ет, и нет таких мужчин на свете...
     Пока  я  разворачивал лошадей, Джамиля уже успела подбежать к женщинам,
что  работали  в  стороне  от  нас,  и  до меня донеслись их громкие веселые
голоса.  Трудно  сказать, что с ней произошло, - может, просветлело у нее на
душе,  когда  она  глядела на закат, может, просто развеселилась оттого, что
хорошо  поработала.  Я  сидел на мажаре, на высокой копне сена, и смотрел на
Джамилю.  Она  сорвала с головы свою белую косыночку и побежала за подружкой
по  затененному  скошенному  лугу,  широко  раскинув руки. На ветру трепетал
подол  ее  платья.  И от меня тоже вдруг отлетела грусть: "Стоит ли думать о
болтовне Османа!"
     - Но-о, пошли! - заспешил я, подхлестывая лошадей.


     В  тот  день,  как  мне  и  наказывал бригадир, я решил дождаться отца,
чтобы  побрить  голову,  а  тем  временем  принялся  писать  ответ на письмо
Садыка.  И  тут  у  нас были свои правила: братья писали письма на имя отца,
аильский  почтальон  вручал  их матери, читать письма и отвечать на них было
моей  обязанностью.  Еще не начав читать, я наперед знал, что написал Садык.
Все  его письма походили одно на другое, как ягнята в отаре. Садык постоянно
начинал  со  слов  "Послание  о здравии" и затем неизменно сообщал: "Посылаю
это  письмо  по  почте моим родным, живущим в благоухающем, цветущем Таласе:
премного  любимому,  дорогому  отцу  Джолчубаю..." Далее шла моя мать, затем
его  мать,  а  потом уже все мы в строгой очередности. После этого следовали
непременные  вопросы  о  здоровье  и  благополучии  аксакалов  рода, близких
родственников,  и только в самом конце, вроде бы второпях, Садык приписывал:
"А также шлю привет моей жене Джамиле..."
     Конечно,  когда  живы отец с матерью, когда здравствуют в аиле аксакалы
и  близкие  родственники, называть жену первой, а тем более писать письма на
ее  имя  просто неудобно, даже неприлично. Так считает не только Садык, но и
каждый  уважающий  себя  мужчина.  Да  тут  и  толковать нечего, так уж было
заведено  в  аиле, и это не только не подлежало обсуждению, но мы просто над
этим  не  задумывались, да и не до того было. Ведь каждое письмо - желанное,
радостное событие.
     Мать  заставляла  меня  по  нескольку  раз перечитывать письмо, потом с
набожным  умилением  брала  его  в свои потрескавшиеся руки и держала листок
так  неловко,  словно  птицу,  которая  вот-вот  выпорхнет.  С трудом шевеля
негнущимися пальцами, она складывала, наконец, письмо в треугольник.
     - А-а,  дорогие  мои,  как  талисман  мы  будем  хранить ваши письма! -
приговаривала  она дрожащим от слез голосом. - Вот ведь справляется, как там
отец,  мать,  родичи...  Да  куда  мы  денемся,  мы-то ведь у себя в аиле. А
каково-то  вам?  Хоть  одно  словечко  черкните,  жив,  мол,  я, и все - нам
большего не надо...
     Мать  еще  долго  смотрела  на треугольник, потом прятала его в кожаный
мешочек, где хранились все письма, и запирала в сундук.
     Если  в  это  время  Джамиля оказывалась дома, то и ей давали прочитать
письмо.  Каждый  раз, когда она брала в руки треугольник, я замечал, как она
вспыхивала.  Она  читала  про  себя,  жадно,  торопливо  пробегая глазами по
строчкам.  Но  чем  ближе  подходила к концу, тем ниже опускались ее плечи и
огонь  на  щеках  медленно  угасал.  Она  хмурила  свои  упрямые брови и, не
дочитав   последних   строк,  возвращала  письмо  матери  с  таким  холодным
равнодушием, словно отдавала то, что брала в долг.
     Мать,   видно,  по-своему  понимала  настроение  невестки  и  старалась
подбодрить ее.
     - Ты  что  это?  -  говорила  она,  запирая сундук. - Вместо того чтобы
радоваться,  поникла вся! Или только у тебя одной муж в солдатах? Не ты одна
в  беде  -  горе  народное,  с  народом и терпи. Думаешь, есть такие, что не
скучают,  что не тоскуют по мужьям по своим... Тоскуй, но виду не показывай,
в себе таи!
     Джамиля  молчала.  Но  ее  упрямый, тоскливый взгляд, кажется, говорил:
"Ничего-то вы не понимаете, матушка!"
     Письмо  Садыка  и  на  этот  раз  пришло  из  Саратова.  Он лежал там в
госпитале.  Садык писал, что, бог даст, осенью вернется домой по ранению. Об
этом он сообщал и раньше, и мы все радовались скорой встрече с ним.
     Я  все-таки  не остался в тот день дома, а поехал на ток. Там я ночевал
обычно.  Лошадей  отвел  на  люцерник  и спутал их. Председатель не разрешал
пасти  скот  на  люцерне,  но, чтобы лошади у меня были справными, я нарушал
запрет.  Я  знал  одно  укромное  местечко  в  низине, к тому же ночью никто
ничего  не  мог  заметить, но в этот раз, когда я выпряг лошадей и повел их,
оказалось,  что  кто-то  уже  пустил  на  люцерник четырех лошадей. Это меня
возмутило.  Ведь  я  был  хозяином  пароконной  брички, что давало мне право
возмущаться.  Не  раздумывая,  я  решил  отогнать  чужих лошадей куда-нибудь
подальше,  чтобы  проучить  наглеца,  вторгшегося в мои владения. Но вдруг я
узнал  двух  коней  Данияра,  того  самого, о котором говорил днем бригадир.
Вспомнив,  что  с завтрашнего дня мы будем вместе с Данияром возить зерно на
станцию, я оставил его лошадей в покое и вернулся на ток.
     Данияр,  оказывается,  был здесь. Он только что кончил смазывать колеса
своей брички и сейчас подкручивал гайки на осях.
     - Данике, это твои лошади в низине? - спросил я.
     Данияр медленно повернул голову.
     - Две мои.
     - А другая пара?
     - Это,  как ее, Джамили, что ли, это ее лошади. Она тебе кем доводится?
Джене твоя?
     - Да джене.
     - Бригадир сам их тут оставил, приказал присмотреть...
     - Как хорошо, что я не отогнал лошадей!
     Наступила  ночь,  улегся  вечерний  ветерок, дувший с гор. На току тоже
утихло.  Данияр  расположился  возле  меня  под  скирдой  соломы,  но спустя
немного  времени  поднялся  и  пошел  к реке. Он остановился неподалеку, над
обрывом,  да  так  и остался стоять, заложив руки за спину и чуть склонив на
плечо  голову. Он стоял спиной ко мне. Его длинная, угловатая фигура, словно
вытесанная  топором,  резко  выделялась  в мягком лунном свете. Казалось, он
чутко  прислушивался  к  шуму  реки,  все  отчетливей  нарастающему ночью на
перекатах.  А  может,  он  прислушивался  еще к каким-то неуловимым для меня
звукам  и  шорохам  ночи.  "Опять  он задумал ночевать у реки, вот чудак!" -
усмехнулся.
     Данияр  недавно  появился  в  нашем  аиле.  Как-то  на сенокос прибежал
мальчишка  и  говорит,  что  в аил пришел раненый солдат, а кто и чей, он не
знает.  Ох,  что  тут  было!  Ведь  в  аиле-то  как:  вернется кто-нибудь из
фронтовиков,  так  все до едина, и старые и малые, гуртом бегут поглядеть на
прибывшего,  за  ручку  поздороваться,  расспросить,  не  видал  ли близких,
послушать  новости.  Тут  крик  поднялся невообразимый, каждый гадал: может,
наш брат вернулся, а может, сват? Ну и помчались косари узнать, в чем дело.
     Оказывается,  Данияр  был  коренным  нашим  земляком,  уроженцем  аила.
Рассказывали,  что в детстве он остался сиротой, года три мыкался по дворам,
а  потом  подался к казахам в Чакмакскую степь - родственники по материнской
линии  у него казахи. Близких родных не было, чтобы вернуть мальчонку назад,
так  и  позабыли  о нем. Когда его спрашивали, как жилось ему после ухода из
дому,  Данияр  отвечал  уклончиво.  И  все-таки  можно было понять, что он с
лихвой   хлебнул  горюшка,  вдоволь  познал  сиротскую  долю.  Жизнь  гоняла
Данияра,  как  перекати-поле,  по  разным краям. Он долгое время пас овец на
чакмакских  солончаках,  а  когда  подрос,  рыл каналы в пустынях, работал в
новых  хлопкосовхозах,  потом - на Ангренских шахтах под Ташкентом, а оттуда
ушел в армию.
     Возвращение  Данияра в родной аил народ встретил с одобрением. "Сколько
ни  мотало  его  по  чужим  краям,  а вернулся - значит суждено пить воду из
родного  арыка. И ведь не забыл своего языка, на казахский чуть сбивается, а
так говорит чисто!"
     "Тулпар*  за  тридевять  земель  отыщет свой косяк. Кому не дорога своя
родина,  свой  народ!  Молодец,  что  вернулся.  И  мы довольны и духи твоих
предков.  Вот,  бог даст, добьем германа, заживем мирно, и ты, как и другие,
обзаведешься  семьей,  и у тебя взовьется свой дымок над очагом!" - говорили
старые аксакалы.
     ______________
     * Тулпар - сказочный скакун.

     Припомнив  предков  Данияра,  они  точно установили, из какого он рода.
Так появился в нашем аиле "новый родич" - Данияр.
     И  вот  бригадир  Орозмат привел к нам на сенокос высокого сутуловатого
солдата,  прихрамывающего  на  левую  ногу. Перекинув шинель через плечо, он
порывисто  шагал,  стараясь  не  отставать от семенящей иноходью приземистой
кобыленки  Орозмата. А сам бригадир рядом с длинным Данияром своим небольшим
росточком  и  подвижностью  чем-то  напоминал  беспокойного  речного кулика.
Ребята даже рассмеялись.
     Раненая  нога  Данияра,  тогда  еще  не совсем зажившая, не сгибалась в
коленке,  потому  в косари он не годился, и его назначили к нам, ребятам, на
сенокосилки.  Скажу по чести, не очень-то он нам понравился. Прежде всего не
пришлась  нам  по  душе  его  замкнутость.  Говорил  Данияр  мало,  а если и
говорил,  то  чувствовалось,  что  думает  он  в  это время о чем-то другом,
постороннем,  что  у  него  какие-то свои мысли, и не поймешь, видит он тебя
или    не    видит,    хотя    и   глядит   прямо   тебе   в   лицо   своими
задумчиво-мечтательными глазами.
     - Бедный  парень,  видать,  все еще не может опомниться после фронта! -
говорили про него.
     Но  что  интересно  -  при  такой  вот  постоянной  задумчивости Данияр
работал  быстро, точно, и со стороны можно было подумать, что он общительный
и  открытый  человек.  Может  быть,  трудное  сиротское детство приучило его
скрывать  свои  чувства  и  мысли,  выработало  в  нем  такую  сдержанность?
Возможно, и так.
     Тонкие  губы  Данияра с твердыми морщинками по углам всегда были плотно
сомкнуты,  глаза  смотрели  печально,  спокойно,  и только гибкие, подвижные
брови   оживляли   его   худощавое,   всегда   усталое   лицо.   Иногда   он
настораживался,  словно  услышал что-то недоступное другим, и тогда взлетали
у  него  брови  и  глаза  загорались  непонятным восторгом. А потом он долго
улыбался  и радовался чему-то. Нам все это казалось странным. Да и не только
это,  у  него  были  и  другие  странности.  Вечером  мы  выпрягали лошадей,
собирались  у  шалаша  и ждали, когда кухарка сварит еду, а Данияр взбирался
на караульную сопку* и просиживал там дотемна.
     ______________
     *   Караульная   сопка   -   возвышенность,   откуда  обозревается  вся
окрестность. Это название осталось у киргизов со времен кочевых набегов.

     - Что он там делает, на дозор поставлен, что ли? - смеялись мы.
     Однажды  и  я ради любопытства полез за Данияром на сопку. Казалось бы,
ничего  особенного  здесь  не  было.  Широко  простиралась окрест предгорная
степь,  погруженная  в  сиреневые  сумерки.  Темные, смутные поля, казалось,
медленно растворялись в тишине.
     Данияр  даже  не  обратил  внимания  на  мой приход; он сидел, обхватив
колено,  и  смотрел  куда-то  перед собой задумчивым, но светлым взглядом. И
опять   мне  показалось,  что  он  напряженно  вслушивается  в  какие-то  не
доходящие  до  моего слуха звуки. Порой он настораживался и замирал с широко
раскрытыми  глазами.  Его  что-то  томило, и мне думалось, что вот сейчас он
встанет  и  распахнет свою душу, только не передо мной - меня он не замечал,
-  а перед чем-то огромным, необъятным, неведомым мне. А потом я глянул и не
узнал его: понуро и вяло сидел Данияр, будто просто отдыхал после работы.
     Сенокосы  нашего  колхоза  разбросаны по угодьям в пойме реки Куркуреу.
Недалеко   от  нас  Куркуреу  вырывается  из  ущелья  и  несется  по  долине
необузданным,  бешеным  потоком.  Пора  косовицы - это пора половодья горных
рек.  С  вечера  начинала прибывать вода, замутненная, пенистая. В полночь я
просыпался  в  шалаше  от могучего содрогания реки. Синяя, отстоявшаяся ночь
заглядывала  звездами в шалаш, порывами налетал холодный ветер, спала земля,
и  только  ревущая  река,  казалось,  угрожающе  надвигалась на нас. Хотя мы
находились  и  не  у  самого берега, ночью вода была так близко ощутима, что
невольно  нападал  страх:  а  вдруг  снесет, вдруг смоет шалаш? Товарищи мои
спали непробудным сном косарей, а я не мог уснуть и выходил наружу.
     Красива  и страшна ночь в поймище Куркуреу. Там и здесь темнеют на лугу
стреноженные  лошади.  Они  напаслись  вдоволь  на  росистой траве и сейчас,
изредка  пофыркивая,  чутко  дремлют.  А  рядом,  сгибая исхлестанный мокрый
тальник,  набегая  на  берег,  глухо перекатывает камни Куркуреу. Неистовым,
грозным шумом наполняет ночь неумолчная река. Жуть берет. Страшно.
     В  такие  ночи я всегда вспоминал о Данияре. Он обычно ночевал в копнах
у  самого  берега.  Неужели ему не страшно? Как только он не глохнет от шума
реки?  Спит он или нет? Почему он ночует один у реки? Что он находит в этом?
Странный  человек,  не  от мира сего. Где же он сейчас? Смотрю по сторонам -
никого   не   видать.  Пологими  холмами  уходят  вдаль  берега,  в  темноте
проступают гребни гор. Там, в верховьях, тихо и звездно.
     Казалось  бы,  пора  было  уже  Данияру  завести  в  аиле друзей. Но он
по-прежнему  оставался  одиноким,  словно  ему было чуждо понятие дружбы или
вражды,  симпатии  или  зависти.  А  ведь в аиле тот джигит на виду, который
может  постоять  за  себя и за других, кто способен сделать добро, а порой и
зло  причинить,  кто,  не  уступая  аксакалам, распоряжается на пиршествах и
поминках, - такие и у женщин на примете.
     А  если  человек,  подобно Данияру, держится в стороне, не вмешиваясь в
повседневные   дела   аила,  то  одни  его  просто  не  замечают,  а  другие
снисходительно говорят:
     - Никому  от  него  ни  вреда,  ни пользы. Живет, бедняга, перебивается
кое-как, ну и ладно...
     Такой  человек, как правило, является предметом насмешек или жалости. А
мы,  подростки,  которым  всегда  хотелось  казаться старше своего возраста,
чтобы  быть  на  равной ноге с истинными джигитами, если не прямо в лицо, то
между  собой  постоянно смеялись над Данияром. Мы смеялись даже над тем, что
он  сам  стирал  свою  гимнастерку  в  реке.  Выстирает - и еще не просохшую
наденет: она у него была одна.
     Но  странное  дело  -  казалось бы, тихий и безобидный был Данияр, а мы
так  и  не  решались  обходиться  с ним запанибрата. И не потому, что он был
старше  нас,  -  подумаешь,  три  или  четыре  года  разницы, с такими мы не
церемонились  и  называли  их  на  "ты", - и не потому, что он был суров или
важничал,  что  подчас  внушает  подобие уважения, - нет, что-то недоступное
таилось  в  его  молчаливой,  угрюмой  задумчивости,  и  это сдерживало нас,
готовых поднять на смех кого угодно.
     Возможно,  поводом  для  нашей сдержанности послужил один случай. Я был
очень  любопытным  малым  и  нередко  надоедал  людям  своими  вопросами,  а
расспрашивать  фронтовиков  о  войне  было  моей  настоящей  страстью. Когда
Данияр  появился  у  нас на сенокосе, я все искал подходящий случай выведать
что-нибудь у нового фронтовика.
     Вот  сидели  мы  как-то вечером после работы у костра, поели и спокойно
отдыхали.
     - Данике,  расскажи что-нибудь о войне, пока спать не легли, - попросил
я.
     Данияр  сперва  промолчал и вроде бы даже обиделся. Он долго смотрел на
огонь, потом поднял голову и глянул на нас.
     - О  войне, говоришь? - спросил он и, будто отвечая на свои собственные
раздумья, глухо добавил: - Нет, лучше вам не знать о войне!
     Потом  он  повернулся,  взял  охапку  сухого  бурьяна и, подбросив ее в
костер, принялся раздувать огонь, не глядя ни на кого из нас.
     Больше  Данияр  ничего  не  сказал.  Но  даже  из  этой короткой фразы,
которую  он  произнес,  стало  понятно, что нельзя вот так просто говорить о
войне,  что  из  этого  не  получится  сказка  на сон грядущий. Война кровью
запеклась  в глубине человеческого сердца, и рассказывать о ней нелегко. Мне
было  стыдно  перед  самим  собой.  И я никогда уже не спрашивал у Данияра о
войне.
     Однако  не  только  этим  он завоевал уважение к себе. Тот вечер быстро
забылся,  так  же  как  быстро  пропал  в аиле интерес к самому Данияру. Его
нелюдимость  и  замкнутость  вызвали  у  людей равнодушие или просто чувство
жалости.
     - Бездомный,  несчастный  малый,  -  говорили  о  нем.  -  Хорошо  еще,
кормится  в  колхозе,  а  то  в  пору с сумой пойти... Тихий он, безобидный,
точно овца!
     Постепенно  люди  свыклись  со  странным  характером  Данияра,  а потом
вообще  перестали  замечать  его.  Пожалуй, так оно и должно было быть: если
человек ничем не проявляет себя, то о нем постепенно забывают.
     На  другой  день  рано  утром мы с Данияром привели лошадей на ток, а к
тому времени и Джамиля пришла. Еще издали, увидев нас, она крикнула:
     - Ой,  кичине  бала, а ну, веди моих коней сюда! А где мои хомуты? - и,
будто  всю жизнь была ездовым, принялась с деловым видом осматривать брички,
пробуя толчками ноги, хорошо ли подогнаны колесные втулки.
     Когда  мы  с Данияром подъехали, вид наш показался ей потешным. Длинные
худые  ноги Данияра болтались в готовых вот-вот соскочить кирзовых сапогах с
широченными  голенищами.  А  я  понукал лошадь босыми, задубелыми до черноты
пятками.
     - Ну  и  пара!  -  Джамиля весело вскинула голову. И, не мешкая, начала
командовать нами: - Поживей давайте, чтоб до жары степь проехать!
     Она  схватила коней под уздцы, уверенно подвела их к бричке и принялась
запрягать.  И  ведь сама запрягала, только один раз попросила меня показать,
как  налаживать  вожжи.  Данияра  она не замечала, будто его и вовсе не было
рядом.
     Решительность   и   даже  вызывающая  самоуверенность  Джамили,  видно,
поразили  Данияра.  Недружелюбно, но в то же время со скрытым восхищением он
смотрел  на  нее,  отчужденно  сомкнув  губы.  Когда он молча поднял с весов
мешок с зерном и поднес его к бричке, Джамиля накинулась на него:
     - Это  что  же, каждый так и будет сам по себе тужиться? Нет, друг, так
не  пойдет, а ну, давай сюда руку! Эй, кичине бала, что ты смотришь, лезь на
бричку, укладывай мешки!
     Джамиля  сама  схватила руку Данияра, и, когда они вместе, на сомкнутых
руках,  подхватили мешок, он, бедняга, покраснел от смущения. И потом каждый
раз,  когда  они подносили мешки, крепко сжимая друг другу руки, а головы их
почти   соприкасались,   я   видел,  как  мучительно  неловко  Данияру,  как
напряженно  он  кусает  губы,  как  старается  не  глядеть в лицо Джамиле. А
Джамиле  хоть  бы  что,  она,  казалось,  и  не  замечала  своего напарника,
перекидываясь  шутками с весовщицей. Потом, когда брички были нагружены и мы
взяли вожжи в руки, Джамиля, лукаво подмигнув, сказала сквозь смех:
     - Эй  ты,  как тебя, Данияр, что ли? Ты же мужчина с виду, давай первым
открывай путь!
     Данияр  опять  молча  рванул бричку с места. "Ох ты, горемыка, какой же
ты ко всему еще и стыдливый!" - подумал я.
     Путь  нам  предстоял дальний: километров двадцать по степи, потом через
ущелье  к  станции. Одно было хорошо: как выедешь - и до самого места дорога
все время идет под гору, лошади не в тягость.
     Наш  аил  Куркуреу  раскинулся по берегу реки, на склоне Великих гор, и
тянется  до самых Черных гор. Пока не въедешь в ущелье, аил с его темнеющими
купами деревьев всегда на виду.
     За  день  мы  успевали  сделать  только один рейс. Мы выезжали утром, а
приезжали на станцию после полудня.
     Солнце  немилосердно  палило,  а  на  станции  толчея,  не  пробьешься:
брички,  мажары  с  мешками, съехавшиеся со всей долины, навьюченные ишаки и
волы  из  дальних горных колхозов. Пригнали их мальчишки и солдатки, черные,
в  выгоревших  одеждах,  с  разбитыми  о  камни