Я  привык  лиц  затих не замечать, но
отвратительно  раздражался, когда казалось, что чувствую своей шкурой, своим
затылком из взгляды.
     -  Ну,  что,  - мрачно  спрашиваю,  тщательно  скрывая  удовольствие,
которое  доставлял  мне  всем своим видом этот  человек,  - будем  сидеть и
улыбаться?
     - Конечно. А что еще, собственно, делать?
     - Показания давать! Где вы были двадцать восьмого февраля тысяча
     девятьсот тридцать пятого года?
     - Нет уж!  Показания вам нужны,  вы их  и даватей А  я  все подпишу из
расположения  лично к  вам. Но могу  и  не  подписать, если шлея  под  хвост
попадет. Я, как это ни странно человек свободный.
     Глаза у меня сладко, сладко слипались от  звука его голоса  и  веселой,
бесконечно спокойной, вызывающей страшную, жадную зависть манеры говорить. Я
чувствовал  себя  пацаном  обожравшимся щами  со свининой, в  послеобеденной
полудреме  забирающимся на  печь...  Сил  нет забраться... Сплю...  С  лавки
вот-вот грохнусь... Засыпаю...
     - Возьмите,  - говорю, зевая, -  ручку, бумагу и напишите что-нибудь
по существу дела... А я прикорну на диване. Устал.
     - Чудесно! Постараюсь вас не беспокоить. В котором часу разбудить?
     - Сам проснусь...
     Месяца три общался я так с Фролом Власычем. Отдыхал пару часиков, сил и
жизни набирался, а он катал себе свои байки, рассуждения и трактаты. Все они
-  в моей папочке Некоторые  мысли из  его сочинений  были  мне  знакомы  и
раньше,  многие я узнавал  потом, беседуя с единомышленниками Фрола Власыча.
Распознавать  их  я научился безукоризненно  по  тому  же  образу  мыслей  и
жизненастроению,  и  не переставал удивляться  поразительному единомыслию  и
единодушию подследственных братьев...
     Не  раз перечитывал  я труды Фрола  Власыча. Особенно люблю сочинение о
Разуме, отпавшем  от  Души, не чувствующем боли и  посему плодящем  "великие
идеи",  от  которых  тупо,  пронзительно, ноюще,  тягуче,  разрывающе-долго,
режуще, скребуще,  воюще и стонуще болит Душа Мира,  Душа Жизни, Душа Бога и
Душа Человека...
     Вы   что-то  занервничали,  гражданин  Гуров.  Да.  Родственнички  ваши
приближаются к пределам Родины.  Близок  час  свидания ихнего с  вами.  .  .
Близок.  Казнь  я вам готовлю  -  пальчики  оближете... Сходите  в  сортир,
сходите. Только без фокусов... Не про-хан-же!..  Вы не задавайте вопросов, а
сходите. Вижу,  что вам не терпится...  Я безошибочно угадываю момент, когда
подследственный рвется в сортир, чтобы сменить масть  допроса,  перебить его
ритм, чтобы вырваться на миг  из потока,  волокущего к концу, и вздохнуть  в
сортире по-человечески... Идите!
     Ну, что? Легче стало? .. Ах, вас интересует, как это во  мне сочетается
уважение  к  "святым  людям" и "разным юродивым",  к "религии"  и "церковной
морали"  с профессиональным садизмом,  и  как ату я не чувстеую "собственной
низости",  "безжалостности, переходящей все границы  разумного  мщения  ", и
чего достигну, пытая вас, унижая и казня?..
     Разумное мщение. Симпатичная тема. Это как же понимать, если,  конечно,
влезть  в шкуру  не  мстителя,  а  того, кому  он стремится воздать должное,
преступно присвоив себе права Высшего Судии?  Вы понимаете,  что  я присвоил
себе право судить  и карать,  посчитав достаточными для того,  чтобы сделать
это, муки и  смерть родных и свою вечную  рану?  Не понимаете. Наоборот, вы,
демонстрируя свое великодушие, за которым скрыто признание собственной вины,
поощряете мое  право  на  мщение,  но  только в  границах разумного.  Хитер,
стерва!..    Разумное   мщение.   Это   -   отвратительно.   Вам    хочется
рационализировать его  процесс  с  тем, чтобы он был переносимей,  легче, и,
обнаглея, вы дойдете до того,  что  потребуете  свести  акт мести к  мысли о
мести, уверяя меня,  что, подобно тому, как  боль есть представление о боли,
так и месть вполне может быть представлением о мести.
     Сущность  мести   в   том,   что  Разум  хочет,   насильственным  путем
восстановив, как ему кажется, справедливость и воздев мерой за  меру, вырвав
око за  око и зуб  за зуб,  именно почувствовать, вы слышите,  почувствовать
умиротворение и угасшую наконец страсть мстить, мстить, мстить.  Он хочет не
представление  иметь  о  мести,  которое  не  насыщает,  подобно  тому,  как
представление о боли не есть его собственная боль, но боль ноги, руки, ребра
и  носа,  а  освящения  своего беззакония  и присвоения  прав  Высшего Судии
судить,  рядить  и  восстанавливать  справедливость.  Он хочет  несомненного
свидетельства, что прав он  был, не согласившись со злодейством или обманом,
допущенными по отношению к личности его  хозяина. Не согласившись и  презрев
веру  Души в то,  что не избежать виновным в злодействе наказания, если  оно
тотчас же не постигло их он сам бросается творить суд,  но не утоляет жажды,
прильнув к черной воде мести, которая солона  от  века,  и  только распаляет
себя, когда не безумеет от ненависти...
     Свидетельств правоты мести быть не может. То, что за них принимается -
иллюзорно  и  провоцирует   на  новые  мстительные  действия.  Месть  всегда
разумна...
     А  пример   ваш  насчет  человека  погибшего,   но,  на   его   взгляд,
отомстившего, говорит не о неразумности поступка, а как раз об исключительно
разумном подходе к ситуации. Знал, что загубит и свою жизнь гордый мститель,
и чужую и наверняка слышал  голос  души, как я его не раз слы