все  было  так  же:  сине-белые волны, словно взявшись за руки,
вереницей  взбегали  на желтый берег. Солнце закатывалось за горы, и дальние
воды  казались  розовыми.  Лебеди  носились  с ликующими тревожными криками.
Взмывали  вверх,  падали  на  распластанных,  будто гудящих крыльях, взбивая
воду,  разгоняя  широкие  кипящие круги. Да, все было так же. Только не было
со мной Асель. Где ты теперь, тополек мой в красной косынке?
     Я  долго  стоял  на  берегу. Потом вернулся на автобазу и не удержался,
сорвался...  Опять  пошел  в  чайную  заливать  разбередившуюся боль в душе.
Уходил  поздно.  Небо  было  темное,  в  тучах.  Ветер дул из ущелья, как из
трубы,  свирепо  гнул  деревья,  свистел  в  проводах,  бил  в  лицо крупной
галькой.  Ухало,  стонало  озеро.  Я  с  трудом  добрался до общежития и, не
раздеваясь, завалился спать.
     Утром  не  мог  поднять  голову,  ломило  с  похмелья. За окном моросил
противный  дождь  вперемешку  со  снегом.  Пролежал  часа  три,  не хотелось
выходить  на  работу.  Первый  раз  случилось  так  -  даже работа была не в
радость. Но потом устыдился, выехал.
     Машина  шла  вяло,  вернее,  я  был  вялым,  и  погода  никудышняя.  На
встречных  машинах  лежал  снег;  выходит,  выпал  на  перевале. Ну и пусть,
мне-то  что,  хоть  буран  разыграется,  наплевать, бояться мне нечего, один
конец...
     Уж  очень  скверное  было настроение. Гляну в зеркальце наверху, с души
воротит:  небритый,  лицо  отекшее,  измятое,  как  после  болезни.  Мне  бы
перекусить  что-нибудь  по  пути,  с утра ничего не ел, но есть не хотелось,
тянуло  выпить.  Известно, дашь себе один раз волю, потом трудно удержаться.
Остановился  у  закусочной.  После  первого стакана я приободрился, пришел в
себя.  Машина  пошла  веселей. Потом еще где-то по дороге забежал, выпил сто
граммов,  потом еще прибавил. Понеслась дорога, заходили щетки взад и вперед
перед  глазами.  Пригнулся  я,  жую  сигарету  в  зубах.  Только  вижу,  как
пролетают   встречные  машины,  обдавая  стекла  брызгами  из  луж.  Я  тоже
поднажал,   поздно   уже   было.   Ночь   застала   меня  в  горах,  глухая,
беспросветная.  Вот  тут-то сказалась водка. Разморило. Уставать стал. Перед
глазами  пошли  черные  пятна.  В  кабине  было  душно,  мутить начало меня.
Никогда  еще  я  не был так сильно пьян. Пот заливал лицо. Чудилось мне, что
еду   не  на  машине,  а  качусь  куда-то  на  двух  бегущих  вперед  лучах,
устремленных  из  фар.  Вместе  с  лучами  я то круто падал вниз, в глубокую
освещенную  падь,  то  выбирался  вверх  на  дрожащих,  скользящих по скалам
огнях,  то начинал петлять вслед за лучами по сторонам. Силы покидали меня с
каждой  минутой, но я не останавливался, знал, стоит только оторвать руки от
баранки,  и  я  не смогу вести машину. Где я ехал, точно не помню, где-то на
перевале.  Ох,  Долон,  Долон,  тянь-шаньская  махина!  Ну  и  тяжел  же ты!
Особенно ночью, особенно для нетрезвого шофера!
     Машина  с  натугой  выбралась  на  какой-то подъем и покатила вниз, под
гору.  Закружилась, опрокинулась ночь перед глазами. Руки уже не подчинялись
мне.  Все  больше  набирая  скорость,  полетела машина по дороге вниз. Потом
раздался глухой удар, скрежет, фары вспыхнули, и темнота залила мне глаза.
     Где-то в глубине сознания кольнула мысль: "Авария!"
     Сколько  я  пролежал  так, не помню. Только услышал вдруг голос, словно
бы  издалека,  как  через вату в ушах: "Ну-ка, посвети!" Чьи-то руки ощупали
мою  голову,  плечи,  грудь.  "Живой, пьяный только", - сказал голос. Другой
ответил: "Надо дорогу освободить".
     - Ну-ка,  друг,  попробуй  немного  подвинуться, отгоним машину, - руки
легонько толкнули меня в плечо.
     Я  застонал,  с  трудом  поднял голову. Со лба стекала по лицу кровь. В
груди  что-то  мешало  выпрямиться. Человек чиркнул спичкой. Глянул на меня.
Потом еще раз чиркнул и снова глянул, будто глазам не верил...
     - Ты  что  же  это, друг! Как же это, а? - с огорчением проговорил он в
темноте.
     - Машина... здорово побита? - спросил я, сплевывая кровь.
     - Нет, не очень. Закинуло только поперек дороги.
     - Ну,  так  я  уеду сейчас, пустите! - Непослушными, дрожащими руками я
попытался выключить зажигание и нажать стартер.
     - Погоди!   -  крепко  обхватил  меня  человек.  -  Хватит  баловаться.
Вылезай. Переспишь ночь, а утром видно будет...
     Меня вытащили из кабины.
     - Отгоняй машину на обочину, Кемель, там разберемся!
     Он  перекинул  мою  руку через плечо и потащил меня в темноте куда-то в
сторону.  Мы шли долго, пока добрались до какого-то двора. Человек помог мне
войти  в  дом.  В передней комнате горела керосиновая лампа. Человек посадил
меня  на  табуретку,  принялся  стаскивать полушубок. И тогда я посмотрел на
него.  И вспомнил. Это был дорожный мастер Байтемир, тот самый, с которым мы
буксировали  когда-то  машину  на  перевале.  Стыдно  стало,  и  все-таки  я
обрадовался,  хотел  было  извиниться,  поблагодарить  его,  но  в это время
грохот  упавших  на  пол  поленьев  заставил  меня  обернуться.  Я  глянул и
медленно,  с  усилием  привстал с места, будто на плечи мне свалилось что-то
непомерно  тяжелое. В дверях возле рассыпанных дров стояла Асель. Она стояла
неестественно прямая и как неживая смотрела на меня.
     - Что это? - тихо прошептала она.
     Я  чуть  было  не  крикнул  "Асель!", но ее отчужденный, неподпускающий
взгляд  не  дал  проронить  ни  слова. Сгорая от позора, я опустил голову. В
комнате  на мгновение стало до жути тихо. Не знаю, чем бы все это кончилось,
если бы не Байтемир. Он как ни в чем не бывало опять усадил меня на место.
     - Ничего,  Асель,  -  спокойно  сказал  он.  -  Разбился немного шофер,
отлежится... Ты бы лучше йод нам дала.
     - Йод?  -  голос  ее  потеплел,  встревожился.  - Йод соседи брали... Я
сейчас! - спохватилась она и выбежала из дверей.
     Я  сидел,  не  двигаясь,  прикусив губу. Хмель точно вышибло из головы,
протрезвел в мгновение ока. Только кровь с шумом колотилась в висках.
     - Обмывать  надо  сначала,  -  сказал  Байтемир, разглядывая ссадины на
моем  лбу.  Он  взял  ведро  и вышел. Из соседней комнаты выглянул босоногий
мальчик  лет пяти в одной рубашонке. Он смотрел на меня большими любопытными
глазами. Я сразу узнал его. Не пойму как, но узнал, сердце мое узнало.
     - Самат! - сдавленным голосом прошептал я и потянулся к сыну.
     В  это  время  Байтемир появился в дверях, и я почему-то испугался. Он,
кажется,  услышал,  как  я  назвал сына по имени. Стало очень неловко, будто
поймали   меня,  как  вора.  Чтобы  загладить  смущение,  я  вдруг  спросил,
прикрывая рукой ссадину над глазом:
     - Это  ваш  сын? - Ну зачем мне надо было так спрашивать? До сих пор не
могу простить себе.
     - Мой!  - по-хозяйски уверенно ответил Байтемир. Поставил ведро на пол,
поднял  Самата  на  руки.  -  Мой,  конечно, собственный, так ведь, Самат? -
приговаривал  он,  целуя  мальчонку  и  щекоча  его  шею  усами.  В голосе и
поведении  Байтемира  не  было  ни тени фальши. - Ты почему не спишь? Ух ты,
мой жеребенок, все тебе надо знать, ну-ка, беги в постель!
     - А мама где? - спросил Самат.
     - Сейчас придет. Вот она. Ты иди, сынок.
     Асель  вбежала,  молча  окинула  нас  быстрым,  настороженным взглядом,
подала Байтемиру пузырек с йодом и увела сынишку спать.
     Байтемир намочил полотенце, вытер кровь с моего лица.
     - Терпи!  - пошутил он, прижигая ссадины, и строго сказал: - Прижечь бы
тебя  за  такое дело покрепче, да ладно, гость ты у нас... Ну вот и порядок,
заживет. Асель, нам бы чайку.
     - Сейчас.
     Байтемир постелил на кошму ватное одеяло, положил подушку.
     - Пересаживайся сюда, отдохни немного, - сказал он.
     - Ничего, спасибо! - пробормотал я.
     - Садись, садись, будь как у себя дома, - настаивал Байтемир.
     Я  делал все, как во сне. Сердце будто кто-то зажал в груди. Все во мне
напряглось в тревоге и ожидании. Эх, зачем только родила меня мать на свет!
     Асель  вышла  и,  стараясь не смотреть на нас, взяла самовар, унесла во
двор.
     - Я  сейчас  помогу тебе, Асель, - сказал вслед Байтемир. Он пошел было
за ней, но Самат снова прибежал. Он совсем не собирался спать.
     - Ты что, Самат? - добродушно покачал головой Байтемир.
     - Дядя,  а  ты  прямо  из  кино  вышел?  -  серьезно  спросил меня сын,
подбегая поближе.
     Я смекнул, в чем дело, а Байтемир расхохотался.
     - Ах  ты, несмышленыш мой! - смеялся Байтемир, опустившись возле малыша
на  корточки.  -  Уморил... Мы ездим на рудник кино смотреть, - обернулся он
ко мне. - Ну и он с нами...
     - Да, я из кино вышел! - поддержал я общее веселье.
     Но Самат нахмурился.
     - Неправда! - заявил он.
     - Почему же неправда?
     - А где сабля, которой ты сражался?
     - Оставил дома...
     - А ты мне покажешь? Завтра покажешь?
     - Покажу. Ну-ка, иди сюда. Как тебя звать, Самат, да?
     - Самат. А тебя как, дядя?
     - Меня... - я умолк. - Меня дядя Ильяс, - с трудом выдавил я.
     - Ты иди, Самат, ложись, поздно уж! - вмешался Байтемир.
     - Папа, можно я немножко побуду! - попросил Самат.
     - Ну ладно! - согласился Байтемир. - А мы сейчас чай принесем.
     Самат  подошел ко мне. Я погладил его руку: он был похож на меня, очень
похож. Даже руки были такие же, и смеялся он так же, как я.
     - Ты  кем  будешь,  когда вырастешь? - спросил я, чтобы как-то завязать
разговор с сыном.
     - Шофером.
     - Любишь ездить на машине?
     - Очень-очень... Только меня никто не берет, когда я поднимаю руку...
     - А я покатаю тебя завтра. Хочешь?
     - Хочу. Я тебе альчики* дам свои! - Он побежал в комнату за альчиками.
     ______________
     * Альчики - детские игральные кости (бабки).

     За  окном  выбивались  из  самоварной  трубы  языки  пламени.  Асель  и
Байтемир о чем-то разговаривали.
     Самат принес альчики в мешочке из шкуры архара*.
     ______________
     * Архар - дикий баран.

     - Выбирай,  дядя! - рассыпал он передо мною свое разноцветное, крашеное
хозяйство.
     Я  хотел взять один альчик на память, но не посмел. Дверь распахнулась,
и  вошел Байтемир с кипящим самоваром в руках. Вслед за ним появилась Асель.
Она  принялась  заваривать  чай, а Байтемир поставил на кошму круглый столик
на  низеньких  ножках,  накрыл  скатертью.  Мы  с  Саматом  собрали альчики,
положили их обратно в мешочек.
     - Богатство  свое  показывал,  ох, и хвастунишка ты! - ласково потрепал
Байтемир за ухо Самата.
     Через  минуту  мы  все  уже  сидели за самоваром. Я и Асель делали вид,
будто  никогда не знали друг друга. Мы старались быть спокойными и, наверно,
поэтому  больше  молчали. Самат, примостившись на коленях Байтемира, льнул к
нему, вертел головой:
     - У-ух,  всегда  у  тебя  усы колются, папа! - и сам же лез, подставлял
под усы щеки.
     Нелегко  мне  было  сидеть  рядом  с  сыном,  не смея его так назвать и
слушая,  как  он  называет отцом другого человека. Нелегко знать, что Асель,
моя  любимая  Асель,  вот  тут рядом, а я не имею права прямо взглянуть ей в
глаза.  Как  она  очутилась здесь? Полюбила и вышла замуж? Что я мог узнать,
если  она  даже  не подавала вида, будто знает меня, словно я был совершенно
чужим,   незнакомым   человеком?  Неужели  она  так  возненавидела  меня?  А
Байтемир?  Разве  он  не  догадывается,  кто  я  на  самом деле? Разве он не
заметил  нашего  сходства с Саматом? Почему он даже не вспомнил о встрече на
перевале, когда мы буксировали машину? Или вправду забыл?
     Еще  тяжелей стало, когда легли спать. Постелили мне тут же на кошме. Я
лежал,  отвернувшись  к  стене,  лампа  была  чуть  пригашена, Асель убирала
посуду.
     - Асель!  -  тихо  позвал  ее  Байтемир  через  раскрытую дверь смежной
комнаты.
     Асель подошла.
     - Ты бы постирала.
     Она  взяла мою клетчатую рубашку, которая была вся в крови, и принялась
стирать. Но тут же прекратила стирку. Слышу, прошла к Байтемиру.
     - А  воду  из  радиатора  слили?  -  тихо  спросила  она. - Вдруг мороз
прихватит...
     - Слили,  Кемель слил! - так же тихо ответил Байтемир. - Машина почти в
целости... Утром поможем...
     А я и забыл: не до радиаторов, не до моторов мне было.
     Асель  достирала рубашку и, развешивая ее над плитой, тяжело вздохнула.
Потушила лампу, ушла.
     Стало  темно. Я знаю, мы все не спали. Каждый из нас остался наедине со
своими  мыслями. Байтемир лежал с сыном на одной кровати. Он бормотал что-то
ласковое,  то  и  дело  прикрывал  Самата, когда тот беспокойно ворочался во
сне.  Асель  изредка  сдержанно вздыхала. Мне казалось, я видел в темноте ее
глаза,  влажно  поблескивающие. Они, наверно, были залиты слезами. О чем она
думала,  о  ком  она думала? Нас было теперь у нее трое... Может быть, и она
перебирала  в  памяти  так  же,  как  я,  все то прекрасное и горестное, что
связывало  нас.  Но  теперь она была недоступна, недоступны были и ее мысли.
Асель  изменилась  за  эти  годы,  глаза ее изменились... Это были уже не те
доверчивые,  сияющие  чистотой  и  простодушием  глаза.  Они стали строже. И
все-таки  Асель  оставалась  для меня все той же, тем же топольком степным в
красной  косынке.  В каждой ее черте, в каждом движении я угадывал знакомое,
родное.  Тем  горше,  тем  обидней  и  мучительней  было  у  меня на душе. В
отчаянии, прикусив зубами угол подушки, я лежал, не сомкнув глаз до утра.
     За окном в набегающих тучах плыла, ныряла луна.
     Ранним  утром,  когда  Асель  и  Байтемир вышли во двор по хозяйству, я
тоже  встал.  Надо  было  уезжать.  Осторожно  ступая,  я  подошел к Самату,
поцеловал его и быстро вышел из комнаты.
     Асель  грела  во  дворе  воду в большом котле, установленном на камнях.
Байтемир колол дрова. Мы отправились с ним к машине. Шли молча, курили.
     Машина,  оказывается, натолкнулась вчера на придорожные надолбы. Две из
них  лежали сбитые вместе с бетонным основанием. У машины была разбита фара,
погнуто  крыло  и  передок, заклинило колесо. Все это мы кое-как выпрямили с
помощью  лома  и  молотка.  А  потом  началась  долгая,  мучительная работа.
Промерз  мотор,  занемел.  Разогревали  картер  горящей  паклей,  в две руки
крутили  заводную рукоятку. Наши плечи соприкасались, ладони горели на одной
рукоятке,  мы  дышали  в лицо друг другу, мы делали одно дело и, может быть,
думали об одном и том же.
     Мотор  поддавался  туго.  Мы  начали  задыхаться.  Тем  временем  Асель
принесла  два  ведра  горячей  воды.  Молча  поставила передо мной, отошла в
сторону.  Я  вылил  воду  в  радиатор.  Крутанули с Байтемиром раз, еще раз,
наконец   мотор  заработал.  Я  сел  в  кабину.  Мотор  работал  неровно,  с
перебоями.  Байтемир  полез  с  молотком  под  капот проверить свечи. В этот
момент  прибежал  Самат,  запыхавшийся,  в  пальтишке нараспашку. Он забегал
вокруг  машины, прокатиться хотелось ему. Асель поймала сына и, не выпуская,
стала  у  кабины. Она посмотрела на меня с укором, с такой болью и жалостью,
что  я  готов был в ту минуту сделать все что угодно, лишь бы искупить вину,
вернуть их себе. Я пригнулся к ней из раскрытой дверцы:
     - Асель!  Бери  сына,  садись!  Увезу,  как  тогда, навсегда! Садись! -
взмолился я под шум мотора.
     Асель  ничего  не  сказала,  тихо отвела в сторону затуманенные слезами
глаза, отрицательно покачала головой.
     - Поедем, мама! - потянул ее за руку Самат. - Покатаемся!
     Она  шла,  не  оглядываясь,  низко  опустив  голову.  А Самат порывался
назад, не хотел уходить.
     - Готово!  -  крикнул  Байтемир,  захлопнул  капот,  подал мне в кабину
инструмент.
     И  я  поехал.  Снова  баранка  в  руках,  снова  дорога и горы - машина
уносила меня, какое ей было дело...
     Так   я  нашел  Асель  с  сыном  на  перевале,  так  мы  встретились  и
расстались.  Всю  дорогу  к  границе  и  обратно  я  думал  и  ничего не мог
придумать.  Устал  от  безысходных  дум...  Теперь  уже  надо  было уезжать,
уезжать куда глаза глядят, я не должен был здесь оставаться.
     Это  я  решил твердо, с такими мыслями возвращался назад. Проезжая мимо
дорожного  участка, увидел Самата, он играл в стороне с мальчиком и девочкой
чуть  постарше  себя  в  таш-каргон  - строили из камней дворики, загоны для
скота.  Может  быть, я и раньше замечал их у дороги... Выходит, почти каждый
день  проезжал  неподалеку  от  своего  сына,  даже не подозревая об этом. Я
остановил машину.
     - Самат!  -  крикнул  я.  Взглянуть  захотел на него. Дети понеслись ко
мне.
     - Дядя, ты приехал покатать нас? - подбежал Самат.
     - Да, чуть-чуть прокачу! - сказал я.
     Ребята дружно полезли в кабину.
     - Это наш знакомый дядя! - похвалился Самат перед друзьями.
     Я  провез  их  совсем немного, но сколько счастья и радости испытал при
этом, пожалуй, больше, чем сами дети. А потом высадил их.
     - Бегите теперь домой!
     Ребята побежали. Я остановил сына.
     - Постой,  Самат,  что-то  скажу!  - поднял его на руки, высоко вскинул
над  головой,  долго  смотрел сыну в лицо, потом прижал к груди, поцеловал и
опустил на землю.
     - А где сабля, ты привез, дядя? - вспомнил Самат.
     - Ох, я и забыл, сынок, привезу в следующий раз! - пообещал я.
     - Теперь не забудешь, да, дядя? Мы будем играть на том же месте.
     - Хорошо, беги теперь быстрей!
     На  автобазе в плотницкой мастерской я выстругал три игрушечные сабли и
захватил их с собой.
     Дети  действительно  ждали  меня.  Я снова прокатил ребят в машине. Так
началась  дружба  с  сыном и его товарищами. Они быстро привыкли ко мне. Еще
издали бежали к дороге наперегонки:
     - Машина, наша машина идет!
     Ожил  я, человеком стал. Иду в рейс, и на душе светло: какое-то хорошее
чувство  везу  с собой. Знаю, ждет меня сын у дороги. Хоть две минуты посижу
рядом  с  ним  в  кабине.  Теперь  все  мои заботы и помыслы были о том, как
вовремя  подоспеть  к сыну. Я так рассчитывал время, чтобы проезжать перевал
днем.  Дни  стояли теплые, весенние, дети постоянно играли на улице, так что
я  часто  заставал  их  у дороги. Мне казалось, что ради этого только живу и
работаю,  до того я был счастлив. Но иногда сердце замирало от страха. Может
быть,  там,  на  дорожном  участке, знали, что я катаю детей, может, нет, но
сыну  могли  запретить  встречаться  со  мной,  не отпускать его к дороге. Я
очень  боялся, молил в душе Асель и Байтемира не делать этого, не отбирать у
меня хотя бы этих коротеньких встреч. Но однажды так оно и случилось...
     Приближалось  Первое  мая.  Я  решил  сделать сыну подарок к празднику.
Купил  заводную  машину,  грузовичок.  В  тот день я замешкался на автобазе,
выехал  позднее  и  очень  спешил.  Может быть, поэтому у меня было какое-то
нехорошее   предчувствие,   волновался,   тревожился   без  всякого  повода.
Подъезжая   к   дорожному  участку,  я  достал  сверток,  положил  с  собой,
представляя,  как  обрадуется  Самат.  Игрушки у него были и получше, но это
особый  подарок  - от знакомого шофера с дороги мальчугану, мечтающему стать
шофером.  Однако  Самата в этот раз на дороге не оказалось. Ребята подбежали
без него. Я вышел из кабины.
     - А где Самат?
     - Дома, заболел он, - ответил мальчик.
     - Заболел?
     - Нет,  он  не  заболел! - со знающим видом пояснила девочка. - Мама не
пускает его сюда!
     - Почему?
     - Не знаю. Говорит, нельзя.
     Я помрачнел: вот и конец всему.
     - На,  отнеси,  -  подал я было мальчику сверток, но тут же раздумал. -
Или нет, не надо. - Взял назад, понуро пошел к машине.
     - А почему дядя не катает нас? - спросил мальчик у сестры.
     - Он болен, - хмуро ответила она.
     Да,  угадала  девочка.  Хуже  всякой  болезни скрутило меня. Всю дорогу
раздумывал  я, как могло получиться, что Асель до того ожесточилась на меня.
Неужели  в  ней  не  остал