расный  мир  весны.  Земля, словно бы раскинув руки,
сбегала  с  гор  и  неслась, не в силах остановиться, в мерцающие серебряные
дали   степи,  объятые  солнцем  и  легкой,  призрачной  дымкой.  Где-то  за
тридевять  земель  голубели  талые  озерца, где-то за тридевять земель ржали
кони,  где-то  за тридевять земель пролетали в небе журавли, неся на крыльях
белые  облака.  Откуда  летели  журавли  и  куда  они  звали  сердце  такими
томительными, такими трубными голосами?..
     С  приходом  весны  мы  зажили  веселее.  Мы  придумывали  разные игры,
беспричинно  смеялись,  а  после  уроков  от  самой школы до аила всю дорогу
бежали,  громко  перекликаясь.  Тетке  не  нравилось  это, и она не упускала
случая обругать меня:
     - Ты-то   что  резвишься,  дуреха?  И  дела  тебе  нет,  что  в  девках
засиделась.  У  добрых людей такие, как ты, давно замуж повыходили, родных в
дом  прибавили,  а  ты... Нашла себе забаву - в школу ходить... Но погоди, я
тебя приберу к рукам...
     По  правде  говоря,  я  не  очень-то  близко к сердцу принимала теткины
угрозы:  не  в  новость  же  - всю жизнь ругается. А сказать про меня, что я
засиделась, и вовсе было несправедливо. Я просто вытянулась в эту весну.
     - Ты  еще лохматая девчонка, - смеялся Дюйшен. - Да к тому же, кажется,
рыжая!
     Его  слова  меня  нисколечко  не обижали. Конечно, думала я про себя, я
лохматая,  но  все-таки  не  совсем  рыжая.  А  вот  когда  я вырасту, стану
настоящей  невестой,  то разве же я буду такая? Пусть посмотрит тогда тетка,
какая  я  буду  красивая.  Дюйшен  говорит,  что  у  меня глаза блестят, как
звездочки, и лицо открытое.
     Как-то  раз,  когда  я  прибежала  из  школы, у нас во дворе стояли две
чужие  лошади. Судя по седлам, по сбруе, хозяева их приехали с гор. И раньше
случалось, что они заворачивали к нам по пути с базара или на мельницу.
     Еще  с  порога меня резанул какой-то неестественный смех тетки: "Да ты,
племянничек,  не  очень-то  тужи,  не  обедняешь. Зато потом, когда получишь
голубку  в руки, добрым словом меня помянешь. Хи-хи-хи!" В ответ послышались
поддакивающие,  хохочущие  голоса,  а  когда я появилась в дверях, все сразу
смолкли.  У  разостланной  на  кошме  скатерти  сидел  как  пень краснолицый
грузный  человек.  Он  покосился  на меня из-под лисьей шапки, надвинутой на
потный лоб, и, кашлянув, опустил глаза.
     - А,   доченька,   вернулась,   заходи,  милая!  -  ласково  ухмыляясь,
встретила меня тетка.
     Дядя  сидел  на краешке кошмы тоже с каким-то незнакомым мне человеком.
Они  играли в карты, пили водку и ели бешбармак. Оба были пьяны, и их головы
как-то странно мотались, когда они били картами.
     Наша  серая  кошка  подобралась  было  к  скатерти,  но краснолицый так
стукнул  ее по голове костяшками пальцев, что она, дико взвизгнув, отскочила
в  сторону  и  забилась в угол. Ох, как больно было ей! Мне захотелось уйти,
только я не знала, как это сделать. Тут меня выручила тетка.
     - Доченька,  -  сказала  она,  -  там  в  казане  еда, покушай, пока не
остыло.
     Я  вышла,  но мне очень не понравилось такое поведение тетки. И на душе
стало неспокойно. Я невольно насторожилась.
     Часа  через  два  приезжие  сели на коней и уехали в горы. Тетка тут же
начала  осыпать  меня обычной бранью, и у меня отлегло от души. "Значит, она
просто спьяну была такой ласковой", - решила я.
     Вскоре  после  этого  к  нам  пришла  как-то  старуха Сайкал. Я была на
дворе, но услышала, как она сказала:
     - Да что ты, бог с тобой! Погубишь ты ее.
     Перебивая  друг  друга,  тетка  и  Сайкал  о чем-то горячо заспорили, и
затем  старуха  вышла  из  дома  очень  разгневанная.  Она  бросила  на меня
сердитый  и в то же время жалостливый взгляд и молча ушла. А мне стало не по
себе. Почему она так посмотрела на меня, чем я ей не угодила?
     На  другой  день  в  школе я сразу заметила, что Дюйшен мрачен и чем-то
озабочен,  хотя  и  старается не показать нам виду. И еще я заметила, что он
почему-то  не  смотрит  в  мою  сторону.  После уроков, когда мы все гурьбой
вышли из школы, Дюйшен окликнул меня:
     - Постой,  Алтынай.  - Учитель подошел ко мне, пристально посмотрел мне
в  глаза  и  положил  руку  на  плечо.  -  Ты  домой не иди. Ты поняла меня,
Алтынай?
     Я  помертвела  от  страха.  Только теперь до меня дошло, что собиралась
сделать со мною тетка.
     - Я  сам  за  тебя  отвечу,  - сказал Дюйшен. - А жить ты будешь пока у
нас. И далеко от меня не отлучайся.
     Наверно,  на  мне лица не было. Дюйшен взял меня за подбородок и, глядя
в глаза, улыбнулся, как всегда.
     - Да  ты  не  бойся, Алтынай! - засмеялся он. - Когда я с тобой, никого
не  бойся. Учись, ходи в школу, как прежде, и ни о чем не думай... А то ведь
я  знаю,  какая ты трусиха... Да, кстати, давно собирался рассказать тебе. -
Видно,  вспомнив  что-то  смешное,  он опять засмеялся. - Помнишь, в тот раз
Караке  поднялся  спозаранку  и куда-то исчез? Смотрю, приводит - кого бы ты
думала?  -  знахарку,  Джайнакову  старуху.  "Зачем?" - спрашиваю. "Пусть, -
говорит,  -  пошаманит, а то у Алтынай сердце сдвинулось с места со страху".
А  я  и  говорю:  "Гоните  ее  со  двора,  от  нее  иначе как одной овцой не
отделаешься.  А  мы  не  так  богаты.  Коня  подарить  тоже не можем: волкам
отдали..."  А  ты  еще  спала.  Так  я и выпроводил ее. А Караке потом целую
неделю  не  разговаривал  со  мной, обиделся, "Ты, - говорит, - подвел меня,
старого".  И  все-таки  хорошие они старики, редкой доброты люди. Ну, теперь
пошли домой, пошли, Алтынай...
     Как  ни  старалась я держать себя в руках, чтобы не огорчать понапрасну
учителя,  тревожные мысли уже не отпускали меня. Ведь в любой час сюда могла
заявиться  тетка  и  силой  увести  меня.  А  там  они  сделают со мной, что
захотят,  и  никто  в аиле не запретит им этого. Я всю ночь не спала, ожидая
беды.
     Дюйшен,  конечно,  понимал мое состояние. И, может быть, поэтому, чтобы
как-то  отвлечь  меня  от  мрачных дум, он принес на другой день в школу два
деревца. А после уроков взял меня за руку и отвел в сторону.
     - Сейчас  мы  с  тобой,  Алтынай,  сделаем  одно  дело,  -  сообщил он,
загадочно  улыбаясь.  -  Вот  эти  топольки я принес для тебя. Мы с тобой их
посадим.  И  пока они вырастут, пока наберут силу, ты тоже вырастешь, будешь
хорошим  человеком.  У  тебя душа хорошая и ум пытливый. Мне всегда кажется,
что  ты  будешь  ученым  человеком.  Я в это верю, вот посмотришь, у тебя на
роду  так  написано.  Ты сейчас молоденькая, точно прутик, такая же, как эти
топольки.  Так  давай  посадим  их,  Алтынай,  своими  руками.  И пусть твое
счастье будет в учении, звездочка ты моя ясная...
     Деревца  были  ростом с меня, молоденькие сизостволые топольки. И когда
мы  их  посадили  неподалеку  от школы, с предгорья набежал ветерок и первый
раз  тронул их совсем еще маленькие листочки, словно бы жизнь вдохнул в них.
Дрогнули листочки, шевельнулись топольки, закачались...
     - Погляди,  как  хорошо! - засмеялся Дюйшен, отступая назад. - А теперь
проведем  сюда  арык  вон  от того родника. И потом увидишь, какие это будут
красивые  тополя! Они будут стоять здесь, на бугре, рядышком, как два брата.
И  всегда  они  будут  на  виду,  и добрые люди будут им радоваться. Тогда и
жизнь настанет иная, Алтынай. Все лучшее еще впереди...
     Я  и сейчас не могу найти слов, чтобы хоть сколько-нибудь выразить, как
я  была тронута благородством Дюйшена. А тогда я просто стояла и смотрела на
него.  Я  смотрела  так, будто бы впервые увидела, сколько светлой красоты в
его  лице, сколько нежности и добра в его глазах, будто бы никогда прежде не
знала  я,  как сильны и ловки его руки в работе, как чиста его ясная улыбка,
согревающая   сердце.  И  горячей  волной  поднялось  в  моей  груди  новое,
незнакомое  чувство  из  неведомого  еще мне мира. И я внутренне рванулась к
Дюйшену,  чтобы  сказать  ему:  "Учитель, спасибо вам за то, что вы родились
таким...  Я  хочу  обнять  и  поцеловать  вас!" Но я не посмела, постыдилась
произнести эти слова. А может быть, надо было...
     Но  тогда мы стояли на бугре под ясным небом, среди зеленеющих весенних
предгорий,  каждый  мечтая  о  своем. И в тот час я совсем забыла об угрозе,
нависшей  надо  мной.  И не подумала я, что ждет меня завтра, и не подумала,
почему  вот уже второй день тетка не ищет меня. Может, они позабыли обо мне,
может, решили оставить в покое? Но Дюйшен, оказывается, думал об этом.
     - Ты  не  больно печалься, Алтынай, найдем выход, - сказал он, когда мы
возвращались  в  аил.  -  Послезавтра я поеду в волость. Буду говорить там о
тебе.  Может  быть,  добьюсь,  чтобы  тебя  послали  в город учиться. Хочешь
поехать?
     - Как скажете, учитель, так и будет, - ответила я.
     Хотя  я  не  представляла  себе,  какой  он  такой,  город, но для меня
оказалось  достаточно  слов Дюйшена, чтобы уже мечтать о городской жизни. То
я  страшилась  неизвестности,  ждущей  меня в чужих краях, то снова решалась
отправиться в путь - словом, город теперь не выходил у меня из головы.
     И  на  следующий день в школе я думала о том же: как и у кого буду жить
в  городе. Если кто-нибудь приютит, буду дрова колоть, воду носить, стирать,
буду  делать  все,  что  прикажут.  Размышляла  я  так,  сидя на уроке, и от
неожиданности  вздрогнула,  когда  за  стенами  нашей  ветхой школы раздался
дробный   топот   копыт.   Это   было  так  внезапно,  и  кони  мчались  так
стремительно,  словно  вот-вот  растопчут  нашу школу. Мы все насторожились,
замерли.
     - Не отвлекайтесь, занимайтесь своим делом, - быстро сказал Дюйшен.
     Но  тут  дверь  с шумом распахнулась, и на пороге мы увидели мою тетку.
Она  стояла  со  злорадной,  вызывающей  улыбкой  на  лице. Дюйшен подошел к
дверям.
     - Вы по какому делу?
     - А  по  такому, что тебя не касается. Девку свою замуж буду провожать.
Эй ты, бездомная! - Тетка ринулась ко мне, но Дюйшен преградил ей дорогу.
     - Здесь  только  школьницы,  и  замуж  выдавать  еще некого! - твердо и
спокойно сказал Дюйшен.
     - Это мы еще посмотрим. Эй, мужики, хватайте ее, волочите, сучку!
     Тетка   поманила   рукой   одного  из  всадников.  Это  был  тот  самый
краснорожий  в  лисьей шапке. За ним спешились с коней еще двое с увесистыми
кольями в руках.
     Учитель не двинулся с места.
     - Ты  что,  безродная собака, распоряжаешься чужими девками, как своими
женами? А ну, прочь!
     И краснорожий медведем двинулся на Дюйшена.
     - Вы  не  имеете права входить сюда, это школа! - сказал Дюйшен, крепко
держась за дверные косяки.
     - Я  же  говорила!  -  взвизгнула  тетка.  -  Он  сам  давно  уже с ней
снюхался. Приманил сучку задарма!
     - Плевать  мне  на  твою  школу!  -  взревел  краснорожий,  замахиваясь
камчой.
     Но  Дюйшен  опередил  его.  Он  с  силой пнул его в живот ногой, и тот,
ахнув,  упал.  В  ту  же  минуту  те  двое с кольями набросились на учителя.
Ребята  с  ревом  кинулись  ко мне. Под ударами дверь разлетелась в щепки. Я
метнулась к дерущимся, волоча за собой вцепившихся в меня малышей.
     - Отпустите учителя! Не бейте! Вот я, берите меня, не бейте учителя!
     Дюйшен  оглянулся.  Он  был  весь  в  крови,  страшный  и ожесточенный.
Подхватив с земли доску и размахивая ею, он закричал:
     - Бегите,  дети,  бегите  в  аил!  Убегай,  Алтынай!  - и захлебнулся в
крике.
     Ему  перебили  руку. Прижимая ее к груди, Дюйшен попятился, а те, ревя,
как бешеные быки, стали избивать его, теперь уже беззащитного.
     - Бей! Бей! Сади по голове! Бей наповал!
     Ко  мне подскочила разъяренная тетка вместе с краснорожим. Они накинули
мне  на  шею косу и поволокли во двор. Я рванулась изо всех сил и на секунду
увидела  оцепеневших  в  крике детей, а у стены, забрызганной темной кровью,
Дюйшена.
     - Учитель!
     Но  Дюйшен  ничем не мог помочь мне. Он еще держался на ногах, шатаясь,
точно  пьяный, под ударами извергов, он пытался поднять мотающуюся голову, а
те  все  били и били его. Меня повалили на землю и связали руки. В это время
Дюйшен покатился по земле.
     - Учитель!
     Но мне зажали рот и перебросили поперек седла.
     Краснорожий  был  уже на коне и придавил меня руками и грудью. Те двое,
что  избивали  Дюйшена,  тоже  вскочили  в  седла,  а  тетка  бежала рядом и
колотила меня по голове.
     - Дождалась,  дождалась! Вот как, вот как я выпроводила тебя! И учителю
твоему конец...
     Но это был еще не конец. Сзади донесся вдруг отчаянный крик:
     - Алты-на-а-ай!
     Я  с  трудом  подняла  повисшую  с коня голову и глянула. За нами бежал
Дюйшен.  Избитый до полусмерти, окровавленный, он бежал с булыжником в руке.
А за ним следом - с плачем и криком весь наш класс.
     - Стойте,  звери!  Стойте!  Отпустите  ее, отпустите! Алтынай! - кричал
он, догоняя нас.
     Насильники  приостановились,  и  те  двое  закружились  на конях вокруг
Дюйшена.  Ухватив  зубами  рукав,  чтобы  не  мешала  перебитая рука, Дюйшен
примерился  и метнул камень, но не попал. И тогда те двое свалили его в лужу
двумя  ударами  кольев.  В  глазах  у  меня  помутилось, я только успела еще
заметить,  как  ребята  наши подбежали к учителю и в страхе остановились над
ним.
     Не  помню,  как  и  куда  меня  привезли. Очнулась я в юрте. В открытый
купол  заглядывали  ранние звезды, спокойные, ничем не потревоженные. Где-то
рядом  шумела  река да слышались голоса ночных петухов, стороживших отары. У
потухшего  очага  сидела  угрюмая,  высохшая, словно коряга, старая женщина.
Лицо  у  нее  было темное, как земля. Я повернула голову в другую сторону...
О, если бы я могла убить его взглядом!
     - Чернуха, подними ее, - приказал краснорожий.
     Черная  женщина  подошла  ко  мне  и тряхнула за плечо жесткой, корявой
рукой.
     - Усмири  свою напарницу, втолкуй ей. А нет - все равно: разговор с ней
будет короткий.
     Он  вышел  из  юрты.  А  черная  женщина даже не двинулась с места и не
вымолвила  ни  слова.  Может  быть,  она  была  немая?  Ее потухшие, подобно
холодному  пеплу,  глаза смотрели, ничего не выражая. Бывают собаки, забитые
еще  со  щенячьего  возраста.  Злые  люди бьют их чем попало по голове, и те
постепенно   к   этому   привыкают.   Но   в  их  взгляде  поселяется  такая
беспросветная,  пустая  глухота,  что жуть берет. Я смотрела в мертвые глаза
черной  женщины,  и  мне казалось, что сама я уже не живу, что я в могиле. Я
готова  была  поверить  в  это,  если бы не шум реки. Вода с плеском и гулом
неслась по перепадам - она была свободна...
     Тетка,  черная твоя душа, будь же ты проклята во веки веков! Захлебнись
в  моих  слезах  и крови моей!.. В эту ночь, пятнадцати лет от роду, я стала
женщиной... Я была моложе детей этого насильника...
     На  третью  ночь я решила во что бы то ни стало бежать. Пусть пропаду в
дороге,  пусть настигнет меня погоня, но я буду биться до последнего дыхания
- так же, как мой учитель Дюйшен.
     Бесшумно  пробралась  я  в  темноте  к  выходу, ощупала двери, они были
накрепко  перевязаны  волосяным  арканом.  Веревку  в хитроумных тугих узлах
невозможно  было  развязать  в  темноте. Тогда я попыталась приподнять остов
юрты,  чтобы проползти как-нибудь. Однако сколько я ни билась, ничего у меня
не получалось - и снаружи юрта была также притянута к земле арканами.
     Оставалось  только  найти  что-нибудь  острое  и  перерезать веревки на
дверях.  Я  принялась  шарить  вокруг,  но ничего не нашла, кроме небольшого
деревянного  колышка.  В  отчаянии  я стала копать им землю под юртой. Затея
была,  конечно,  безнадежная,  но  я  уже  не отдавала себе в этом отчета. В
голове  колотилась  лишь  одна  безысходная  мысль  -  вырваться  отсюда или
умереть,  только  бы не слышать его сопение, беспробудный храп, только бы не
оставаться  здесь, умереть - так умереть на свободе, в схватке, только бы не
покориться!
     Токол  -  вторая жена. О, как ненавижу я это слово! Кто, в какие гиблые
времена  выдумал  его!  Что  может  быть унизительнее положения подневольной
второй   жены,  рабыни  телом  и  душой?  Встаньте,  несчастные,  из  могил,
встаньте,   призраки   загубленных,   поруганных,   лишенных   человеческого
достоинства  женщин!  Встаньте,  мученицы, пусть содрогнется черный мрак тех
времен! Это говорю я, последняя из вас, перешагнувшая через эту судьбу!
     Не  знала  я  в  ту  ночь,  что мне суждено будет произнести эти слова.
Исступленно,   остервенело  скребла  я  землю  под  юртой.  Почва  оказалась
каменистой,  не  поддавалась. Я копала ногтями и разодрала в кровь пальцы. А
когда  под  юрту  можно  было  просунуть руку, уже рассвело. Залаяли собаки,
пробудился  народ  по  соседству.  С  топотом  промчался  табун  на водопой,
фыркая,   прошли   сонные  отары.  Потом  кто-то  подошел  к  юрте,  отвязал
стягивающие  ее снаружи арканы и принялся снимать кошмы. Это была молчаливая
черная женщина.
     Значит,  аил  готовился к перекочевке. Тут я вспомнила, что вчера краем
уха  слышала  разговоры  о  том,  что  с  утра  предстоит  сняться  с места,
откочевать  сначала  к  перевалу,  на  новое стойбище, а затем на все лето в
глубину  гор  за перевал. И еще тяжелее стало у меня на душе - бежать оттуда
во сто крат труднее.
     Как   сидела  я  у  подкопанного  места,  так  и  осталась  сидеть,  не
отодвинулась  даже.  А  что  мне было скрывать и зачем... Черная женщина все
равно  увидела,  что  земля  под  юртой  разрыта, а ничего не сказала, молча
продолжала  делать  свое  дело.  Да и вообще она вела себя так, словно бы ее
ничего  не  касалось,  вроде  бы  ничто  в жизни не пробуждало в ней никаких
ответных  чувств.  Она  даже  не  разбудила  мужа,  не посмела попросить его
помочь  ей  собираться  в  дорогу.  Он  храпел,  как медведь, под одеялами и
шубами.
     Все  кошмы  были  свернуты,  юрта  осталась раздетой, и я сидела в ней,
точно  в  клетке, и видела, что неподалеку за рекой люди навьючивают волов и
лошадей.  Потом  я  увидела,  как к теш людям откуда-то со стороны подъехали
три  всадника и, что-то спросив у них, направились в нашу сторону. Вначале я
подумала,  что  они  едут собирать народ в дорогу, а потом присмотрелась и -
оторопела.  Это  был  Дюйшен,  а  двое  других  -  в милицейских фуражках, с
красными петлицами на шинелях.
     Я  сидела  ни  жива  ни  мертва,  я  не  могла даже вскрикнуть. Радость
охватила  меня  - жив мой учитель! - и в то же время пустота зияла в душе: я
погибшая, опороченная...
     У  Дюйшена  была  забинтована  голова  и  рука  висела  на  повязке. Он
спрыгнул  с  коня. Вышиб ударом ноги дверь, вбежал в юрту и сдернул одеяла с
краснорожего.
     - Вставай! - крикнул он грозно.
     Тот  поднял  голову,  протер  глаза и кинулся было на Дюйшена, но сразу
сник  от  направленных  на  него  милицейских наганов. Дюйшен схватил его за
шиворот, тряханул и рывком подтянул его голову к себе.
     - Сволочь!  -  прошептал  он  белыми  губами.  -  Теперь  угодишь  куда
следует! Пошли!
     Тот  покорно  двинулся,  но  Дюйшен снова рванул его за плечо и, в упор
глядя на него, проговорил срывающимся голосом:
     - Ты  думаешь,  что истоптал ее, как траву, погубил ее?.. Врешь, прошли
твои времена, теперь ее время, а тебе на этом конец!..
     Краснорожему  дали  надеть  сапоги,  связали ему руки и взгромоздили на
коня.  Один из милиционеров повел коня на поводу, следом ехал второй. Я села
на коня Дюйшена, он шел рядом.
     Когда  мы  двинулись,  сзади  раздался дикий, нечеловеческий вопль. Это
бежала  за  нами черная женщина. Она, точно сумасшедшая, подскочила к мужу и
сбила камнем его лисью шапку.
     - За  кровь  мою  выпитую,  душегуб! - орала она истошным голосом. - За
черные дни мои, душегуб! Не отпущу тебя живым!
     Наверно,  сорок  лет  не поднимала она головы. А теперь прорвалось все,
что  накопилось,  все,  что  накипело  у н