порожней бричке со станции, решил завернуть домой.
     Возле  самого брода, на пригорке, где кончается улица, стоят два двора,
обнесенные  добротным  саманным  дувалом. Вокруг усадьбы возвышаются тополя.
Это  наши  дома.  С давних пор живут по соседству две наши семьи. Я сам - из
Большого  дома.  У  меня  два  брата, оба они старше меня, оба холостые, оба
ушли на фронт, и давно уже нет от них никаких вестей.
     Отец  мой, старый плотник, с рассветом совершал намаз и уходил на общий
двор, в плотницкую. Возвращался он уже поздним вечером.
     Дома оставались мать и сестренка.
     В  соседнем  дворе,  или,  как называют его в аиле, в Малом доме, живут
наши  близкие  родственники.  Не то наши прадеды, не то наши прапрадеды были
родными  братьями,  но  я  называю  их  близкими  потому,  что жили мы одной
семьей.  Так  повелось  у  нас еще со времен кочевья, когда деды наши вместе
разбивали  стойбища,  вместе  гуртовали  скот.  Эту традицию сохранили и мы.
Когда  в  аил пришла коллективизация, отцы наши построились по соседству. Да
и  не  только  мы,  а  вся  Аральская  улица,  протянувшаяся  вдоль  аила  в
междуречье, - наши одноплеменники, все мы из одного рода.
     Вскоре   после  коллективизации  умер  хозяин  Малого  дома.  Жена  его
осталась  с  двумя  малолетними сыновьями. По старому обычаю родового адата,
которого  тогда еще придерживались в аиле, нельзя выпускать на сторону вдову
с  сыновьями,  и  наши  одноплеменники женили на ней моего отца. К этому его
обязывал  долг  перед  духами  предков  -  ведь он доводился покойному самым
близким родственником.
     Так  появилась  у  нас вторая семья. Малый дом считался самостоятельным
хозяйством:  со  своей  усадьбой,  со своим скотом, но, по существу, мы жили
вместе.
     Малый  дом  тоже  проводил  в  армию двух сыновей. Старший, Садык, ушел
вскоре  после  того,  как  женился.  От  них  мы получали письма - правда, с
большими перерывами.
     В  Малом  доме  остались  мать,  которую я называл "кичи-апа" - младшей
матерью,  и  ее  невестка - жена Садыка. Обе они с утра до вечера работали в
колхозе.  Моя  младшая  мать,  добрая,  покладистая,  безобидная  женщина, в
работе  не  отставала от молодых, будь то рытье арыков или поливы, - словом,
прочно  держала  в  руках  кетмень.  Судьба  словно  в  награду  послала  ей
работящую   невестку.   Джамиля   была   под   стать  матери  -  неутомимая,
сноровистая, только вот характером немного иная.
     Я  горячо  любил  Джамилю.  И  она любила меня. Мы очень дружили, но не
смели  друг друга называть по имени. Будь мы из разных семей, я бы, конечно,
звал  ее  Джамиля.  Но  я называл ее "джене", как жену старшего брата, а она
меня  "кичине  бала"  - маленьким мальчиком, хотя я вовсе не был маленьким и
разница  у нас в годах совсем невелика. Но так уж заведено в аилах: невестки
называют младших братьев мужа "кичине бала" или "мой кайни".
     Домашним  хозяйством  обоих  дворов  занималась  моя  мать. Помогала ей
сестренка,  смешная  девочка  с ниточками в косичках. Мне никогда не забыть,
как  усердно она работала в те трудные дни. Это она пасла за огородами ягнят
и  телят обоих дворов, это она собирала кизяк и хворост, чтобы всегда было в
доме  топливо,  это  она,  моя  курносая  сестренка,  скрашивала одиночество
матери, отвлекая ее от мрачных дум о сыновьях, пропавших без вести.
     Согласием  и  достатком  в  доме  наше  большое  семейство обязано моей
матери.  Она  полновластная  хозяйка  обоих  дворов, хранительница семейного
очага.  Совсем  молоденькой вошла она в семью наших дедов-кочевников и потом
свято  чтила  их  память,  управляя семьями по всей справедливости. В аиле с
ней  считались  как  с  самой  почтенной,  совестливой  и  умудренной опытом
хозяйкой.  Всем  в  доме ведала мать. Отца, по правде говоря, жители аила не
признавали   главой   семьи.   Не  раз  приходилось  слышать,  как  люди  по
какому-либо  поводу  говорили:  "Э-э,  да  ты  лучше  не иди к устаке, - так
почтительно  у  нас называют мастеровых людей, - он только и знает, что свой
топор.  У  них  старшая  мать всему голова - вот к ней и иди, так оно вернее
будет..."
     Надо  сказать,  что я, несмотря на свою молодость, частенько вмешивался
в  хозяйственные  дела.  Это было возможно только потому, что старшие братья
ушли  воевать.  И  меня  чаще  в шутку, а порой и серьезно называли джигитом
двух   семей,   защитником   и   кормильцем.  Я  гордился  этим,  и  чувство
ответственности   не   покидало   меня.   К   тому   же  мать  поощряла  мою
самостоятельность.  Ей  хотелось, чтобы я был хозяйственным и смекалистым, а
не таким, как отец, который день-деньской молча строгает и пилит.
     Так  вот,  я  остановил  бричку  возле  дома в тени под вербой, ослабил
постромки  и,  направляясь  к  воротам,  увидел  во  дворе  нашего бригадира
Орозмата.  Он  сидел  на лошади, как всегда, с подвязанным к седлу костылем.
Рядом  с  ним  стояла  мать.  Они о чем-то спорили. Подойдя ближе, я услышал
голос матери:
     - Не  быть  этому!  Побойся  бога, где это видано, чтобы женщина возила
мешки  на  бричке?  Нет,  малый,  оставь  мою  невестку  в  покое, пусть она
работает,  как  работала.  И  так  света  белого  не  вижу,  ну-ка, попробуй
управься  в  двух дворах! Ладно еще, дочка подросла... Уж неделю разогнуться
не  могу, поясницу ломит, словно кошму валяла, а кукуруза вон томится - воды
ждет!  - запальчиво говорила она, то и дело засовывая конец тюрбана за ворот
платья. Она делала это обычно, когда сердилась.
     - Ну  что  вы за человек! - проговорил в отчаянии Орозмат, покачнувшись
в  седле.  -  Да если бы у меня нога была, а не вот этот обрубок, разве стал
бы  я  вас  просить? Да лучше бы я сам, как бывало, накидал мешки в бричку и
погнал  лошадей!..  Не  женская  это работа, знаю, да где взять мужчин-то?..
Вот  и  решили  солдаток  упросить.  Вы  своей  невестке  запрещаете,  а нас
начальство  последними  словами  кроет...  Солдатам  хлеб  нужен,  а мы план
срываем. Как же так, куда это годится?
     Я  подходил  к  ним,  волоча  по  земле кнут, и, когда бригадир заметил
меня, он необычайно обрадовался - видно, его осенила какая-то мысль.
     - Ну,  если  вы  так  уж боитесь за свою невестку, то вот ее кайни, - с
радостью  указал  он  на меня, - никому не позволит близко к ней подойти. Уж
можете  не  сомневаться!  Сеит  у  нас  молодец. Эти вот ребятки - кормильцы
наши, только они и выручают...
     Мать не дала бригадиру договорить.
     - Ой,  да  на  кого  же  ты  похож,  бродяга ты! - запричитала она. - А
волосы-то,  зарос  весь  космами...  Отец-то  наш тоже хорош, побрить голову
сыну время никак не найдет...
     - Ну  вот  и  ладно,  пусть сынок побалуется сегодня у стариков, голову
побреет,  -  ловко подхватил Орозмат в тон матери. - Сеит, оставайся сегодня
дома,  лошадей подкорми, а завтра с утра дадим Джамиле бричку: будете вместе
работать.  Смотри  у  меня,  отвечать  будешь  за нее. Да вы не тревожьтесь,
байбиче,  Сеит  не  даст  ее в обиду. И если уж на то пошло, отправлю с ними
Данияра.  Вы  ж его знаете: безобидный такой малый... ну, тот, что недавно с
фронта  вернулся.  Вот и будут втроем на станцию зерно возить, кто ж посмеет
тогда  тронуть  вашу  невестку?  Верно ведь, Сеит? Ты так думаешь, вот хотим
Джамилю возницей поставить, да мать не соглашается, уговори ты ее.
     Мне  польстила  похвала  бригадира и то, что он советуется со мной, как
со  взрослым  человеком. К тому же я сразу представил себе, как будет хорошо
вместе  с  Джамилей  ездить  на  станцию. И, сделав серьезное лицо, я сказал
матери:
     - Ничего ей не сделается. Что, ее волки съедят, что ли?
     И,  как  завзятый  ездовой,  деловито сплюнув сквозь зубы, я поволок за
собой кнут, степенно покачивая плечами.
     - Ишь  ты!  - изумилась мать и вроде бы обрадовалась, но тут же сердито
прикрикнула:  -  Я вот тебе покажу волков, тебе-то откуда знать, умник какой
нашелся!
     - А  кому  же  знать,  как  не  ему,  он  у  вас  джигит двух семейств,
гордиться  можете! - вступился за меня Орозмат, опасливо поглядывая на мать,
как бы она опять не заупрямилась.
     Но  мать  не  возразила ему, только как-то сразу поникла и проговорила,
тяжело вздохнув:
     - Какой  уж  там  джигит,  дитя  еще,  да и то день и ночь пропадает на
работе...  Джигиты-то  наши  ненаглядные бог знает где! Опустели наши дворы,
точно брошенное стойбище...
     Я  уже  отошел  далеко  и  не расслышал, что еще говорила мать. На ходу
хлестнул  кнутом угол дома так, что пыль пошла, и, не ответив даже на улыбку
сестренки,  которая,  прихлопывая  ладошками,  лепила во дворе кизяки, важно
прошел  под  навес.  Тут я присел на корточки и не спеша вымыл руки, поливая
себе  из  кувшина.  Войдя  затем  в комнату, я выпил чашку кислого молока, а
вторую отнес на подоконник и принялся крошить туда хлеб.
     Мать  и  Орозмат  все  еще  были во дворе. Только они уже не спорили, а
вели  спокойный  негромкий  разговор.  Должно  быть,  они  говорили  о  моих
братьях.  Мать  то  и  дело  вытирала  припухшие  глаза  рукавом  платья  и,
задумчиво  кивая  головой  в ответ на слова Орозмата, который, видно, утешал
ее,  смотрела  затуманенным  взором  куда-то далеко-далеко, поверх деревьев,
будто надеялась увидеть там своих сыновей.
     Поддавшись   печали,   мать,   кажется,   согласилась   на  предложение
бригадира.  А  он,  довольный,  что  добился своего, стегнул лошадь камчой и
выехал со двора быстрой иноходью.
     Ни мать, ни я не подозревали, чем все это кончится.


     Я  нисколько не сомневался, что Джамиля управится с пароконной бричкой.
Лошадей  она  знала,  ведь  Джамиля - дочь табунщика из горного аила Бакаир.
Наш  Садык  тоже был табунщиком. Однажды весной на скачках он будто не сумел
догнать  Джамилю.  Кто  его  знает,  правда ли, но говорили, что после этого
оскорбленный  Садык  похитил  ее.  Другие, впрочем, утверждали, что женились
они  по  любви.  Но  как  бы  там ни было, а прожили они вместе всего четыре
месяца. Потом началась война, и Садыка призвали в армию.
     Не  знаю,  чем  объяснить,  может  быть,  оттого, что Джамиля с детства
гоняла  с  отцом табуны, - она у него была одна, и за дочь и за сына, - но в
характере  у  нее проявлялись какие-то мужские черты, что-то резкое, а порой
даже  грубоватое.  И  работала  Джамиля  напористо,  с  мужской  хваткой.  С
соседками  ладить  умела, но если ее понапрасну задевали, никому не уступала
в ругани, и бывали случаи, что и за волосы кое-кого таскала.
     Соседи не раз приходили жаловаться:
     - Что  это  у  вас  за невестка такая? Без году неделя, как переступила
порог, а языком так и молотит! Ни тебе уважения, ни тебе стыдливости!
     - Вот  и  хорошо,  что  она такая! - отвечала на это мать. - Невестка у
нас  любит правду в глаза говорить. Это лучше, чем скрытничать да исподтишка
жалить.  Ваши  тихонями  прикидываются,  а  такие вот тихони - что протухшие
яйца: снаружи чисто и гладко, а внутри - нос заткни.
     Отец  и  младшая мать никогда не обходились с Джамилей с той строгостью
и  придирчивостью,  как это положено свекру и свекрови. Относились они к ней
по-доброму,  любили  ее и желали только одного - чтобы она была верна богу и
мужу.
     Я   понимал   их.   Проводив   в  армию  четырех  сыновей,  в  Джамиле,
единственной  невестке  двух  дворов,  они  находили  утешение  и потому так
дорожили  ею.  Но  я  не  понимал  своей матери. Не такой она человек, чтобы
просто  любить  кого-нибудь.  У  моей матери властный, суровый характер. Она
жила  по  своим  правилам  и  никогда  не изменяла им. Каждый год с приходом
весны  она  ставила  во  дворе и окуривала можжевельником нашу кочевую юрту,
которую  отец  сладил  еще  в  молодости.  Она  и  нас  воспитала  в строгом
трудолюбии  и  почтении  к  старшим.  Она  требовала  от  всех  членов семьи
беспрекословного подчинения.
     А  вот  Джамиля с первых же дней, как пришла к нам, оказалась не такой,
какой  положено быть невестке. Правда, она уважала старших, слушалась их, но
никогда   не  склоняла  перед  ними  голову,  зато  и  не  язвила  шепотком,
отвернувшись  в  сторону, как другие молодухи. Она всегда прямо говорила то,
что  думала, и не боялась высказывать свои суждения. Мать часто поддерживала
ее, соглашалась с ней, но всегда решающее слово оставляла за собой.
     Мне   кажется,   что   мать   видела  в  Джамиле,  в  ее  прямодушии  и
справедливости   равного   себе   человека  и  втайне  мечтала  когда-нибудь
поставить  ее на свое место, сделать ее такой же властной хозяйкой, такой же
байбиче, хранительницей семейного очага.
     - Благодари  аллаха,  дочь  моя,  - поучала мать Джамилю, - ты пришла в
крепкий,  благословенный  дом.  Это  твое  счастье.  Женское счастье - детей
рожать  да  чтобы  в доме достаток был. А у тебя, слава богу, останется все,
что  нажили  мы, старики, - в могилу ведь с собой не возьмем. Только счастье
-  оно  живет  у  того,  кто  честь  и  совесть свою бережет. Помни об этом,
соблюдай себя!..
     Но  кое-что в Джамиле все-таки смущало свекровей: уж слишком откровенно
была  она  весела,  точно дитя малое. Порой, казалось бы, совсем беспричинно
начинала  смеяться,  да  еще  так  громко,  радостно. А когда возвращалась с
работы,  то  не  входила, а вбегала во двор, перепрыгивая через арык. И ни с
того ни с сего принималась целовать и обнимать то одну свекровь, то другую.
     А  еще  любила  Джамиля  петь,  она  постоянно  напевала что-нибудь, не
стесняясь  старших.  Все  это,  конечно,  не  вязалось с устоявшимися в аиле
представлениями  о  поведении  невестки в семье, но обе свекрови успокаивали
себя  тем,  что  со временем Джамиля остепенится: ведь в молодости все, мол,
они  такие.  А  для  меня  лучше  Джамили  никого не было на свете. Нам было
вместе  очень  весело,  мы могли хохотать без всякой причины и гоняться друг
за другом по двору.
     Джамиля  была  хороша  собой.  Стройная,  статная,  с  прямыми жесткими
волосами,  заплетенными в две тугие, тяжелые косы, она ловко повязывала свою
белую  косынку,  чуть  наискосок  спуская  ее  на  лоб, и это очень шло ей и
красиво  оттеняло  смуглую  кожу  гладкого  лица. Когда Джамиля смеялась, ее
иссиня-черные  миндалевидные  глаза  вспыхивали молодым задором, а когда она
вдруг  начинала петь соленые аильные куплеты, в ее красивых глазах появлялся
недевичий блеск.
     Я  часто  замечал,  что  джигиты, в особенности фронтовики, вернувшиеся
домой,  заглядывались  на  нее.  Джамиля и сама любила пошутить, но, правда,
давала  по  рукам тем, кто забывался. И все-таки это всегда задевало меня. Я
ревновал  ее,  как ревнуют младшие братья своих сестер, и если замечал возле
Джамили  молодых людей, то старался хоть чем-нибудь помешать им. Я пыжился и
смотрел  на  них  с  такой  злостью,  что как бы говорил своим видом: "Вы не
больно  тут  гогочите.  Она  жена  моего  брата,  и  не  думайте, что некому
вступиться за нее!"
     В  такие  минуты  я  с  нарочитой  развязностью,  к месту и не к месту,
встревал  в  разговор, пытался высмеять ее ухажеров, а когда из этого ничего
не получалось, терял самообладание и, набычившись, сопел.
     Парни прыскали со смеху.
     - Ой,  ты  только  погляди  на  него!  Да  никак  она  его  джене,  вот
потеха-то, а мы и не знали!
     Я  крепился, но чувствовал, как предательски загорались у меня уши и от
обиды  слезы  навертывались  на  глаза. А Джамиля, моя джене, понимала меня.
Едва сдерживая рвущийся наружу смех, она делала серьезное лицо.
     - А  вы думали, что джене на дороге валяются? - приосанившись, говорила
она  джигитам.  -  Может, у вас и валяются, а у нас нет! Пошли отсюда, кайни
мой,  ну  вас!  -  И,  красуясь перед ними, Джамиля гордо вскидывала голову,
вызывающе поводила плечами и, уходя вместе со мной, молча улыбалась.
     И  досаду  и  радость  видел  я  в  этой улыбке. Может быть, она думала
тогда:  "Эх  ты,  глупенький!  Если  только  захочу дать себе волю, кто меня
удержит?  Всей  семьей  следите  -  не уследите!" Я в таких случаях виновато
молчал.  Да,  я  ревновал  Джамилю, боготворил ее, гордился тем, что она моя
джене,  гордился  ее  красотой  и  независимым, вольным характером. Мы с ней
были самыми задушевными друзьями и ничего не таили друг от друга.
     В  те дни в аиле было мало мужчин. Пользуясь этим, некоторые парни вели
себя  с  женщинами  нагло  и относились к ним пренебрежительно: чего, мол, с
ними канителиться, только помани пальцем - любая побежит.
     Однажды  на  сенокосе  к  Джамиле  стал  приставать  Осмон, наш дальний
родственник.  Он тоже был из тех, которые считали, что перед ними ни одна не
устоит.  Джамиля неприязненно оттолкнула его руку и встала из-под стога, где
она отдыхала в тени.
     - Отстань!  - проговорила она с болью и отвернулась. - Хотя чего от вас
еще ждать, жеребцы вы табунные.
     Осмон, развалившись под стогом, презрительно скривил мокрые губы.
     - Для  кошки  то  мясо  вонючее,  что  высоко  на  шесте  висит... Чего
ломаешься, небось самой до смерти хочется, а тоже - нос воротишь.
     Джамиля резко обернулась.
     - Может,  и  хочется!  Да  только судьба нам выпала такая, а ты, дурак,
смеешься.  Сто  лет  буду солдаткой, а на таких, как ты, плевать не захочу -
противно.  Посмотрела  бы  я,  если  бы  не  война,  кто  бы  стал  с  тобой
разговаривать!
     - Вот  я  и  говорю!  Война - ты и бесишься без мужниной камчи! - Осмон
ухмыльнулся.  -  Эх,  была  бы  ты  моей  бабой,  раздел  бы  тебя  голяшом,
грудастую, тогда бы ты не то запела.
     Джамиля  кинулась  было  к  нему, хотела что-то сказать, но промолчала,
поняла,  что  не  стоит связываться. Она смотрела на него долгим ненавидящим
взглядом. Потом, брезгливо сплюнув, подняла с земли вилы и зашагала прочь.
     Я  стоял  на  мажаре за скирдой. Увидев меня, Джамиля круто повернула в
сторону.  Она  поняла,  в каком я был состоянии. У меня было такое ощущение,
что  не  ее, а меня оскорбили, что именно меня опозорили. С душевной болью я
упрекал ее:
     - Зачем ты связываешься с такими, зачем ты с ними разговариваешь?
     До  самого  вечера  Джамиля  ходила,  мрачно  насупившись, ни словом не
обмолвилась  со  мной  и  не  смеялась,  как  прежде. Когда я подгонял к ней
мажару,  Джамиля, чтобы не дать мне заговорить о той страшной обиде, которую
она  таила в себе, с размаху втыкала вилы в копну и, разом приподняв ее всю,
несла  перед  собой,  пряча  за ней лицо. Она скидывала сено рывком и тут же
бросалась   к   другой   копне.   Мажара  быстро  наполнялась.  Удаляясь,  я
оборачивался  и  видел,  как  она  понуро стояла минутку-другую, опираясь на
черенок  вил,  и  о  чем-то думала, а потом, спохватившись, снова бралась за
работу.
     Когда  мы  загрузили последнюю мажару, Джамиля, словно позабыв обо всем
на  свете,  долго смотрела на закат. Там, за рекой, где-то на краю казахской
степи,  отверстием  горящего  тандыра* пламенело разомлевшее вечернее солнце
косовицы.  Оно медленно уплывало за горизонт, обагряя заревом рыхлые облачка
на  небе  и  бросая  последние  отсветы  на  лиловую степь, уже подернутую в
низинах  просинью  ранних  сумерек.  Джамиля смотрела на закат с таким тихим
восторгом,   словно   ей   явилось  сказочное  видение.  Лицо  ее  светилось
нежностью,  по-детски  мягко улыбались ее полураскрытые губы. И тут Джамиля,
точно  отвечая на мои невысказанные упреки, которые все еще просились у меня
с   языка,  повернулась  и  заговорила  таким  тоном,  будто  мы  продолжали
разговор:
     ______________
     *  Тандыр  - устроенная в земле возле дома печь с круглым отверстием, в
которой пекут лепешки.

     - А  ты  не  думай  о  нем, кичине бала, ну его! Разве это человек?.. -
Джамиля  умолкла,  провожая  взглядом  угасающий  край  солнца, и, вздохнув,
задумчиво  продолжала:  -  Откуда им знать, таким, как Осмон, что у человека
на душе? Никто этого не знает... Мож