босыми  ногами  и  в  кровь
потрескавшимися от жары и пыли губами.
     На  воротах  "Заготзерна"  висело  полотнище:  "Каждый  колос  хлеба  -
фронту!"  Во  дворе  -  сутолока,  толкотня,  крики  погонщиков.  Рядом,  за
низеньким  дувалом,  маневрирует  паровоз и, выбрасывая тугие клубы горячего
пара,  дышит  угарным  шлаком. Мимо с оглушительным ревом проносятся поезда.
Раздирая   слюнявые  пасти,  злобно  и  отчаянно  орут  верблюды,  не  желая
подниматься с земли.
     В  приемном  пункте  под железной накаленной крышей - горы зерна. Мешки
надо  нести  по  дощатому  трапу  наверх,  под  самую  крышу. Густая хлебная
духота, пыль спирают дыхание.
     - Эй  ты,  парень,  смотри  у меня! - орет внизу приемщик с красными от
бессонницы  глазами.  -  Наверх  тащи,  на самый верх! - Он грозит кулаком и
разражается бранью.
     Ну  чего он ругается? Ведь мы и так знаем, куда тащить, и дотащим. Ведь
несем  мы  этот  хлеб  на  своих  плечах  с  самого  поля,  где  по зернышку
выращивали  и  собирали его женщины, старики и дети, где и сейчас, в горячую
страдную  пору, комбайнер бьется у истерзанного, давно отслужившего свой век
комбайна,  где  спины  женщин  вечно  согнуты  над раскаленными серпами, где
маленькие ребячьи руки бережно собирают каждый оброненный колос.
     Я  и  сейчас  еще  помню,  как  тяжелы  были  мешки, которые я носил на
плечах.  Такая  работа  под  стать  самым  крепким  мужчинам.  Я шел наверх,
балансируя  по  скрипучим,  прогибающимся  доскам  трапа,  намертво  закусив
зубами  край мешка, чтобы только удержать его, не выпустить. В горле першило
от  пыли,  на  ребра  давила тяжесть, перед глазами стояли огненные круги. И
сколько  раз,  ослабев на полпути, чувствуя, как неумолимо сползает со спины
мешок,  мне  хотелось  бросить  его  и вместе с ним скатиться вниз. Но сзади
идут  люди.  Они  тоже  с  мешками,  они  мои  ровесники,  такие же юнцы или
солдатки,  у которых такие же дети, как я. Если бы не война, разве позволили
бы  им таскать такие тяжести? Нет, я не имел права отступать, когда такую же
работу выполняли женщины.
     Вон  Джамиля  идет  впереди, подоткнув платье выше колен, и я вижу, как
напрягаются  крутые  мускулы  на  ее  смуглых  красивых ногах, вижу, с каким
усилием  держит она свое гибкое тело, пружинисто сгибаясь под мешком. Иногда
только  приостанавливается  Джамиля,  словно чувствуя, что я слабею с каждым
шагом.
     - Крепись, кичине бала, немного осталось!
     А у самой голос незвонкий, придушенный.
     Когда  мы,  высыпав  зерно, возвращались назад, навстречу нам попадался
Данияр.  Он шел по трапу, чуть прихрамывая, сильным мерным шагом, как всегда
одинокий   и  молчаливый.  Поравнявшись  с  нами,  Данияр  окидывал  Джамилю
мрачным,  жгучим  взглядом,  а  она,  разгибая  натруженную спину, оправляла
измятое  платье.  Он  так  глядел на нее каждый раз, словно видел впервые, а
Джамиля продолжала не замечать его.
     Да,  так  уж  повелось:  Джамиля  или  смеялась  над  ним, или вовсе не
обращала  на  него  внимания.  Это зависело от ее настроения. Вот едем мы по
дороге,  вдруг  вздумается  ей,  она  крикнет мне: "Айда, пошли!" И, гикая и
крутя  над  головой  кнут,  погонит  лошадей  вскачь.  Я за ней. Мы обгоняли
Данияра,  оставляя  его  в  густых облаках долго не оседающей пыли. Хотя это
делалось  в  шутку,  но  не  каждый  бы  стал  такое  терпеть. А вот Данияр,
казалось,  не  обижался.  Мы  проносились  мимо,  а он с угрюмым восхищением
смотрел  на  хохочущую  Джамилю,  стоявшую на бричке. Я оборачивался. Данияр
смотрел  на  нее  даже сквозь пыль. И было что-то доброе, всепрощающее в его
взгляде, но еще я угадывал в нем упрямую, затаенную тоску.
     Как  насмешки,  так  и  полное  равнодушие Джамили ни разу не вывели из
себя  Данияра.  Он  словно бы дал клятву - сносить все. Вначале мне было его
жалко, и я несколько раз говорил Джамиле:
     - Ну зачем ты смеешься над ним, джене, ведь он такой безобидный!
     - А  ну  его! - смеялась Джамиля и махала рукой. - Я ведь так просто, в
шутку, ничего с этим бирюком не случится!
     А  потом  и  я  стал  подшучивать  и подсмеиваться над Данияром не хуже
самой  Джамили. Меня начали беспокоить его странные, упорные взгляды. Как он
смотрел  на  нее,  когда  она взваливала себе мешок на плечи! Да и, право, в
этом  гомоне,  толкотне,  в  этой  базарной сутолоке двора, среди мятущихся,
охрипших   людей  Джамиля  бросалась  в  глаза  своими  уверенными,  точными
движениями, легкой походкой, словно бы все это происходило на просторе.
     И  нельзя было не заглядеться на нее. Чтобы взять с борта брички мешок,
Джамиля  вытягивалась, изгибаясь, подставляла плечо и закидывала голову так,
что  обнажалась ее красивая шея и бурые от солнца косы почти касались земли.
Данияр,  как бы между делом, приостанавливался, а потом провожал ее взглядом
до  самых  дверей.  Наверно,  он  думал,  что делает это незаметно, но я все
примечал,  и  мне  это  начинало не нравиться и даже вроде бы оскорбляло мои
чувства: ведь уж Данияра-то я никак не мог считать достойным Джамили.
     "Подумать  только,  даже он заглядывается, а что же говорить о других!"
-  возмущалось  все  мое  существо.  И  детский эгоизм, от которого я еще не
освободился,  разгорался  жгучей  ревностью.  Ведь дети всегда ревнуют своих
близких  к  чужим.  И  вместо  жалости  к  Данияру я испытывал теперь к нему
чувство такой неприязни, что злорадствовал, когда над ним смеялись.
     Однако  наши  проделки  с  Джамилей окончились однажды весьма печально.
Среди  мешков,  в которых мы возили зерно, был один огромный, на семь пудов,
сшитый  из  шерстяного рядна. Обычно мы вдвоем управлялись с ним, одному это
не  под  силу.  И  вот  как-то  на току мы решили подшутить над Данияром. Мы
свалили  этот огромный мешок в его бричку, а сверху завалили его другими. По
пути  мы  с  Джамилей  забежали в русском селе в чей-то сад, нарвали яблок и
всю  дорогу  смеялись:  Джамиля  кидала  яблоками в Данияра. А потом мы, как
обычно,  обогнали  его,  подняв  тучу  пыли.  Нагнал  он  нас  за ущельем, у
железнодорожного  переезда: путь был закрыт. Отсюда мы уже вместе прибыли на
станцию,  и  как-то получилось, что мы совершенно забыли об этом семипудовом
мешке  и  вспомнили  о  нем,  когда  уже  кончали  разгрузку. Джамиля озорно
толкнула  меня  в  бок  и  кивнула  в  сторону  Данияра. Он стоял на бричке,
озабоченно  рассматривая  мешок,  и, видно, обдумывал, как с ним быть. Потом
огляделся  по  сторонам  и,  заметив,  как Джамиля подавилась смешком, густо
покраснел: он понял, в чем дело.
     - Штаны подтяни, а то потеряешь на полдороге! - крикнула Джамиля.
     Данияр  метнул  в  нашу  сторону злой взгляд, и не успели мы одуматься,
как  он  передвинул  мешок  по  дну  брички,  поставил  его  на ребро борта,
спрыгнул,  придерживая  мешок  одной  рукой, и, взвалив его на спину, пошел.
Сначала  мы  сделали  вид,  будто  ничего  особенного в этом нет. А другие и
подавно  ничего  не  заметили - идет человек с мешком, так ведь все идут. Но
когда Данияр подходил к трапу, Джамиля догнала его.
     - Брось мешок, я же пошутила!
     - Уйди! - раздельно сказал он и пошел по трапу.
     - Смотри, тащит! - вроде бы оправдываясь, проговорила Джамиля.
     Она  все  еще  тихонько  посмеивалась,  но  смех ее становился каким-то
неестественным, словно она вынуждала себя смеяться.
     Мы  заметили,  что Данияр стал сильнее припадать на раненую ногу. И как
мы  не  подумали  об  этом  раньше?  До  сих  пор не могу простить себе этой
дурацкой шутки, ведь это я, глупец, такое выдумал!
     - Вернись! - вскрикнула Джамиля сквозь невеселый смех.
     Но вернуться Данияр уже не мог: позади него шли люди.
     Я  толком  не помню, что было дальше. Я видел Данияра, согнувшегося под
большущим  мешком,  его  низко  склоненную голову и прикушенную губу. Он шел
медленно,  осторожно  занося раненую ногу. Каждый новый шаг, видно, причинял
ему  такую  боль,  что он дергал головой и на секунду замирал. И чем выше он
взбирался   по  трапу,  тем  сильнее  качался  из  стороны  в  сторону.  Его
раскачивал  мешок.  И  мне  до  того было страшно и стыдно, что даже в горле
пересохло.  Оцепенев  от  ужаса,  я  всем своим существом ощущал тяжесть его
груза  и  нестерпимую  боль  в  его  раненой ноге. Вот опять его качнуло, он
мотнул  головой,  и в глазах у меня все закачалось, потемнело, земля поплыла
из-под ног.
     Я  очнулся  от  оцепенения,  когда  вдруг  кто-то  сильно,  до ломоты в
костях,  сжал  мою  руку. Я не сразу узнал Джамилю. Белая-белая, с огромными
зрачками  в широко раскрытых глазах, а губы все еще вздрагивают от недавнего
смеха.  Тут  уж  не  только мы, а все, кто был, и приемщик тоже, сбежались к
подножию  трапа.  Данияр сделал еще два шага, хотел поправить на спине мешок
- и начал медленно опускаться на колено. Джамиля закрыла лицо руками.
     - Бросай! Бросай мешок! - крикнула она.
     Но  Данияр почему-то не бросал мешок, хотя давно можно было свалить его
боком  с  трапа  в  сторону,  чтобы  он  не сбил идущих сзади. Услышав голос
Джамили, он рванулся, выпрямил ногу, сделал еще шаг, и снова его замотало.
     - Да бросай же ты, собачий сын! - заорал приемщик.
     - Бросай! - закричали люди.
     Данияр и на этот раз выстоял.
     - Нет, он не бросит! - убежденно прошептал кто-то.
     И,  кажется, все - те, что шли следом по трапу, и те, что стояли внизу,
-  поняли:  не  бросит  он  мешок, если только сам не свалится вместе с ним.
Наступила мертвая тишина. За стеной, снаружи, отрывисто свистнул паровоз.
     А  Данияр,  покачиваясь,  как  оглушенный,  шел  вверх  под раскаленной
железной   крышей,   прогибая   доски   трапа.  Через  каждые  два  шага  он
приостанавливался,  теряя  равновесие, и, снова собрав силы, шел дальше. Те,
что  шли  сзади, старались подладиться к нему и тоже приостанавливались. Это
выматывало  людей,  они  выбивались из сил, но никто не возмутился, никто не
обругал  его.  Будто  связанные невидимой веревкой, люди шли со своей ношей,
как  по опасной, скользкой тропе, где жизнь одного зависит от жизни другого.
В  их  согласном  безмолвии  и  однообразном  покачивании был единый тяжелый
ритм.  Шаг,  еще  шаг за Данияром и еще шаг. С каким состраданием и мольбой,
стиснув  зубы,  смотрела  на  него  солдатка, что шла за ним следом! У нее у
самой заплетались ноги, но она молилась о нем.
     Уже  осталось  немного, скоро кончится наклонная часть трапа. Но Данияр
опять  зашатался,  раненая  нога  уже  не  подчинялась  ему.  Он  того гляди
сорвется, если не выпустит мешок.
     - Беги!  Поддержи  сзади!  -  крикнула  мне  Джамиля, а сама растерянно
протянула руки, будто могла этим помочь Данияру.
     Я  бросился  вверх  по  трапу.  Протискиваясь между людьми и мешками, я
добежал  до  Данияра.  Он глянул на меня из-под локтя. На потемневшем мокром
лбу  его  вздулись  жилы,  налитые кровью глаза обожгли меня гневом. Я хотел
поддержать мешок.
     - Уйди! - грозно прохрипел Данияр и двинулся вперед.
     Когда  Данияр,  тяжело  дыша  и  прихрамывая,  сошел  вниз, руки у него
висели  как  плети. Все молча расступились перед ним, а приемщик не выдержал
и закричал:
     - Ты  что,  парень,  сдурел? Разве я не человек, разве я не разрешил бы
тебе высыпать внизу? Зачем ты таскаешь такие мешки?
     - Это мое дело, - негромко ответил Данияр.
     Он  сплюнул  в  сторону  и пошел к бричке. А мы не смели поднять глаза.
Стыдно  было,  и  зло  брало,  что  Данияр  так  близко к сердцу принял нашу
дурацкую шутку.
     Всю  ночь  мы ехали молча. Для Данияра это было естественно. Поэтому мы
не  могли  понять,  обижен  он  на  нас  или уже забыл обо всем. Но нам было
тяжело, совесть мучила.
     Утром,  когда  мы  грузились  на  току,  Джамиля взяла этот злополучный
мешок, наступила ногой на край и разодрала его с треском.
     - На  свою дерюгу! - Она швырнула мешок к ногам удивленной весовщицы. -
И скажи бригадиру, чтоб второй раз не подсовывал таких!
     - Да ты что? Что с тобой?
     - А ничего!


     Весь  следующий  день  Данияр  ничем  не проявлял своей обиды, держался
ровно  и молчаливо, только прихрамывал больше обычного, особенно когда носил
мешки.  Видно,  крепко разбередил вчера рану. И это все время напоминало нам
о  нашей вине перед ним. А все-таки, если бы он засмеялся или пошутил, стало
бы легче - на том и забылась бы наша размолвка.
     Джамиля  тоже старалась делать вид, что ничего особенного не произошло.
Гордая, она хоть и смеялась, но я видел, что весь день ей было не по себе.
     Мы  поздно  возвращались  со  станции.  Данияр  ехал  впереди.  А  ночь
выдалась  великолепная. Кто не знает августовских ночей с их далекими и в то
же  время близкими, необыкновенно яркими звездами! Каждая звездочка на виду.
Вон  одна  из  них,  будто  заиндевевшая  по  краям,  вся в мерцании ледяных
лучиков,  с  наивным удивлением смотрит на землю с темного неба. Мы ехали по
ущелью,  и  я  долго  глядел  на  нее.  Лошади  в  охотку рысили к дому, под
колесами  поскрипывала  щебенка.  Ветер  доносил  из  степи  горькую  пыльцу
цветущей  полыни,  едва уловимый аромат остывающего спелого жита, и все это,
смешиваясь с запахом дегтя и потной конской сбруи, слегка кружило голову.
     С  одной  стороны  над  дорогой  нависли поросшие шиповником затененные
скалы,  а  с  другой  -  далеко  внизу в зарослях тальника и диких топольков
бурунилась  неугомонная Куркуреу. Изредка где-то позади со сквозным грохотом
пролетали  через  мост  поезда  и, удаляясь, долго уносили за собой перестук
колес.
     Хорошо  было  ехать по прохладе, смотреть на колышущиеся спины лошадей,
слушать  августовскую  ночь,  вдыхать ее запахи. Джамиля ехала впереди меня.
Бросив  вожжи,  она  смотрела  по  сторонам  и  что-то  тихонько напевала. Я
понимал  -  ее  тяготило  наше  молчание. В такую ночь невозможно молчать, в
такую ночь хочется петь!
     И  она  запела.  Запела,  быть  может,  еще и потому, что хотела как-то
вернуть  прежнюю  непосредственность  в  наших отношениях с Данияром, хотела
отогнать  чувство своей вины перед ним. Голос у нее был звонкий, задорный, и
пела  она  обыкновенные  аильные  песенки  вроде: "Шелковым платочком помашу
тебе"  или  "В  дальней дороге милый мой". Знала она много песенок и пела их
просто  и  задушевно, так что слушать ее было приятно. Но вдруг она оборвала
песню и крикнула Данияру:
     - Эй ты, Данияр, спел бы хоть что-нибудь! Джигит ты или кто?
     - Пой,  Джамиля, пой! - смущенно отозвался Данияр, попридержав лошадей.
- Я слушаю тебя, оба уха навострил!
     - А  ты  думаешь,  у  нас,  что ли, ушей нет! Подумаешь, не хочешь - не
надо! - И Джамиля снова запела.
     Кто  знает,  зачем  она  просила  его петь! Может, просто так, а может,
хотела  вызвать  его на разговор. Скорее всего ей хотелось поговорить с ним,
потому что спустя немного времени она снова крикнула:
     - А скажи, Данияр, ты любил когда-нибудь? - и засмеялась.
     Данияр ничего не ответил. Джамиля тоже умолкла.
     "Нашла кого просить петь!" - усмехнулся я.
     У  речушки,  пересекавшей  дорогу,  лошади,  цокая  подковами по мокрым
серебристым   камням,   замедлили   ход.  Когда  мы  миновали  брод,  Данияр
подстегнул  коней  и  неожиданно  запел  скованным,  прыгающим  на  выбоинах
голосом:

                Горы мои, сине белые горы,
                Земля моих дедов, моих отцов!

     Он  вдруг  запнулся,  закашлялся,  но  уже  следующие две строчки вывел
глубоким, грудным голосом, правда чуть с хрипотцой:

                Горы мои, сине-белые горы,
                Колыбель моя...

     Тут он снова осекся, будто испугался чего-то, и замолчал.
     Я  живо  представил  себе,  как  он  смутился.  Но  даже в этом робком,
прерывистом  пении  было что-то необыкновенно взволнованное, и голос, должно
быть, у него был хороший, просто не верилось, что это Данияр.
     - Ты смотри! - не удержался я.
     А Джамиля даже воскликнула:
     - Где же ты был раньше? А ну пой, пой как следует!
     Впереди  обозначился  просвет  - выход из ущелья в долину. Оттуда подул
ветерок.  Данияр  снова  запел.  Начал  он  так  же  робко,  неуверенно,  но
постепенно  голос  его  набрал силу, заполнил собой ущелье, отозвался эхом в
далеких скалах.
     Больше  всего  меня  поразило,  какой  страстью,  каким  горением  была
насыщена  сама  мелодия.  Я  не  знал, как это назвать, да и сейчас не знаю,
вернее,  не  могу  определить  -  только  ли  это голос или еще что-то более
важное,  что  исходит  из  самой  души  человека, что-то такое, что способно
вызвать  у  другого  такое  же  волнение, способно оживить самые сокровенные
думы.
     Если  бы я только мог хоть в какой-то мере воспроизвести песню Данияра!
В  ней  почти  не  было  слов,  без слов раскрывала она большую человеческую
душу.  Ни  до  этого,  ни  после  -  никогда я не слышал такой песни: она не
походила  ни  на  киргизские,  ни  на казахские напевы, но в ней было и то и
другое.  Музыка  Данияра вобрала в себя все самые лучшие мелодии двух родных
народов  и  по-своему  сплела их в единую неповторимую песню. Это была песня
гор  и  степей,  то  звонко  взлетающая,  как  горы киргизские, то раздольно
стелющаяся, как степь казахская.
     Я  слушал  и диву давался: "Так вот он, оказывается, какой, Данияр! Кто
бы мог подумать!"
     Мы  уже  ехали  степью  по  мягкой,  наезженной дороге, и напев Данияра
теперь  разворачивался вширь, новые и новые мелодии с удивительной гибкостью
сменяли  одна  другую.  Неужели он так богат? Что с ним произошло? Словно он
только и ждал своего дня, своего часа!
     И  мне  вдруг  стали понятны его странности, которые вызывали у людей и
недоумение  и  насмешки,  -  его  мечтательность,  любовь к одиночеству, его
молчаливость.   Я  понял  теперь,  почему  он  просиживал  целые  вечера  на
караульной  сопке  и  почему  оставался  один  на  ночь  у  реки,  почему он
постоянно  прислушивался  к  неуловимым  для  других  звукам и почему иногда
вдруг  загорались  у  него  глаза и взлетали обычно настороженные брови. Это
был  человек,  глубоко  влюбленный.  И  влюблен  он  был, почувствовал я, не
просто  в  другого  человека;  это была какая-то другая, огромная любовь - к
жизни,  к земле. Да, он хранил эту любовь в себе, в своей музыке, он жил ею.
Равнодушный человек не мог бы так петь, каким бы он ни обладал голосом.
     Когда,  казалось, угас последний отзвук песни, ее новый трепетный порыв
словно   пробудил   дремлющую   степь.   И  она  благодарно  слушала  певца,
обласканная  родным  ей  напевом.  Широким  плесом  колыхались  спелые сизые
хлеба,  ждущие жатвы, и предутренние блики перебегали по полю. Могучая толпа
старых  верб  на  мельнице  шелестела  листвой,  за  речкой  догорали костры
полевых  станов,  и  кто-то,  как  тень,  бесшумно  скакал по-над берегом, в
сторону  аила,  то исчезая в садах, то появляясь опять. Ветер доносил оттуда
запах   яблок,   молочно-парной   медок   цветущей  кукурузы  и  теплый  дух
подсыхающих кизяков.
     Долго,  самозабвенно  пел  Данияр.  Притихнув, слушала его зачарованная
августовская  ночь.  И  даже  лошади  давно уже перешли на мерный шаг, будто
боялись нарушить это чудо.
     И  вдруг  на  самой  высокой,  звенящей  ноте  Данияр  оборвал песню и,
гикнув,  погнал  лошадей вскачь. Я думал, что и Джамиля устремится за ним, и
тоже  приготовился,  но  она  не  шелохнулась. Как сидела, склонив голову на
плечо,  так  и  осталась  сидеть,  будто  все  еще прислушивалась к витающим
где-то  в  воздухе звукам. Данияр уехал, а мы до самого аила не проронили ни
слова.  Да  и  надо  ли  было  говорить,  ведь  словами  не  всегда и не все
выскажешь...
     С  этого  дня  в  нашей  жизни,  казалось,  что-то изменилось. Я теперь
постоянно  ждал  чего-то  хорошего,  желанного. С утра мы грузились на току,
прибывали  на станцию, и нам не терпелось побыстрее вы