деревьев, но эти тополя особенные -
у  них  свой особый язык и, должно быть, своя особая, певучая душа. Когда ни
придешь  сюда, днем ли, ночью ли, они раскачиваются, перехлестываясь ветвями
и  листьями,  шумят  неумолчно на разные лады. То кажется, будто тихая волна
прилива  плещется  о  песок,  то пробежит по ветвям, словно незримый огонек,
страстный  горячий  шепот,  то  вдруг,  на мгновенье затихнув, тополя разом,
всей  взбудораженной  листвой шумно вздохнут, будто тоскуя о ком-то. А когда
набегает  грозовая  туча  и  буря, заламывая ветви, обрывает листву, тополя,
упруго раскачиваясь, гудят, как бушующее пламя.
     Позже,  много  лет  спустя,  я  понял  тайну двух тополей. Они стоят на
возвышенности,  открытой  всем  ветрам,  и  отзываются  на малейшее движение
воздуха, каждый листик чутко улавливает легчайшее дуновение.
     Но  открытие  этой простой истины вовсе не разочаровало меня, не лишило
того  детского восприятия, которое я сохраняю по сей день. И по сей день эти
два  тополя  на  бугре  кажутся мне необыкновенными, живыми. Там, подле них,
осталось мое детство, как осколок зеленого волшебного стеклышка...
     В  последний  день  учебы, перед началом летних каникул, мы, мальчишки,
мчались  сюда  разорять  птичьи  гнезда.  Всякий  раз, когда мы с гиканьем и
свистом  взбегали  на  бугор,  тополя-великаны,  покачиваясь  из  стороны  в
сторону,  вроде  бы  приветствовали  нас  своей  прохладной тенью и ласковым
шелестом   листьев.   А  мы,  босоногие  сорванцы,  подсаживая  друг  друга,
карабкались  вверх по сучьям и веткам, поднимая переполох в птичьем царстве.
Стаи  встревоженных  птиц  с  криком  носились  над  нами.  Но  нам все было
нипочем,  куда  там!  Мы  взбирались  все  выше  и выше - а ну, кто смелее и
ловчее!  -  и вдруг с огромной высоты, с высоты птичьего полета, точно бы по
волшебству, открывался перед нами дивный мир простора и света.
     Нас  поражало  величие  земли.  Затаив  дыхание,  мы замирали каждый на
своей  ветке  и  забывали  о гнездах и птицах. Колхозная конюшня, которую мы
считали  самым  большим  зданием  на свете, отсюда казалась нам обыкновенным
сарайчиком.  А  за  аилом  терялась  в смутном мареве распростертая целинная
степь.  Мы  всматривались в ее сизые дали насколько хватал глаз и видели еще
много-много  земель, о которых прежде не подозревали, видели реки, о которых
прежде  не  ведали.  Реки  серебрились на горизонте тоненькими ниточками. Мы
думали,  притаившись  на  ветках: это ли край света или дальше есть такое же
небо,  такие  же  тучи,  степи  и  реки?  Мы слушали, притаившись на ветках,
неземные  звуки ветров, а листья в ответ им дружно нашептывали о заманчивых,
загадочных краях, что скрывались за сизыми далями.
     Я  слушал  шум тополей, и сердце у меня колотилось от страха и радости,
и  под  этот  неумолчный  шелест я силился представить себе те далекие дали.
Лишь  об  одном,  оказывается,  я  не думал в ту пору: кто посадил здесь эти
деревья?  О  чем  мечтал,  о  чем  говорил этот неизвестный, опуская в землю
корни деревцев, с какой надеждой растил он их здесь, на взгорье?
     Этот  бугор,  где  стояли  тополя,  у  нас  почему-то  называли "школой
Дюйшена".  Помню,  если  случалось  кому  искать  пропавшую лошадь и человек
обращался  к  встречному:  "Слушай,  не  видел ты моего гнедого?" - ему чаще
всего  отвечали:  "Вон  наверху,  возле  школы  Дюйшена, паслись ночью кони,
сходи,  может,  и  своего там найдешь". Подражая взрослым, мы, мальчишки, не
задумываясь,  повторяли: "Айда, ребята, в школу Дюйшена, на тополя, воробьев
разгонять!"
     Рассказывали,  что  когда-то на этом бугре была школа. Мы и следа ее не
застали.  В детстве я не раз пытался найти хотя бы развалины, бродил, искал,
но  ничего  не обнаружил. Потом мне стало казаться странным, что голый бугор
называют  "школой  Дюйшена",  и  я  как-то спросил у стариков, кто он такой,
этот  Дюйшен.  Один  из них небрежно махнул рукой: "Кто такой Дюйшен! Да тот
самый,  что  и сейчас тут живет, из рода Хромой овцы. Давно это было, Дюйшен
в  ту  пору комсомольцем был. На бугре том стоял чей-то заброшенный сарай. А
Дюйшен  там  школу  открыл, детей учил. Да разве же то школа была - название
одно!  Ох,  и  интересные же времена были! Тогда кто мог схватиться за гриву
коня  и  вдеть  ногу  в  стремя,  тот  сам себе начальник. Так и Дюйшен. Что
взбрело  ему  в  голову,  то и сделал. А теперь и камешка не найдешь от того
сарайчика, одна польза, что название осталось..."
     Я  мало  знал  Дюйшена. Помнится, это был пожилой уже человек, высокий,
угловатый,  с  нависшими  орлиными бровями. Его двор был по ту сторону реки,
на  улице  второй  бригады. Когда я еще жил в аиле, Дюйшен работал колхозным
мирабом*  и  вечно  пропадал  на  полях. Изредка он проезжал по нашей улице,
подвязав  к  седлу большой кетмень**, и конь его был похож чем-то на хозяина
-  такой  же костлявый, тонконогий. А потом Дюйшен постарел, и говорили, что
он  стал  возить  почту.  Но  это  к  слову. Дело в другом. В моем тогдашнем
понятии  комсомолец  - это горячий на работу и на слово джигит, самый боевой
из  всех  в  аиле,  который  и  на собрании выступит, и в газете о лодырях и
расхитителях  напишет. И я никак не мог себе представить, что этот бородатый
смирный  человек  был  когда-то  комсомольцем,  да  к  тому  же,  что  самое
удивительное,  учил  детей,  будучи  сам малограмотным. Нет, не укладывалось
такое  у  меня  в  голове!  Откровенно  говоря,  я  считал,  что это одна из
многочисленных  сказок, которые бытуют в нашем аиле. Но все оказалось совсем
не так...
     ______________
     * Мираб - лицо, ведающее оросительной системой.
     ** Кетмень - сельскохозяйственное орудие типа мотыги.

     Прошлой  осенью  я  получил из аила телеграмму. Земляки приглашали меня
на  торжественное  открытие  новой  школы,  которую  колхоз  построил своими
силами.  Я  сразу  решил  -  ехать.  Не  мог же я в такой радостный день для
нашего  аила  усидеть дома! Я выехал даже на несколько дней раньше. Поброжу,
думал,  погляжу, сделаю новые зарисовки. Из приглашенных ждали, оказывается,
и  академика  Сулайманову.  Мне  сказали,  что она пробудет здесь день-два и
отсюда поедет в Москву.
     Я  знал,  что эта прославленная теперь женщина в детстве ушла из нашего
аила  в  город.  Став  горожанином,  я  познакомился  с  ней. Она была уже в
преклонном  возрасте, полная, с густой проседью в гладко зачесанных волосах.
Наша  знаменитая  землячка заведовала кафедрой в университете, читала лекции
по  философии,  работала  в  академии,  часто  ездила  за  границу.  Словом,
человеком  она была занятым, и мне не удавалось познакомиться с ней поближе,
но  каждый  раз,  где бы мы ни встречались, она всегда интересовалась жизнью
нашего  аила  и  непременно,  пусть  даже коротко, высказывала мнение о моих
работах. Однажды я решился сказать ей:
     - Алтынай  Сулаймановна,  хорошо  бы  вам  съездить в аил, повидаться с
земляками.  Вас  там все знают, гордятся вами, но знают-то больше понаслышке
и,  случается,  поговаривают,  что,  мол,  наша  знаменитая  ученая,  видно,
чурается нас, дорогу позабыла в свой Куркуреу.
     - Надо  бы,  конечно,  съездить,  -  невесело  улыбнулась тогда Алтынай
Сулаймановна.  -  Я  и сама давно мечтаю побывать в Куркуреу, век уж не была
там.  Правда,  родственников  у  меня  в  аиле  нет. Но дело ведь не в этом.
Непременно поеду, я должна поехать, истосковалась по родным краям.
     ...Академик  Сулайманова приехала в аил, когда торжественное собрание в
школе  вот-вот  должно  уже  было  начаться.  Колхозники  увидели  в окно ее
машину,  и  все  повалили  на улицу. Знакомым и незнакомым, старым и малым -
всем  хотелось  пожать  ей  руку.  Пожалуй,  Алтынай Сулаймановна не ожидала
такой  встречи  и,  как  мне  показалось,  даже растерялась. Приложив руки к
груди, она кланялась людям и с трудом пробиралась в президиум на сцену.
     Наверно,   не   раз  на  своем  веку  Алтынай  Сулаймановна  бывала  на
торжественных  собраниях,  и встречали ее, наверно, всегда и с радостью, и с
почестями,  но  здесь, в обыкновенной сельской школе, радушие земляков очень
растрогало ее, взволновало, и она все пыталась скрыть непрошеные слезы.
     После  торжественной  части  пионеры  повязали  дорогой  гостье красный
галстук,  преподнесли  цветы и ее именем открыли почетную книгу новой школы.
Потом  был  концерт  школьной самодеятельности - очень интересный и веселый,
после  которого директор школы пригласил нас - гостей, учителей и активистов
колхоза - к себе.
     И   здесь  не  могли  нарадоваться  приезду  Алтынай  Сулаймановны.  Ее
посадили  на  самое почетное место, украшенное коврами, и всячески старались
подчеркнуть  свое  к  ней  уважение. Как всегда в таких случаях, было шумно,
гости  оживленно  разговаривали,  провозглашали  тосты.  Но  вот в дом вошел
местный  паренек и подал хозяину пачку телеграмм. Телеграммы пошли по рукам:
бывшие ученики поздравляли своих земляков с открытием школы.
     - Слушай,  а  телеграммы  эти  старик  Дюйшен привез, что ли? - спросил
директор.
     - Да,  - ответил парень. - Всю дорогу, говорит, подстегивал коня, хотел
поспеть  к  собранию,  чтобы  при  народе  прочитали.  Опоздал  малость  наш
аксакал, огорченный приехал.
     - Так что ж он там стоит, пусть слезает с коня, зови его!
     Парень  вышел  позвать Дюйшена. Алтынай Сулаймановна, сидевшая рядом со
мной,  почему-то  встрепенулась и как-то странно, словно внезапно вспомнив о
чем-то, спросила у меня, о каком это Дюйшене говорят.
     - А  это  колхозный  почтальон, Алтынай Сулаймановна. Вы знаете старика
Дюйшена?
     Она  неопределенно  кивнула,  потом  попыталась  было встать, но в этот
момент  мимо  окна  кто-то  с топотом проехал на коне, и парень, вернувшийся
назад, сказал хозяину:
     - Я его звал, агай, но он уехал, ему еще надо письма развозить.
     - Ну  и  пусть  развозит,  незачем  его задерживать. Потом со стариками
посидит, - недовольно проговорил кто-то.
     - О-о!  Вы  не  знаете  нашего Дюйшена! Он человек закона. Пока дела не
выполнит, никуда не завернет.
     - Верно,  странный  он  человек.  После  войны  вышел из госпиталя - на
Украине  это  было  -  и  остался  там  жить,  всего лет пять, как вернулся.
Умирать, говорит, вернулся на родину. Всю жизнь бобылем так и живет...
     - А  все-таки  зайти  бы  ему  сейчас... Ну да ладно. - И хозяин махнул
рукой.
     - Товарищи,  когда-то  мы  учились, если кто помнит, в школе Дюйшена. -
Один  из  почтеннейших  людей  аила поднял бокал. - А сам-то он наверняка не
знал  всех  букв  алфавита.  -  Говоривший зажмурил при этом глаза и покачал
головой. Весь вид его выражал и удивление и насмешку.
     - А ведь и правда, было так, - отозвалось несколько голосов.
     Кругом засмеялись.
     - Что  уж  там  говорить!  Чего только не затевал тогда Дюйшен! А мы-то
ведь всерьез считали его учителем.
     Когда смех утих, человек, поднявший бокал, продолжал:
     - Ну,  а теперь люди выросли на наших глазах. Академик Алтынай известна
на  всю страну. Почти все мы со средним образованием, а многие имеют высшее.
Сегодня  мы открыли у себя в аиле новую среднюю школу; одно это уже говорит,
насколько  изменилась  жизнь.  Так  давайте,  земляки, выпьем за то, чтобы и
впредь сыновья и дочери Куркуреу были передовыми людьми своего времени!
     Все   опять   зашумели,   дружно   поддержав  тост,  и  только  Алтынай
Сулаймановна  покраснела, чем-то очень смущенная, и лишь пригубила бокал. Но
празднично настроенные люди, занятые разговорами, не замечали ее состояния.
     Алтынай  Сулаймановна  несколько  раз взглянула на часы. А потом, когда
гости  вышли  на  улицу, я увидел, что она стоит в стороне от всех у арыка и
пристально  смотрит  на  бугор  - туда, где покачиваются на ветру порыжевшие
осенние  тополя.  Солнце  было  на  закате  -  у  сиреневой черточки далекой
сумеречной  степи.  Оно  светило оттуда меркнущим светом, окрашивая верхушки
тополей тусклым, печальным багрянцем.
     Я подошел к Алтынай Сулаймановне.
     - Сейчас  они листву роняют, а посмотрели бы вы на эти тополя весной, в
пору цвета, - сказал я ей.
     - И  я  об этом же думаю, - вздохнула Алтынай Сулаймановна и, помолчав,
добавила,  словно  бы  про себя: - Да, у всего живого есть своя весна и своя
осень.
     По  ее  увядающему,  со  множеством  мелких  морщинок  вокруг глаз лицу
пробежала  грустная,  задумчивая  тень.  Она смотрела на тополя как-то очень
по-женски  горестно.  И  я  вдруг  увидел, что передо мной стоит не академик
Сулайманова,  а  самая  обыкновенная  киргизская  женщина, бесхитростная и в
радостях  и  в печалях. Эта ученая женщина, видимо, вспомнила сейчас ту пору
своей  юности,  которой,  как  поется в наших песнях, не докричишься с самой
высокой  горной  вершины.  Она,  кажется,  хотела  что-то  сказать, глядя на
тополя,  но  потом,  наверно,  передумала  и  порывисто надела очки, которые
держала в руке.
     - Московский поезд здесь проходит, кажется, в одиннадцать?
     - Да, в одиннадцать ночи.
     - Значит, мне надо собираться.
     - Почему  вдруг?  Алтынай  Сулаймановна,  вы  же  обещали  побыть здесь
несколько дней. Народ вас не отпустит.
     - Нет, у меня срочные дела. Я должна сейчас же ехать.
     Как  ни уговаривали ее земляки, как ни выражали они свою обиду, Алтынай
Сулаймановна была неумолима.
     Тем  временем  стало  смеркаться.  Огорченные  земляки  посадили  ее  в
машину,  взяв  слово, что она приедет в другой раз на неделю, а то и больше.
Я поехал проводить Алтынай Сулаймановну до станции.
     Почему   Алтынай  Сулаймановна  так  неожиданно  заторопилась?  Обидеть
земляков,  тем более в такой день, мне казалось просто неразумным. По дороге
я  несколько раз собирался спросить ее об этом, но не посмел. Не потому, что
боялся  показаться бестактным, - просто я понял, что она все равно ничего не
скажет. Всю дорогу она ехала молча, о чем-то крепко задумавшись.
     На станции я все-таки спросил ее:
     - Алтынай Сулаймановна, вы чем-то расстроены, может, мы обидели вас?
     - Ну  что  вы! И не смейте так думать! На кого я могла обидеться? Разве
что на себя. Да, на себя можно было, пожалуй, обидеться.
     Так  и  уехала  Алтынай  Сулаймановна.  Я  вернулся  в  город  и  через
несколько  дней  неожиданно  получил  от  нее письмо. Сообщая о том, что она
задержится в Москве дольше, чем предполагала, Алтынай Сулаймановна писала:
     "Хотя  у  меня  множество важных и срочных дел, я решила все отложить и
написать  вам  это  письмо...  Если вам покажется интересным то, что я здесь
пишу,  я  вас  убедительно  прошу  подумать  над  тем,  как  это можно будет
использовать,  чтобы  поведать людям обо всем, что я расскажу. Я считаю, что
это  нужно  не  только  нашим  землякам,  -  это  нужно  всем, в особенности
молодежи.  К  такому  убеждению  я  пришла  после  долгих  раздумий. Это моя
исповедь  перед  людьми.  Я  должна  исполнить  свой  долг. Чем больше людей
узнает  об  этом, тем меньше будут мучить меня угрызения совести. Не бойтесь
поставить меня в неловкое положение. Ничего не скрывайте..."
     Несколько  дней я ходил под впечатлением ее письма. И ничего лучшего не
придумал, как рассказать обо всем от имени самой Алтынай Сулаймановны.


x x x

     Это было в 1924 году. Да, именно в тот год...
     Там,  где  сейчас находится наш колхоз, тогда был небольшой аил оседлых
бедняков  -  джатакчей.  Мне  в  ту  пору  было лет четырнадцать, и жила я у
двоюродного брата своего покойного отца. Матери у меня тоже не было.
     Еще  осенью, вскоре после того, как те, что побогаче, откочевали в горы
на  зимовья,  к  нам  в  аил пришел незнакомый парень в солдатской шинели. Я
запомнила  его  шинель,  потому  что  она  была  почему-то из черного сукна.
Появление  человека  в  казенной шинели явилось для нашего аила, отдаленного
от дорог, приткнувшегося где-то под горами, настоящим событием.
     Сперва  утверждали,  что  в  армии  он ходил в командирах, а потому и в
аиле  будет  начальником, потом оказалось, что вовсе он никакой не командир,
а  сын того самого Таштанбека, который ушел из аила на железную дорогу еще в
голод,  много  лет  назад,  да  так  и  пропал.  А он, сын его Дюйшен, будто
прислан в аил для того, чтобы открыть здесь школу и учить детей.
     В  те времена такие слова, как "школа", "учеба", были в новинку, и люди
не  очень-то  в  них разбирались. Кто-то верил слухам, кто-то считал все это
бабьими  сплетнями,  и, быть может, вообще забыли бы о школе, если бы вскоре
не  созвали народ на сходку. Мой дядя долго ворчал: "Это еще что за собрание
такое,  вечно  отрывают  от  дела  по  всяким пустякам", - но потом все-таки
оседлал  свою  лошаденку и поехал на собрание верхом, как и положено всякому
уважающему   себя  мужчине.  Вслед  за  ним  вместе  с  соседскими  ребятами
увязалась и я.
     Когда  мы,  запыхавшись,  прибежали  на  пригорок, где обычно проходили
сходки,  там  уже  перед  кучкой  пеших  и  конных  людей выступал тот самый
бледнолицый  парень  в  черной  шинели.  Мы  не  могли расслышать его слов и
придвинулись   было  ближе,  но  тут  один  старик  в  драной  шубе,  словно
очнувшись, торопливо перебил его.
     - Слушай,  сынок,  - начал он заикающейся скороговоркой, - раньше детей
учили  муллы, а твоего отца мы знали: такая же голытьба, как и мы. Так скажи
на милость, когда это ты успел сделаться муллой?
     - Я  не  мулла,  аксакал,  я комсомолец, - быстро отозвался Дюйшен. - А
детей  теперь  будут учить не муллы, а учителя. Я обучался грамоте в армии и
до этого малость учился. Вот какой я мулла.
     - Ну, это дело...
     - Молодец! - раздались одобрительные возгласы.
     - Так  вот,  комсомол  послал  меня  учить ваших детей. А для этого нам
нужно  какое-нибудь  помещение.  Я  думаю  устроить школу - с вашей помощью,
конечно,  -  вон  в  той  старой конюшне, что стоит на бугре. Что скажете на
это, земляки?
     Люди  замялись,  как  бы  прикидывая в уме: куда он гнет, этот пришлый?
Молчание  прервал  Сатымкул-спорщик, прозванный так за свою несговорчивость.
Он  давно  уже  прислушивался  к  разговорам,  облокотясь  на  луку седла, и
изредка поплевывал сквозь зубы.
     - Ты  постой, парень, - проговорил Сатымкул, прищуривая глаз, словно бы
прицеливаясь. - Ты лучше скажи, зачем она нам, школа?
     - Как зачем? - растерялся Дюйшен.
     - А верно ведь! - подхватил кто-то из толпы.
     И все разом зашевелились, зашумели.
     - Мы  испокон веков живем дехканским трудом, нас кетмень кормит. И дети
наши  будут  жить  так  же,  на  кой  черт  им  учение.  Грамота начальникам
требуется, а мы простой народ. И не морочь нам голову!
     Голоса приутихли.
     - Так  неужели  вы  против  того,  чтобы  ваши  дети учились? - спросил
ошарашенный Дюйшен, пристально вглядываясь в лица окруживших его людей.
     - А  если  против,  то  что,  силком  заставишь?  Прошли те времена. Мы
теперь народ свободный, как хотим, так и будем жить!
     Кровь  схлынула  с  лица  Дюйшена.  Обрывая  дрожащими  пальцами крючки
шинели,  он  вытащил из кармана гимнастерки лист бумаги, сложенный вчетверо,
и, торопливо развернув его, поднял над головой.


     - Значит,  вы  против  этой  бумаги,  где  сказано об учении детей, где
поставлена  печать  Советской власти? А кто вам дал землю, воду, кто дал вам
волю? Ну, кто против законов Советской власти, кто? Отвечай!
     Он  выкрикнул слово "отвечай" с такой звенящей, гневной силой, что оно,
как  пуля,  прорезало  теплынь  осенней  тиши  и, словно выстрел, отозвалось
коротким  эхом  в  скалах. Никто не проронил ни слова. Люди молчали, понурив
головы.
     - Мы  бедняки,  - уже тихо проговорил Дюйшен. - Нас всю жизнь топтали и
унижали.  Мы  жили  в  темноте.  А  теперь  советская власть хочет, чтобы мы
увидели  свет,  чтобы  мы  научились читать и писать. А для этого надо у