ду в аил, встречусь с
учителем и поцелую его в седую бороду...


x x x

     Я  открываю  настежь окна. В комнату вливается поток свежего воздуха. В
яснеющем  голубоватом сумраке я всматриваюсь в этюды и наброски начатой мною
картины.  Их  много,  я  много  раз начинал все заново. Но о картине в целом
судить  пока рано. Я не нашел еще главного... Я хожу в предрассветной тиши и
все  думаю,  думаю, думаю. И так каждый раз. И каждый раз я убеждаюсь в том,
что моя картина - еще только замысел.
     И  все-таки  я  хочу  поговорить с вами о своей еще не написанной вещи.
Хочу  посоветоваться.  Вы,  конечно,  догадываетесь,  что  картина моя будет
посвящена   первому  учителю  нашего  аила,  первому  коммунисту  -  старому
Дюйшену.
     Но  я  еще  не представляю себе, сумею ли выразить красками эту сложную
жизнь,  исполненную борьбы, эти многообразные судьбы и страсти человеческие.
Как  сделать,  чтобы  не  расплескать  эту чашу, чтобы я сумел донести ее до
вас,  мои  современники,  как  сделать, чтобы мой замысел не просто дошел до
вас, а стал бы нашим общим творением?
     Я  не  могу  не  написать  эту  картину,  но  столько раздумий и тревог
охватывает  меня!  Иной  раз  мне кажется, что у меня ничего не получится. И
тогда  я  думаю:  зачем  судьбе было угодно вложить мне в руки кисть? Что за
мученическая  жизнь!  А  другой  раз я чувствую себя таким могучим, что горы
свернуть  готов.  И  тогда  я  думаю: смотри, изучай, отбирай. Напиши тополя
Дюйшена  и  Алтынай,  те  самые  тополя,  которые  доставили  тебе в детстве
столько  отрадных мгновений, хотя ты и не знал их истории. Напиши босоногого
загорелого  мальчишку.  Он взобрался высоко-высоко, и сидит на ветке тополя,
и смотрит зачарованными глазами в неведомую даль.
     Или  напиши  картину  и  назови ее "Первый учитель". Это может быть тот
момент,  когда  Дюйшен  переносит  на руках ребятишек через речку, а мимо на
сытых  диких  конях проезжают глумящиеся над ним тупые люди в красных лисьих
малахаях...
     А  не  то  напиши,  как учитель провожает Алтынай в город. Помнишь, как
крикнул  он  в  последний  раз!  Напиши  такую  картину, чтобы она, как крик
Дюйшена,  который  до  сих  пор  слышит Алтынай, отозвалась в сердце каждого
человека.
     Это  я  так говорю себе. Я много кое-чего говорю себе, да не всегда все
получается.  И  сейчас я не знаю, какую еще напишу картину. Но зато я твердо
знаю одно: я буду искать.



   Чингиз Торекулович Айтматов
   Верблюжий глаз



     -----------------------------------------------------------------------
     Чингиз Айтматов. Первый учитель. Повести
     Перевод с киргизского автора и А.Дмитриевой
     Издательство детской литературы "Веселка", Киев, 1976
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 28 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------

     Имя  киргизского  прозаика Чингиза Айтматова широко известно советскому
читателю. Его произведения переведены на многие языки мира.
     В  книгу  вошли  отмеченные  Ленинской  премией  "Повести гор и степей"
("Джамиля",  "Первый  учитель",  "Тополек мой в красной косынке", "Верблюжий
глаз") и повесть "Материнское поле".


1

     Я  успел  зачерпнуть  из  родника  лишь  полведра  воды, как над степью
пронесся истошный крик:
     - Э-эй! Академик, морду набью-у-у!
     Я  замер.  Прислушался. Вообще-то меня зовут Кемелем, но здесь прозвали
"академиком".  Так  и  есть: трактор на той стороне зловеще молчит. Тот, кто
обещает  набить  мне  морду, - это Абакир. Опять наорет на меня, изругает, а
то  и  замахнется  кулаком. Тракторов два, а я - один. И должен я доставлять
для  них  на  этой  одноконной  бричке и воду, и горючее, и смазку, и всякую
всячину.  Тракторы с каждым днем уходят все дальше и дальше от единственного
на   всю   округу  родника.  Все  дальше  и  дальше  уходят  они  от  нашего
единственного  на  всем  белом свете полевого стана, где хранится в цистерне
горючее.  Пробовали  было  перенести  его,  да куда там - он тоже привязан к
воде.  А такой вот Абакир знать ничего не хочет: "Морду набью за простой, да
и  только!  Не  затем  я  здесь  ишачу,  чтобы  время терять из-за какого-то
студентика-слюнтяя!"
     А  я  и не студентик вовсе. Даже не пытался попасть в институт. Я сразу
после  школы  приехал  сюда,  на  Анархай. Когда нас отправляли, на собрании
говорили,  что  мы,  а  значит, и я в том числе, "славные покорители целины,
бесстрашные  пионеры  обновленных  краев".  Вот кто я был вначале. А теперь?
Стыдно  признаться:  "академик".  Так прозвал меня Абакир. Сам я виноват. Не
умею  скрывать свои мысли, размечтаюсь вслух, словно мальчишка, а люди потом
смеются  надо  мной.  Но  если  бы  кто знал, что не столько я сам виноват в
этом,  сколько  наш учитель истории Алдияров. Краевед! Понаслушался я нашего
краеведа, а теперь вот расплачиваюсь...
     Так  и  не  наполнив  бочку  доверху  я  выехал  из ложбинки на дорогу.
Собственно,  и  дороги-то  тут  никогда  не  было.  Это  я  накатал ее своей
бричкой.
     Трактор  стоит  в конце огромного черного поля. А наверху - на кабине -
Абакир.  Потрясая  в  воздухе кулаками, он все еще поносит меня, ругается на
чем свет стоит.
     Я  подстегнул  лошадь.  Вода  в бочке выплескивается мне на спину, но я
гоню вовсю.
     Я  сам  напросился  сюда.  Никто  меня  не  заставлял. Другие поехали в
Казахстан,  на  настоящую  целину, о которой в газетах пишут. А на Анархай я
один  подался.  Здесь  только  первую  весну  работают,  да  и  то всего два
трактора.  В  прошлом году агроном Сорокин - он тут главный над всеми нами -
испытывал  на  небольшом  поле  богарный  ячмень. Говорят, неплохо уродился.
Если  и  дальше  так  пойдет, то проблему кормов в Анархайской степи, может,
удастся разрешить.
     Но  пока  приходится  действовать с оглядкой. Очень уж засушлив и зноен
Анархай  летом:  даже каменные колючки - таш-тикен - и то, случается, сохнут
на  корню.  Те  колхозы,  что  пригоняют  сюда  с  осени скот на зимовку, не
решаются  пока  сеять,  выжидают:  поглядим,  мол, что у других получится...
Потому  нас  всего-то  здесь  по  пальцам  перечесть:  два  тракториста, два
прицепщика,  повариха,  я  -  водовоз  -  и агроном Сорокин. Вот и вся армия
покорителей  целины.  Вряд  ли  кто  знает  о  нас,  да  и мы не ведаем, что
творится  на  свете. Иногда только Сорокин привезет какую-нибудь новость. Он
ездит  верхом  в  соседнее  урочище  к  чабанам,  ругается оттуда по рации с
начальством да сводки сообщает для отчетности.
     Да-а,  а я-то думал - целина, масштабы! Впрочем, это же все наш историк
Алдияров.  Это  он  расписывал нам, школьникам, Анархай: "Веками нетронутая,
роскошная  полынная  степь,  простирающаяся от Курдайского нагорья вплоть до
камышовых  зарослей  Балхаша!  По преданиям, в былые времена, заблудившись в
холмах  Анархая,  бесследно исчезали целые табуны, а потом долго бродили там
косяки  одичавших  лошадей.  Анархай  -  безмолвный свидетель минувших эпох,
арена  грандиозных  битв, колыбель кочевых племен. А в наши дни Анархайскому
плато  суждено  стать богатейшим краем отгонного животноводства..." Ну и так
далее в том же духе...
     Хорошо  было  тогда  разглядывать  Анархай на карте, там он с ладонь. А
теперь?  С рассвета гоняю туда-сюда эту дурацкую водовозку. Вечером с трудом
выпрягаю  лошадь  и  задаю ей прессованого сена, завезенного сюда на машине.
Потом  ем  без  всякого аппетита то, что дает мне наша Альдей, заваливаюсь в
юрте спать и сплю мертвецким сном.
     Но  что  Анархай  роскошная  полынная  степь  - это и в самом деле так.
Можно было бы часами бродить тут и любоваться ее красотой, да времени нет.
     Все  бы  ничего,  да вот одного не пойму: чем я не пришелся Абакиру, за
что  он  так  ненавидит меня? Если бы я знал, что меня здесь ждет... Я готов
был  ко  всяким,  так  сказать,  стихийным  трудностям. Не в гости же я сюда
ехал.  Но  о  людях,  с которыми мне предстояло жить и работать, я почему-то
вовсе не думал. Везде люди как люди...
     Ехал  я  сюда  двое  суток на машине. Вместе со мной везли в кузове эту
вот  водовозку  о  четырех колесах, и я даже не подозревал тогда, что именно
из-за нее хлебну здесь столько горя.
     Ведь  я  ехал  сюда прицепщиком. Думал, поработаю весну возле трактора,
подучусь  и сам стану трактористом. Так мне в районе говорили. С этой мечтой
я  и  отправился  на  Анархай.  А  когда  прибыл  на  место,  оказалось, что
прицепщики  уже есть, а я, мол, прислан водовозом. Надо было, конечно, сразу
же  отказаться  и  вернуться  домой.  Тем более что я никогда не имел дела с
хомутами  и  оглоблями.  Да  и вообще-то нигде еще не работал, только вот на
субботниках  помогал матери на сахарном заводе. Отец у меня погиб на фронте.
Я  его  не  помню.  Вот я и решил начать самостоятельную жизнь... А все-таки
надо  было сразу вернуться. Постыдился. Столько шуму было тогда на собрании!
И  мать  не  отпускала,  она  мечтала  увидеть  меня  врачом.  Но я настоял,
уговорил  -  помогать,  мол, буду. Сам рвался, не терпелось поскорее уехать.
Как  бы  я  в глаза людям смотрел, если бы сразу вернулся? Пришлось сесть на
водовозку. Однако беды мои начались не с нее.
     Еще  по  пути  сюда,  стоя  в  кузове,  я  глядел во все глаза: вот он,
древний,  легендарный  Анархай!  Машина  мчалась  по  едва приметной дороге,
затерявшейся  среди  чуть  всхолмленной  зеленеющей степи, слегка подернутой
вдали  голубоватым  туманом.  Земля  еще  дышала  талым снегом. Но в волглом
воздухе  уже различим был молодой горький запах дымчатой анархайской полыни,
ростки  которой  пробивались  у корневищ обломанного прошлогоднего сухостоя.
Встречный  ветер  нес с собой звенящее звучание степного простора и весенней
чистоты.  Мы  гнались  за  горизонтом,  а  он  все  уходил от нас по мягким,
размытым  гребням  далеких  увалов,  открывая  за  буграми все новые и новые
анархайские дали.
     И  чудилось  мне,  что  слышу  я  голоса  минувших времен. Содрогалась,
гудела  земля  от  топота  тысяч копыт. Океанской волной, с диким гиканьем и
ревом  неслась  конница  кочевников  с  пиками  и знаменами наперевес. Перед
моими  глазами  проходили  страшные  побоища.  Звенел  металл, кричали люди,
грызлись,  били  копытами  кони.  И  сам  я  тоже  был где-то в этой кипучей
схватке...  Но  утихали  бои, и тогда рассыпались по весеннему Анархаю белые
юрты,  над  стойбищами  курился  кизячный дымок, паслись вокруг отары овец и
табуны  лошадей,  под  звон  колокольцев  шли  караваны  верблюдов, неведомо
откуда и неведомо куда...
     Протяжный,  раскатистый  гудок паровоза вернул меня к действительности.
Закидывая  на вагоны густые клубы дыма, паровоз уходил, словно конь на скаку
с  развевающейся  гривой  и  вытянутым хвостом. Так мне показалось издали. А
поезд  становится  все  меньше и меньше, он превратился в темную черточку, а
потом и вовсе исчез из глаз.
     Мы   пересекли  железную  дорогу  у  затерянного  в  степи  разъезда  и
двинулись дальше...


     В  первый  же  день  по  прибытии  я  выдал  себя  с  головой. Я еще не
избавился  от  тех  видений,  которые почудились мне в дороге. Неподалеку от
полевого  стана  стояла  на  пригорке  древняя  каменная  баба. Серая, грубо
отесанная  гранитная  глыба  столетия  простояла  здесь,  словно  в  дозоре,
глубоко  осев в землю и вперив вдаль тупой, безжизненный взгляд. Правый глаз
ее,  чуть скошенный, выщербленный дождями и ветром, казался вытекшим, пустым
и  отпугивал  злым  прищуром  под тяжелым подобием века. Я долго разглядывал
бабу, а потом, подойдя к юрте, спросил у Сорокина:
     - Как вы думаете, товарищ агроном, кто мог поставить здесь эту фигуру?
     Сорокин собирался куда-то ехать.
     - Должно быть, калмыки, - сказал он, садясь в седло, и уехал.
     Что  бы  мне  тогда  на  этом успокоиться! Нет! Меня словно кто за язык
тянул,  и  я обратился к трактористам и прицепщикам, с которыми еще не успел
как следует познакомиться:
     - Нет,  это  не  совсем точно. Калмыки были здесь в семнадцатом веке. А
это   надгробный  памятник  двенадцатого  века.  Бабу,  очевидно,  поставили
монголы  в  пору  великого  нашествия на запад. Вместе с ними и мы, киргизы,
пришли  с  Енисея  сюда,  в тянь-шаньские края. До нас здесь обитали племена
кипчаков, а до них - рыжеволосые светлоглазые люди.
     Я  залез  бы  еще  дальше  в  глубь  истории, но меня перебил человек в
комбинезоне, стоявший у трактора. Это был Абакир.
     - Эй  ты,  малый! - Он метнул на меня исподлобья раздраженный взгляд. -
Больно ты ученый. Пойди-ка принеси из юрты шприц с тавотом.
     Оказывается, я принес ему шприц с солидолом.
     - Эх  ты,  академик!  - презрительно процедил он, косясь на меня своими
колючими,  в  красных  прожилках  глазами.  -  Лекции читаешь нам, неучам, а
кобылу от верблюда не умеешь отличить.
     Отсюда и пошло - "академик".
     Вот  и сейчас я уже приближаюсь со своей водовозкой, а он не унимается.
Бежит ко мне, увязая в пашне.
     - Ты  что  ползешь, словно вошь прибитая! Сколько прикажешь тебя ждать?
Придушу, щенок, все меньше одним сопливым академиком будет!
     Я  молча  подъезжаю  к  трактору.  Да  и  что  я  могу  сказать  в свое
оправдание?  Ведь  трактор  простаивает  по моей вине, это факт. Хорошо еще,
прицепщица Калипа вступается за меня:
     - Ну  успокойся, успокойся, Абакир! Криками тут не поможешь. Смотри, на
нем  и так лица нет. Совсем измучился, бедняга. - Она берет из моих дрожащих
рук  ведро  и  заливает  водой  радиатор. - Он и без того старается. Видишь,
мокрый весь, хоть выжимай...
     - А  мне-то  что!  -  огрызается Абакир. - Сидел бы дома да книжки свои
читал.
     - Ну  перестань!  -  уговаривает  его  Калипа.  -  Сколько  в тебе зла!
Нехорошо так, Абакир.
     - Все  прощать да спускать этаким вот - задарма помрешь. План-то с меня
спрашивают,  а  не с тебя. Разве кому есть дело, что меня гробит этот ученый
олух!
     Далась  же  ему  моя ученость! Зачем я только учился и откуда взялся на
мою голову историк Алдияров?
     Я  стараюсь  побыстрей уехать отсюда. Меня ведь ждут еще в другом конце
поля.  Там  тракторист  -  Садабек  -  человек пожилой, серьезный, он хоть и
сердится, но не кричит.
     Мотор  за  моей  спиной  затарахтел. Трактор Абакира тронулся с места и
пошел.  Я облегченно вздохнул и поежился под намокшей фуфайкой. И отчего это
Абакир  уродился  таким  вредным,  таким злющим? Ведь не старый еще, едва за
тридцать.  Лицо,  правда,  немного  тяжелое,  с  буграми  на  скулах, и руки
цепкие,  клешневатые,  но  собой видный. А глаза плохие, недобрые. Чуть что,
наливаются кровью, тогда держись, тогда ему все нипочем.
     Было  у  нас  недавно  одно  дело.  Дождь  занялся  с  вечера, всю ночь
моросил,  нашептывал что-то унылое, монотонное, стекая по набрякшей кошме. И
к  утру  не  перестал.  Мы томились в юрте от вынужденного безделья. Агроном
Сорокин  уехал  -  у  него  и  в  дождь  дел  по горло. Ведь он отвечал и за
животноводство,  поэтому  и не было человеку ни минуты покоя - день-деньской
в седле.
     Когда  дождь приутих немного, прицепщик Эсиркеп, младший брат Садабека,
оседлал  мою  лошадь  и  тоже уехал куда-то к чабанам. Альдей и Калипа взяли
ведра  и пошли за водой к роднику. Остались в юрте мы трое - Абакир, Садабек
и я.
     Мы  хмуро  молчали,  занятые  каждый  своим  делом.  Абакир  полулежал,
вытянув  ноги,  и  курил.  Садабек  сидел у очага на потнике, орудуя шилом и
дратвой над прохудившимся сапогом. Я приткнулся в уголке и читал.
     Сыро,  тоскливо  было  в  юрте.  Намокшая кошма отдавала квелым овечьим
духом.  Изредка  сверху  падали  крупные,  желтые, как чай, капли. А снаружи
дождь все бормотал что-то, шепелявил в лужах.
     Абакир  скучающе  зевнул,  с хрустом потянулся, зажмурился и, не глядя,
швырнул  окурок,  который упал на краешек кошмы. И сразу же задымила паленая
шерсть. Садебек поднял журак и бросил его в золу.
     - Ты  бы поосторожней, - проговорил он, протаскивая сквозь кожу дратву.
- Трудно, что ли, с места подняться?
     - А что стряслось? - вызывающе вскинул голову Абакир.
     - Кошма загорелась.
     - Подумаешь,  богатство  какое! - Абакир пренебрежительно усмехнулся. -
Латаешь свой дырявый сапог, ну и латай, тебе другого и не надо!
     - Дело не в богатстве. Ты тут не один и не у себя дома.
     - Знаю,  что  не  у  себя  дома! У себя я бы и разговаривать с тобой не
стал.  Понял,  рожа ты в кожаных штанах? Да, видно, бог наказал, сижу в этом
каторжном Анархае, где место таким вот дуракам, как ты и твоя жена!
     Садабек  с  силой  дернул  дратву.  Шило  выскочило  у  него  из руки и
отлетело  за  спину. Он долго смотрел на Абакира ненавидящим взглядом, потом
грозно  подался  вперед,  зажимая  в одной руке сапог, а в другой натянутую,
как струна, дратву.
     - Хорошо,  пусть я дурак и жена моя дура, что приехала со мной и кормит
нас  всех  тут!  -  проговорил  он,  тяжело  дыша. - А все другие анархайцы,
по-твоему,  каторжники? Ты их, что ли, пригнал сюда? А ну, отвечай, сволочь!
-  вскрикнул  Садабек  и  вскочил  с  места,  перехватывая голенище кованого
сапога правой рукой.
     Абакир  метнулся к гаечному ключу, что лежал в стороне, и вобрал голову
в плечи, готовясь к удару.
     Я испугался. Это было очень страшно. Они могли убить друг друга.
     - Не  надо, Абакир! - метнулся я к ним. - Не бей его! Не надо, Садабек,
не связывайтесь! - взмолился я, путаясь у них под ногами.
     Садабек  отшвырнул меня в сторону, и они закружились по юрте, как барсы
перед  схваткой,  вперив друг в друга глаза. Потом разом прыгнули, и гаечный
ключ  просвистел  в  воздухе  у  самой  головы  Садабека. Но тот в последний
момент  увернулся  и обеими руками перехватил ключ. Однако Абакир был силен.
Он  подмял противника под себя, и они покатились по полу, хрипя и ругаясь. Я
подскочил  к  ним,  бросился  всем телом на ключ, который Абакир выронил, и,
наконец, схватив его, выбежал из юрты.
     - Альдей!  Калипа!  -  закричал  я  женщинам, возвращающимся с водой. -
Живее, живее! Дерутся они, убьют...
     Женщины  поставили  ведра  и бросились ко мне. Когда мы вбежали в юрту,
Садабек  и  Абакир  все еще катались по земле. Мы растащили их, изодранных и
окровавленных.  Альдей  потянула  было  мужа к выходу. Но Абакир рванулся из
объятий Калипы.
     - Ну  погоди,  колченогая  собака! Ты еще будешь молить о пощаде, дрянь
поганая, ты еще узнаешь, кто такой Абакир!
     Приземистая, сухонькая Альдей подошла к нему и сказала прямо в упор:
     - А ну, тронь, попробуй! Глаза выдеру! Сам себя не узнаешь!
     Садабек спокойно взял жену за руку.
     - Не надо, Альдей. Он того не стоит...
     Я  тем  временем  вышел,  разыскал  заброшенный мной в суматохе гаечный
ключ,  отошел  подальше  от  юрты и зарыл его в землю возле каменной бабы. А
сам  сел  и  вдруг расплакался. Глухие, удушающие рыдания сотрясли мое тело.
Никто  не  видел  меня,  и  сам  я  не понимал, что творится со мной. Только
каменная  баба,  будто  подслушивая  мое  горе,  зло косилась на меня пустой
черной  глазницей.  Вокруг  простиралась  мокрая  туманная  степь,  тихая  и
утомленная.  Ничто  ни  единым  звуком  не  нарушило ее извечного, глубокого
покоя,  и  только  я  все еще всхлипывал, утирая глаза. Долго я сидел здесь,
очень долго, пока не стемнело.
     Вот  так  я и живу в той самой роскошной полынной степи... Стараюсь изо
всех  сил,  но  все равно ничего у меня пока не получается. Сейчас вот опять
влетело  от  Абакира. Как быть дальше, ума не приложу. Однако и падать духом
нельзя. Надо стоять там, где стоишь. Пока не упадешь.
     - А  ну,  Серко,  шевелись! Поживей! Нам с тобой нельзя унывать: работа
не ждет...


2

     Назавтра  я  поднялся  с  рассветом, раньше обычного. Еще вчера, лежа в
юрте,  я  решил про себя: в лепешку разобьюсь, но сделаю так, чтобы никто не
посме