ось  ни  капли  хотя бы жалости, какой бы я ни был
плохой?  Нет,  не  верилось  мне...  Не  походило  это  на Асель, тут что-то
другое.  А  что?  Откуда  мне  знать...  Я  старался уверить себя, что сын и
правда  приболел  немного.  Почему я не должен верить мальчику? Я так убедил
себя  в  этом, что стало мерещиться, как мечется сын в жару и бреду. А вдруг
надо  помочь  чем-нибудь,  лекарство  какое  достать или повезти в больницу?
Люди-то  живут  на  перевале, а не на проспекте городском! Просто измучился,
извелся.  Спешил  назад,  не  представлял,  что могу сделать, как поступить,
знал  лишь  одно:  скорее  увидеть сына, скорее... Я верил, что встречу его,
сердце  мне  подсказывало.  И  как назло, кончилось горючее в баке, пришлось
остановиться у бензоколонки на перевалочной базе...


x x x

     Мой  попутчик  Ильяс  замолчал.  Потирая  ладонью  разгоряченное  лицо,
тяжело вздохнул, поднял до отказа окно и снова, в который раз, закурил.
     Время  было  уже  далеко  за полночь. Кроме нас, в поезде, наверно, все
спали.  Колеса  выстукивали  на  рельсах свою бесконечную дорожную песню. За
окнами  бежала светлеющая летняя ночь, мелькали огоньки полустанков. Паровоз
зычно гудел на бегу.
     - Вот  тут  вы  подошли  ко  мне, агай, и я отказал вам. Теперь понятно
почему?  -  задумчиво  усмехнулся  мой  сосед. - Вы остались у бензоколонки,
потом  обогнали  меня  на  "Победе".  Это  я заметил... Да, ехал, волновался
страшно.  Предчувствие  не  обмануло  меня  -  Самат  ждал у дороги. Завидев
машину, побежал наперерез:
     - Дядя! Дядя шофер!..
     Здоров  мой  мальчик!  Ох, как я обрадовался, в охапку не вместить было
моего счастья!
     Я остановился, выскочил из кабины, побежал навстречу сыну.
     - Ты что, болел?
     - Нет,  мама  не  пускала.  Она  говорит,  чтобы  я не катался на твоей
машине. А я плакал, - пожаловался Самат.
     - Ну, а как же ты пришел сейчас?
     - А  папа  сказал,  что  если  хочется  человеку катать детей, то пусть
катает.
     - Вот как?
     - А я сказал, что буду шофером...
     - Да,  ты  и будешь, еще каким! А знаешь, что я привез тебе? - Я достал
игрушечную  машину.  -  Смотри,  заводной  грузовик,  самое  что  ни на есть
подходящее для маленьких шоферов!
     Мальчик заулыбался, засиял.
     - Я  всегда-всегда  буду  ездить с тобой, да, дядя? - глянул он на меня
просительными глазами.
     - Конечно,  всегда!  -  заверил  я  его.  - А хочешь, поедем со мной на
Первое мая в город, мы машину флажками украсим, а потом я тебя привезу.
     Трудно  сейчас  объяснить,  почему  я  так  сказал, какое имел право и,
главное, почему я сам вдруг поверил в это. Мало того, я пошел дальше.
     - А  если  понравится,  останешься  у меня насовсем! - предложил я сыну
самым  серьезным образом. - Мы будем жить в кабине, я тебя везде буду возить
с собой и никуда не отпущу, не расстанусь. Хочешь?
     - Хочу!  -  сразу  согласился  Самат.  Мы  будем жить в машине! Поедем,
дядя, поедем сейчас!..
     Бывает,  что  и  взрослый вроде ребенка становится. Мы сели в кабину. Я
неуверенно  включил  зажигание, нажал на стартер. А Самат рад, теребит меня,
ласкается,  подпрыгивает  на  сиденье.  Машина  пошла. Самат обрадовался еще
больше,   смеется,  говорит  мне  что-то,  показывает  на  руль,  на  кнопки
приборной  доски. И я вместе с ним развеселился. Но опомнился, в жар кинуло.
Что я делаю?! Притормозил, однако, Самат не дал мне остановиться.
     - Быстрей, дядя, быстрей поехали! - просил он.
     Как  мне  было  отказать  детским  счастливым  глазам? Я прибавил газу.
Только  разогнались,  как  впереди  показался  грейдер,  подновляющий шоссе.
Грейдер  развернулся,  пошел  навстречу,  а  за  ним  в  конце  загона стоял
Байтемир.  Он  перелопачивал  грабаркой  гудрон  на развороте. Я растерялся.
Хотел  остановиться,  но было уже поздно: далеко увез мальчишку. Я пригнулся
пониже  и  отчаянно  газанул.  Байтемир  ничего  не  заметил. Он работал, не
поднимая головы: мало ли машин проходит каждую минуту. Но Самат увидел его:
     - А вон папа! Дядя, давай возьмем и папу, а? Останови, я позову папу!
     Я  молчал.  Остановиться  теперь  было  невозможно,  что я скажу? Самат
вдруг оглянулся назад, перепугался, закричал, заплакал:
     - Я хочу к папе! Останови, я хочу к папе! Останови, не хочу! Ма-ма!..
     Я  затормозил, заводя машину за скалу на повороте. Бросился успокаивать
сына:
     - Не  плачь,  Самат,  ну, не надо! Я сейчас отвезу тебя обратно. Только
не плачь!
     Но перепуганный мальчик ничего не хотел знать.
     - Нет,  не хочу! Я к папе! Открой! - заколотил он в дверцу. - Открой, я
побегу к папе! Открой!
     Вот ведь какая оказия приключилась.
     - Да  ты не плачь! - умолял я. - Сейчас открою, только успокойся! Я сам
отведу тебя к папе. Ну, выходи, пойдем!
     Самат спрыгнул на землю и с плачем побежал назад. Я задержал его:
     - Постой!  Вытри  слезы.  Не  надо  плакать.  Я  прошу  тебя, сынок мой
родимый,  не плачь! А машину свою, что ж ты, а? Смотри! - Я схватил игрушку,
дрожащими  руками  закрутил завод. - Смотри, как она побежит к тебе, лови! -
Машина  покатилась  по дороге, наткнулась на камень, опрокинулась и кувырком
полетела в кювет.
     - Не  хочу!  -  пуще  прежнего  залился  Самат  и  побежал  от меня без
оглядки.
     Горячий ком подкатил к горлу. Я пустился догонять сына:
     - Постой,  да  ты  не  плачь,  Самат!  Постой,  я  твой... я твой... Ты
знаешь!.. - но язык не повернулся сказать.
     Самат  убегал не оглядываясь, скрылся за поворотом. Я добежал до скалы,
остановился, глядя вслед сыну.
     Я  видел,  как  Самат  подбежал  к  работающему  на  дороге Байтемиру и
бросился  к  нему.  Байтемир  присел, обнял его, прижал к себе. Мальчик тоже
обнял его за шею, пугливо поглядывая в мою сторону.
     Потом  Байтемир  взял  его  за руку, перебросил грабарку через плечо, и
они пошли по дороге - большой и маленький человек.
     Я  долго стоял, притулившись к скале, затем повернул назад. Остановился
возле  игрушечной машинки. Она лежала в кювете колесами вверх. Слезы потекли
по  моему лицу. "Ну, вот и все!" - сказал я своей большой машине, поглаживая
ее  по  капоту.  Меня  обдало тепло мотора. Что-то родное было теперь даже в
машине, свидетельнице моего последнего свидания с сыном...


x x x

     Ильяс поднялся, направился в коридор.
     - Подышу свежим воздухом, - сказал он в дверях.
     Я  остался  в  купе.  Предрассветное  небо белеющей полосой качалось за
окном. Смутно мелькали телеграфные столбы. Можно было погасить свет.
     Я  лежал  на  полке  и думал, рассказать ли Ильясу то, что мне было уже
известно  и  чего  он  не  знал?  Но  он не появлялся. Так я ему ничего и не
рассказал.


x x x

     С  дорожным  мастером Байтемиром мне довелось познакомиться в то время,
когда Ильяс уже знал, что Асель и его сын живут на перевале.
     На  Памир  ждали делегацию дорожных работников Киргизии. В связи с этим
таджикская  республиканская  газета поручила мне написать очерк о киргизских
горных дорожниках.
     В   числе  делегатов  был  Байтемир  Кулов,  один  из  лучших  дорожных
мастеров.
     Я приехал на Долон, чтобы познакомиться с Байтемиром.
     Встретились  мы  неожиданно и поначалу очень удачно для меня. Где-то на
самом  перевале  наш  автобус  остановил  рабочий  с красным флажком в руке.
Оказывается,  только  что  произошел  обвал,  и  теперь ремонтники расчищали
дорогу.  Я  вышел  из  автобуса,  направился к месту обвала. Участок уже был
взят  в  прочные  опалубки. Бульдозер сбрасывал землю под откос. Там, где он
не  мог  развернуться,  орудовали  рабочие с трамбовками и лопатами в руках.
Человек  в брезентовом плаще и кирзовых сапогах шагал вместе с бульдозером и
подавал команду трактористу:
     - Возьми  левей!  Зайди  еще  разок! Пройдись над опалубкой! Так! Стоп!
Назад!..
     Дорога  была почти восстановлена, проезд расчищен. Шоферы с двух сторон
отчаянно  сигналили,  ругались,  требуя  открыть путь, а человек в плаще, не
обращая   внимания,  спокойно  распоряжался.  Он  снова  и  снова  заставлял
бульдозер  прохаживаться  по  дороге,  приминать  грунт  в  опалубке.  "Это,
наверно,  и  есть Байтемир. Хозяин своего дела!" - решил я. И не ошибся, это
оказался Байтемир Кулов. Наконец путь был открыт, машины разъехались.
     - А вы что же, автобус-то ушел? - сказал мне Байтемир.
     - А я к вам!
     Байтемир  не  показал  своего  удивления. Просто и с достоинством пожал
мне руку:
     - Рад буду гостю.
     - У  меня  к  вам дело, Баке, - обратился я, называя его уменьшительным
именем. - Вы знаете, что наши дорожники должны поехать в Таджикистан?
     - Слышал.
     - Так вот, перед вашим отъездом на Памир я хотел поговорить.
     По  мере  того, как я объяснял цель своего приезда, Байтемир все больше
хмурился, задумчиво поглаживая жесткие бурые усы.
     - Что  вы  приехали, это хорошо, - сказал он, - но на Памир я не поеду,
и писать обо мне не стоит.
     - А почему? Дела? Или дома что?
     - Дела  какие  -  дорога.  Сами  видите. А дома? - он примолк, доставая
папиросы.  -  Дома...  тоже,  конечно,  дела, как у всех, семья... Однако на
Памир я не поеду.
     Я  принялся  убеждать  его,  разъяснять,  как  важно,  чтобы  в составе
делегации  был  такой  дорожный  мастер,  как  он. Байтемир слушал больше из
вежливости, уговорить его мне так и не удалось.
     Я  был  очень  раздосадован,  и  прежде  всего  на  себя.  Изменило мне
профессиональное  чутье,  не  так я подошел к этому человеку. Мне предстояло
уехать ни с чем, не выполнив задания редакции.
     - Что   ж,  Баке,  извините,  я  поеду.  Подойдет  сейчас  какая-нибудь
попутная машина...
     Байтемир  внимательно  посмотрел  на  меня  спокойными, умными глазами,
улыбнулся в усы.
     - Городские   киргизы   забывают   обычай.  У  меня  есть  дом,  семья,
дасторкон*  и  ночлег. Раз вы приехали ко мне, уедете завтра из дому, а не с
дороги.  Пойдемте,  я отведу вас к жене и сыну. Не обижайтесь, мне еще обход
надо сделать засветло. Я быстро вернусь. Работа такая...
     ______________
     * Дасторкон - праздничная скатерть с угощением для гостя.

     - Погодите, Баке, - попросил я. - Пойду-ка и я вместе с вами в обход.
     Байтемир лукаво прищурился, оглядывая мой городской костюм.
     - Да  вроде  бы  неудобно  вам  бродить  со  мной.  Концы далекие, пути
крутые.
     - Ничего!
     И  мы  пошли.  Останавливались  возле  каждого  моста,  поворота, возле
обрывов  и  нависающих  скал. Естественно, мы разговорились. До сего времени
для  меня загадка, с чего, с какого слова началось, каким образом я завоевал
доверие  и  симпатию  Байтемира. Он рассказал мне всю свою историю и историю
своей семьи.


РАССКАЗ ДОРОЖНОГО МАСТЕРА

     Вы  спросили, почему я не желаю ехать на Памир. Я сам памирский киргиз,
а   очутился  здесь,  на  Тянь-Шане.  Чуть  ли  не  мальчишкой  попал  я  на
строительство  Памирского  тракта. Пошел по комсомольскому призыву. Работали
мы  горячо,  с  охотой, особенно молодежь. Еще бы, дорога шла на недоступный
Памир! Вышел я в ударники, получал премии, награды. Но это так, к слову.
     Там,  на  стройке, встретил я одну девушку. Полюбил ее, крепко полюбил.
Была  она хороша и умна. Пришла из аила на стройку; в ту пору для киргизской
девушки  это  была  не простая задача. И сейчас не так легка девичья дорога,
сами  знаете,  обычаи еще сковывают. Прошло около года. Строительство тракта
подходило  к  концу.  Нужны  были кадры для эксплуатации дороги. Построить -
полдела,  это  можно  одолеть  общими  силами,  а  вот потом следить надо за
дорогой  умеючи.  Был  у нас один молодой инженер - Хусаинов, он и сейчас по
дорожной  части,  крупный  работник.  Дружили  мы с ним. Хусаинов и надоумил
меня  поехать  на  курсы. Думал я, не дождется Гульбара, увезут ее в аил, но
нет,  дождалась.  Мы  поженились  и  остались там, на дорожном участке. Жили
хорошо,   дружно.   Надо  сказать,  для  дорожников,  живущих  в  горах,  на
перевалах,  крепкая семья, жена особенно много значат. Позднее я испытал это
на  себе.  И  если  я полюбил на всю жизнь свою работу, то немалая заслуга в
этом  была  жены.  Родилась  у  нас  девочка,  а потом вторая, и тут как раз
грянула война.
     Памирский  тракт  стал  как  река  во  время ливня. Хлынул народ вниз -
уходил в армию.
     Мне  тоже  пришел черед. Утром мы все вышли из дому к дороге. Маленькую
дочурку  я нес на руках, старшенькая шла рядом, уцепившись за меня. Гульбара
моя,  бедная  Гульбара!  Она  крепилась, старалась быть спокойной, несла мой
походный  мешок,  но  я-то  зная, каково ей оставаться в безлюдных горах, на
дорожном  участке  с  двумя малыми детьми. Я собирался отправить их в аил, к
своим  родственникам,  но  Гульбара  не  захотела. "Перебьемся, - говорит, -
будем  ждать  тебя,  да и дорогу нельзя оставить без присмотра..." Последний
раз  мы  стояли  у  обочины  шоссе,  я  смотрел на жену, на детей, прощался.
Совсем-совсем молодыми были мы тогда с Гульбарой, только начинали жить...
     Попал  я  в  саперный  батальон. Сколько понаделали мы на военной земле
дорог,  переправ,  мостов!  Счету  нет!  Через Дон, через Вислу и Дунай шли.
Стынешь,  бывало,  в  ледяной  воде, горишь в дыму и пламени, снаряды рвутся
кругом,  разносят  переправу,  люди  гибнут, и уж сил нет никаких, убили бы,
что  ли, поскорей! Но как вспомнишь своих, что ждут в горах, и откуда только
силы  берутся.  Нет,  думаешь,  не за тем я пришел с Памира, чтобы погибнуть
здесь  под  мостом.  Зубами  крутил  проволоку  на разъезжающихся крепях, не
сдавался... И не погиб, дошел почти до Берлина.
     Жена  мне  писала  часто,  благо  почта  мимо по тракту шла. Писала все
подробно,  и о дороге тоже - она осталась мастером вместо меня. Знал, тяжело
ей, дорога-то не где-нибудь, а на Памире.
     Только  весной  сорок  пятого  перестал  я  вдруг  получать вести. "Ну,
известно,  на  фронте  все бывает" - успокаивал себя. И вот однажды вызывают
меня  в  штаб полка. Так и так, мол, старшина, повоевал, благодарность тебе,
награды.  Возвращайся  домой, ты там сейчас нужнее. Я, конечно, обрадовался.
Телеграмму  даже  послал.  На  радостях  и не задумался над тем, почему меня
отпустили домой раньше срока...
     Прибыл  я  в свои места, в военкомат не стал заезжать, успеется, никуда
не  денусь.  Домой! Домой скорее! Встретилась попутная полуторка, и двинул я
вверх по Памирскому тракту.
     Крылья  бы  мне, привык на фронтовых машинах разъезжать, кричу шоферу в
кабину:
     - Поднажми, браток, не жалей ты свою дребезжалку! Домой еду!
     И  вот  уже  близко.  За поворотом мой участок. Не утерпел. Спрыгнул на
ходу  с  машины,  вещмешок  за  плечо - и бегом. Бегу, бегу, миновал поворот
и...  не  узнаю  ничего. Все будто на месте. И горы стоят там же и дорога та
же,  только нет жилья. Ни души кругом. Одни только камни лежат навалом. Двор
наш  был  чуть на отшибе, под самой горой. Места там тесные. Как глянул я на
гору  -  обомлел.  Снежная  лавина сорвалась с крутизны. Все снесло на своем
пути  подчистую,  ничего не оставила, точно когтистой лапой сорвала землю со
склона  и  далеко  вниз  по  ложбине пропахала огромный овраг. Жена писала в
последнем  письме,  что снегопады были глубокие и вдруг начались дожди. Надо
было заранее взорвать лавину, спустить ее, да разве это женское дело...
     Вот  тебе  и  встретился  со  своей семьей! Тысячу раз смотрел смерти в
глаза,  живой вернулся из ада, а их здесь как не было... Стою и двинуться не
могу.  Хочу  закричать,  заорать  так,  чтоб  горы  вздрогнули,  -  не могу.
Закаменело  во  мне  все,  будто  и  не  живой я уже. Слышу только, вещмешок
сползает  с  плеча и падает у ног. Так я бросил его там, подарки вез дочкам,
жене,  обменял  по  пути кое-что из барахла на леденцы... Долго стоял я, все
будто  ждал какого-то чуда. Потом повернулся и пошел назад. Остановился раз,
глянул:  горы  раскачиваются  из стороны в сторону, сдвигаются, наваливаются
на  меня.  Закричал  я  и пустился бежать. Прочь! Прочь от проклятого места!
Вот тогда я и заплакал...
     Не  помню,  как и куда я шел, на третий день очутился на станции. Брожу
среди  народа как потерянный. Окликнул меня по имени какой-то офицер. Смотрю
-  Хусаинов,  возвращается  домой,  демобилизовался. Я ему рассказал о своем
несчастье.  "Куда  же,  -  говорит, - ты теперь?" А я и сам не знаю! "Нет, -
говорит,  -  не  годится  так,  перетерпи. Не позволю тебе слоняться одному.
Поедем-ка на Тянь-Шань строить дорогу, а там видно будет..."
     Так  я  и  попал  сюда.  Первые годы мосты строил на трассе. Время шло,
надо  было определяться куда-нибудь на постоянное жилье. Хусаинов в то время
работал  уже  в  министерстве.  Он  часто заезжал ко мне, советовал пойти на
прежнюю  работу дорожным мастером на участок. Я не решался. Страшно было. На
стройке  я  не  один,  с народом, все легче. А там, кто его знает, пропаду с
тоски.  Я  все  не мог прийти в себя, прошлое не забывалось. Будто кончилась
на  том  жизнь  и  нет  ничего впереди. О женитьбе и мыслей не было. Слишком
любил  я  свою  Гульбару и детишек. Казалось, что никогда и никто не заменит
мне  их.  А  жениться  так,  лишь  бы  жить  - это не дело. Лучше оставаться
одному.
     Ну,  надумал я все же пойти на участок мастером: попробую, не получится
-  уеду  куда-нибудь.  Дали  мне участок здесь, на самом перевале. И ничего,
постепенно   прижился,  привык.  Может,  потому,  что  участок  хлопотливый:
перевал.  А  мне даже лучше. Со временем приутихла боль в душе, притупилась.
Иногда  только  снилось:  стою окаменевший перед тем местом, где был двор, и
чувствую,  как  сползает  вещмешок  с  плеча... В такие дни с утра уходил на
дорогу  и  не  возвращался домой до позднего вечера. Так я и оставался один.
Кое-где,  правда,  шевельнется  грустная  мысль:  "А  может,  еще  будет мне
счастье?"
     И пришло оно, трудное, мучительное, когда меньше всего я этого ждал.
     Как-то  раз года четыре назад у соседа мать заболела. Самому ему трудно
вырваться  из  дому: работа, семья, дети, а старушке день ото дня все хуже и
хуже.  Я  и  решил  показать  ее врачам. Пришла как раз на участок машина из
дорожного  управления,  привезла  что-то. На ней мы и поехали в город. Врачи
хотели  было  устроить  старушку  в  больницу,  да  куда  там.  "Помирать, -
говорит,  - буду дома, не хочу оставаться. Увози меня, а то прокляну". Так и
пришлось  везти  назад.  Время было уже позднее. Миновали перевалочную базу.
Вдруг шофер остановил машину. Слышу, спрашивает:
     - Куда вам?
     Женский голос ответил что-то, послышались шаги.
     - Садитесь! - сказал шофер. - Что же вы? - и подогнал машину.
     К  борту  подошла молоденькая женщина с ребенком на руках и с небольшим
узелком.  Я  помог  ей забраться в кузов, уступил место у кабины, чтоб ветер
поменьше лютовал, сам пристроился в углу.
     Мы  поехали.  Холодина  стояла  страшная.  Ветер дул сырой, промозглый.
Ребенок   расплакался.  Она  его  укачивала,  нянчила,  а  тот  и  не  думал
успокаиваться.  Вот  беда!  В  кабину  бы  ее  посадить, да там старуха едва
живая. Тогда я притронулся к ее плечу:
     - А  ну,  дайте мне его, может, успокоится, а сами пригнитесь ниже, все
ветра меньше.
     Я  запрятал  малыша  под  полушубок,  прижал  к  себе. Он утих, засопел
носиком.  Хорошенький такой, месяцев десяти примерно. Я держал его под левым
боком.  И  вдруг  ворохнулось  мое  сердце  в  груди,  сам  не  знаю почему,
забилось,  как  подбитая  птица. Горестно и радостно стало мне. "Эх, неужели
никогда  не  быть  мне  отцом?"  - подумал я. А малыш приткнулся, и дела ему
никакого.
     - Мальчик? - спросил я.
     Она  кивнула головой. Вижу, замерзла, бедняжка, пальто на ней тонкое. А
я  и  зимой  плащ  ношу  поверх  полушубка,  нельзя в нашей работе без него.
Придерживая малыша, я протянул ей свободный рукав: