ее на душе. Ее пронзительные крики
метались  эхом  в  скалах  ущелья.  Она  забегала  то  с одной стороны, то с
другой,  кидала  в  трусливо  согнувшегося  мужа  навозом,  камнями, комьями
глины, всем, что попадалось ей под руку, и выкрикивала проклятия:
     - Чтоб  трава  не  росла  там,  где  ступит нога твоя! Пусть кости твои
останутся  в  поле,  чтоб  ворон  выклевал  твои  глаза.  Не приведи господь
увидеть  тебя  еще  раз!  Сгинь  с моих глаз, сгинь, чудовище, сгинь, сгинь,
сгинь!  -  прокричала  она,  потом  умолкла,  потом с воплем кинулась прочь.
Казалось, она убегала от своих развевающихся на ветру волос.
     Подоспевшие соседи пустились на конях догонять ее.
     Как  после  кошмарного  сна,  гудело  у  меня  в  голове. Пришибленная,
угнетенная,  ехала  я  на коне. Дюйшен шел чуть впереди, держа в руке повод.
Он молчал, низко опустив забинтованную голову.
     Прошло  немало  времени, прежде чем злосчастное ущелье осталось позади.
Милиционеры  уехали  далеко  вперед. Дюйшен приостановил лошадь и первый раз
посмотрел на меня измученными глазами.
     - Алтынай,  я  не сумел уберечь тебя, прости меня, - сказал он. А потом
взял  мою руку и поднес к своей щеке. - Но если ты даже простишь меня, я сам
никогда не прощу себе этого...
     Я  зарыдала  и припала к гриве коня. А Дюйшен стоял рядом, молча гладил
мои волосы и ждал, пока я наплачусь.
     - Успокойся,  Алтынай,  поедем,  - сказал он наконец. - Послушай, что я
тебе  расскажу. Третьего дня я был в волости. Ты поедешь учиться в город. Ты
слышишь?
     Когда мы остановились у звонкой светлой речушки, Дюйшен сказал:
     - Сойди  с  коня, Алтынай, умойся. - Он достал из кармана кусочек мыла.
-  На,  Алтынай, не жалей. А хочешь, я отойду в сторону, попасу лошадь, а ты
разденься,  искупайся  в  речке.  И  забудь обо всем, что было, и никогда не
вспоминай об этом. Выкупайся, Алтынай, легче станет. Ладно?
     Я  кивнула  головой.  И  когда  Дюйшен  отошел в сторону, я разделась и
осторожно  ступила  в  воду. Белые, синие, зеленые, красные камни глянули на
меня  со  дна.  Быстрый  голубой  поток  закипел  с  говорком у щиколоток. Я
зачерпнула  пригоршнями  воду  и  плеснула  себе  на грудь. Студеные струйки
побежали  по  телу,  и  я  невольно  засмеялась,  первый раз за эти дни. Как
хорошо  было  смеяться! Еще и еще раз я обдала себя водой, а потом бросилась
в  глубину потока. Течение стремглав выносило меня на отмель, а я вставала и
снова кидалась в бурунистый, брызжущий поток.
     - Унеси,  вода, с собой всю грязь и погань этих дней! Сделай меня такой
же чистой, как ты сама, вода! - шептала я и смеялась, сама не зная чему.
     Почему  следы  людей  не остаются навеки на дорогих им памятных местах?
Если  бы  сейчас  я  нашла ту тропу, по которой мы возвращались с Дюйшеном с
гор,  я приникла бы к земле и поцеловала следы учителя. Тропа эта для меня -
всем  дорогам  дорога.  Да  будут благословенны тот день, та тропа, тот путь
моего  возвращения к жизни, к новой вере в себя, к новым надеждам и свету...
Спасибо тому солнцу, спасибо земле той поры...
     А через два дня Дюйшен повез меня на станцию.
     Оставаться  в аиле после всего, что случилось, я не хотела. Новую жизнь
надо  было  начинать на новом месте. Да и люди нашли мое решение правильным.
Провожали  меня  Сайкал  и  Караке,  они суетились, плакали, как малые дети,
совали  мне  кульки  и узелки на дорогу. Пришли попрощаться со мной и другие
соседи, даже спорщик Сатымкул.
     - Ну,  с  богом,  детка,  -  сказал он, - светлого пути тебе. Не робей,
живи  по  наказу  учителя Дюйшена. - И не пропадешь. Что уж там говорить, мы
тоже кое-чего понимать стали.
     Ученики  из  нашей  школы  долго  бежали  за бричкой и долго махали мне
вслед...
     Я  уезжала  вместе  с  несколькими  ребятами, которых тоже отправляли в
ташкентский детдом. На станции нас ждала русская женщина в кожаной куртке.


     Сколько  раз  потом проезжала я мимо этой затененной тополями маленькой
станции  в  горах.  Мне  кажется,  что  половину  сердца  своего  я навсегда
оставила там.
     В  сиреневом зыбком свете весеннего вечера было что-то такое грустное и
щемящее,  словно  бы сами сумерки знали о нашем расставании. Дюйшен старался
не  показать, как больно ему, как тяжело у него на душе, но я-то ведь знала:
такая  же  боль  горячим комом подкатывала у меня к горлу. Дюйшен пристально
смотрел  мне  в  глаза, руки его гладили мои волосы, мое лицо, даже пуговицы
на моем платье.
     - Я  бы  тебя, Алтынай, никогда ни на шаг не отпустил от себя, - сказал
он.  - Но не имею права мешать тебе. Ты должна учиться. А ведь я не очень-то
грамотен.  Уезжай, так лучше будет... Может, ты станешь настоящим учителем и
тогда  вспомнишь  нашу  школу, может, и посмеешься... Пусть будет так, пусть
будет так...
     Оглашая  эхом  станционное  ущелье,  вдали загудел паровоз, завиднелись
огни поезда. Народ на станции зашевелился.
     - Ну  вот,  сейчас  ты  уедешь, - дрогнувшим голосом проговорил Дюйшен,
сжимая мою руку. - Будь счастлива, Алтынай. И главное - учись, учись...
     Я ничего не могла ответить: слезы душили меня.
     - Не  плачь,  Алтынай.  - Дюйшен вытер мне глаза. И вдруг вспомнил: - А
те  топольки,  что  мы  с  тобой  посадили,  я  сам буду растить. И когда ты
вернешься большим человеком, ты увидишь, какие они будут красивые.
     В это время подоспел поезд. Вагоны остановились с шумом и лязгом.
     - Ну,  давай попрощаемся! - Дюйшен обнял меня и крепко поцеловал в лоб.
- Будь здорова, счастливого пути, прощай, родная... Не бойся, иди смелей.
     Я  прыгнула  на  подножку  и  обернулась через плечо. Никогда не забыть
мне,  как  стоял  Дюйшен с рукой на перевязи и смотрел на меня затуманенными
глазами,  а  потом  потянулся,  словно  хотел  прикоснуться  ко мне, и в эту
минуту поезд тронулся.
     - Прощай, Алтынай! Прощай, огонек мой! - крикнул он.
     - Прощайте, учитель! Прощайте, дорогой мой учитель!
     Дюйшен  побежал  рядом  с вагоном, потом отстал, потом вдруг рванулся и
крикнул:
     - Алты-на-ай!
     Он  крикнул  так,  будто  забыл  сказать  мне  что-то  очень  важное  и
вспомнил,  хотя  и  знал,  что  было уже поздно... До сих пор стоит у меня в
ушах этот крик, исторгнутый из самого сердца, из самых глубин души...
     Поезд  миновал туннель, вышел на прямую и, набирая скорость, понес меня
по равнинам казахской степи к новой жизни...
     Прощай,  учитель,  прощай,  моя  первая школа, прощай, детство, прощай,
моя первая, никому не высказанная любовь...
     Да,  я  училась  в  большом  городе, о котором мечтал Дюйшен, в больших
школах  с большими окнами, о которых рассказывал он. Потом кончила рабфак, и
меня послали в Москву - в институт.
     Сколько  трудностей пришлось мне испытать за долгие годы учебы, сколько
раз  я  была  в  отчаянии,  казалось,  нет, не осилю я премудростей науки, и
всякий  раз  в  самые  тяжелые  минуты  я  мысленно держала ответ перед моим
первым  учителем  и  не  смела  отступать.  То, что другим давалось сразу, я
постигала с величайшим трудом. Потому что мне пришлось начинать все с азов.
     Когда  я  училась  на  рабфаке, я написала учителю письмо и призналась,
что  люблю  его  и  жду.  Он не ответил. На том оборвалась наша переписка. Я
думаю,  что  отказал  он мне и себе потому, что не хотел мешать мне учиться.
Может  быть,  он  был  прав... А может быть, были какие-нибудь иные причины?
Сколько я перестрадала и передумала в ту пору...
     Свою  первую  диссертацию  я  защитила  в  Москве.  Для  меня  это было
большой,  серьезной  победой. За все эти годы я не смогла побывать в аиле. А
тут  началась  война.  Поздней  осенью,  эвакуируясь  из Москвы во Фрунзе, я
сошла  с  поезда  на той самой станции, с которой провожал меня мой учитель.
Мне  повезло:  я  сразу нашла попутную бричку, которая направлялась в совхоз
через наш аил.
     О  родимая  сторона,  в  тяжелое  для  нас  военное  время пришлось мне
наведаться  к  тебе.  Как  ни  радовалась  я, глядя на преображенную землю -
выросли  новые  аилы, распахано много полей, построены новые дороги и мосты,
- но война омрачила эту встречу.
     Приближаясь  к  аилу,  я  волновалась.  Я всматривалась издали в новые,
незнакомые  улицы,  в  новые  дома и сады, а потом глянула на тот бугор, где
стояла  наша  школа, и дыхание у меня перехватило - на бугре рядышком стояли
два  больших  тополя.  Они  покачивались  на  ветру.  И первый раз я назвала
человека, которого всю жизнь называла "учителем", просто по имени.
     - Дюйшен!  -  прошептала  я. - Спасибо тебе, Дюйшен, за все, что ты для
меня сделал! Не забыл, значит, думал... Как это похоже на тебя!..
     Увидев слезы на моем лице, паренек-возница встревожился:
     - Что с вами?
     - Да так, ничего. Ты знаешь кого-нибудь из этого колхоза?
     - Знаю, конечно. Все тут свои.
     - А Дюйшена знаешь, ну тот, что учителем был?
     - Дюйшена?  Так  ведь он в армию ушел. Я его сам из колхоза на этой вот
бричке в военкомат отвозил.
     У  въезда  в  аил  я  попросила паренька остановиться и сошла с брички.
Сошла  и призадумалась. Идти сейчас по домам, в такое тревожное время искать
знакомых,  спрашивать,  помните  ли  вы  меня,  я,  мол, ваша землячка, я не
решилась.  А  Дюйшен  был  уже в армии. И еще: я поклялась никогда не бывать
там,  где  живут  мои  тетка  и  дядя. Людям многое можно простить, но такое
злодеяние,  я  думаю,  никто  никому не простит. Я даже не хотела, чтобы они
знали,  что  я  приезжала  в  аил. Я свернула с дороги и пошла к тополям, на
бугор.
     Эх,  тополя,  тополя!  Сколько  же воды утекло с тех пор, когда вы были
молоденькими   сизостволыми   деревцами!   Все,   о  чем  мечтал,  все,  что
предсказывал  человек,  посадивший и вырастивший вас, сбылось. Что же вы так
грустно  шумите, о чем печалитесь? Или жалуетесь, что зима приближается, что
холодные  ветры  обрывают  вашу  листву? Или боль и скорбь народная гуляют в
ваших стволах?
     Да,  еще  будет  зима,  и  стужи  будут,  и  лютые  бураны, но придет и
весна...
     Я  долго  стояла,  прислушиваясь к шуму осенней листвы. Арык у подножья
деревьев  был  кем-то  недавно  расчищен:  на земле еще сохранились глубокие
почти  свежие  следы кетменя. Отстоявшаяся, светлая вода в полном арыке чуть
рябила, и на ней колыхались желтые листья тополей.
     С  бугра  мне  была  видна  крашеная крыша новой школы, а нашей уже и в
помине не было.
     Потом  я  спустилась  к  дороге, встретила попутную бричку и поехала на
станцию.


     Была  война,  потом  пришла  победа. Сколько горького счастья привалило
народу:  детвора  бегала в школу с полевыми сумками отцов, к труду вернулись
мужские  руки;  солдатки  выплакали  все  глаза и молча примирились со своей
вдовьей  долей. А были и такие, что все еще ждали своих близких. Ведь не все
сразу вернулись домой.
     Не  знала  и  я,  что  сталось  с  Дюйшеном. Мои земляки, приезжавшие в
город, говорили, что он пропал без вести, бумагу такую получил сельсовет.
     - А  может,  и  погиб,  - предполагали они, - время-то идет, а о нем ни
слуху ни духу.
     "Стало  быть, не вернется уж мой учитель, - думала я временами. - Так и
не  пришлось  нам  увидеться  с  того памятного дня, когда мы попрощались на
станции..."
     Вспоминая  порой  о  прошлом,  я и не подозревала, оказывается, сколько
горя скопилось в душе моей.
     В  сорок  шестом  году  поздней  осенью я ехала в Томский университет в
научную  командировку.  Ехала  я  по  Сибири  впервые.  Сурова и мрачна была
Сибирь  в  ту  предзимнюю  пору. Темной стеной проносились за окнами вековые
леса.  В перелесках мелькали черные крыши деревень с белыми дымками из труб.
На  холодных  полях оседал первый снег, летало над ними нахохленное воронье.
Небо постоянно хмурилось.
     Но  мне в поезде было весело. Сосед по купе - бывший фронтовик, инвалид
на  костылях - смешил нас забавными историями и анекдотами из военной жизни.
Я   поражалась  неистощимости  его  выдумки,  за  простоватостью  которой  и
безобидным,  казалось  бы, смехом всегда ощущалась истинная правда. Он очень
полюбился  всем  в  вагоне.  Так  вот,  где-то  за  Новосибирском  наш поезд
задержался  на  минуту  на  каком-то  маленьком разъезде. Я стояла у окна и,
глядя в него, смеялась над очередной шуткой моего соседа.
     Поезд  двинулся,  набирая  ход:  проплыл  за окном одинокий станционный
домишко,  и  на  стрелке  я отпрянула от окна и снова приникла к стеклу. Там
был  он,  Дюйшен!  Он стоял у будки с путейским флажком в руке. Не знаю, что
со мной произошло.
     - Стойте!  -  крикнула  я  на  весь  вагон и кинулась к выходу, сама не
зная, что делать, но тут увидела стоп-кран и с силой сорвала его с пломбы.
     Сшиблись  вагоны,  поезд резко затормозил и так же резко отдал назад. С
грохотом  повалились  вещи  с  полок,  покатилась  посуда, заголосили дети и
женщины. Кто-то крикнул несвоим голосом:
     - Человек под поездом!
     А  я  была уже на ступеньках, спрыгнула, не видя под собой земли, как в
бездну,  и,  так же ничего не видя перед собой, ничего не понимая, пустилась
бежать   к   будке   стрелочника,   к  Дюйшену.  Сзади  раздавались  свистки
кондукторов. Из вагонов выпрыгивали пассажиры и бежали за мной.
     Одним духом промчалась я вдоль состава, а Дюйшен бежал уже навстречу.
     - Дюйшен, учитель! - крикнула я, бросаясь к нему.
     Стрелочник  приостановился,  непонимающе  глядя  на  меня.  Это был он,
Дюйшен,  его  лицо,  его  глаза,  только  усы  он  прежде не носил и немного
постарел.
     - Что  с  вами, сестрица, что вы? - участливо спросил он по-казахски. -
Вы, наверно, обознались, я стрелочник Джангазин, меня зовут Бейнеу.
     - Бейнеу?
     И  не  знаю,  как  я  успела зажать рот, чтобы не закричать от горя, от
боли,  от  стыда.  Что  я наделала? Я закрыла лицо руками и опустила голову.
Почему  не  разверзлась  земля  под  ногами?  Мне надо было извиниться перед
стрелочником,  попросить  прощения  у  народа, а я все стояла и молчала, как
камень.  Толпа  сбежавшихся  пассажиров тоже почему-то молчала. Я ждала, что
сейчас  начнут  кричать  на  меня, обругают. Но все молчали. И в этой жуткой
тишине всхлипнула какая-то женщина:
     - Несчастная, мужа иль брата признала, да не он оказался, ошиблась.
     Люди зашевелились.
     - И надо же быть такому, - пробасил кто-то.
     - А  чего  не  бывает,  чего только не пережили мы в войну... - ответил
срывающийся женский голос.
     Стрелочник отнял мои руки от лица и сказал:
     - Идемте, я провожу вас до вагона, холодно.
     Он  взял  меня  под  руку. С другой стороны меня взял под руку какой-то
офицер.
     - Идемте, гражданка, мы все понимаем, - сказал он.
     Люди  расступились,  и меня повели, точно на похоронах. Мы медленно шли
впереди,   а   за   нами  все  остальные.  Встречные  пассажиры  тоже  молча
пристраивались  к  толпе.  Кто-то  накинул  мне на плечи пуховый платок. Мой
сосед  по  купе  ковылял  на  своих  костылях сбоку. Он чуть забегал вперед,
смотрел  мне  в  лицо. Весельчак, балагур, добрый и мужественный человек, он
почему-то  шел,  обнажив  голову,  и, кажется, плакал. И я плакала. И в этом
мерном  шествии  вдоль  состава,  в  посвисте  и гудении ветра в телеграфных
проводах  мне  слышались  звуки  похоронного  марша.  "Нет,  не  увижу я его
никогда".
     У  вагона  нас  остановил начальник поезда. Он что-то кричал, грозя мне
пальцем,  говорил  что-то  о судебной ответственности, о штрафе. Но я ничего
не  отвечала.  Мне  было все безразлично. Он сунул мне протокол, потребовал,
чтобы я расписалась, но у меня не было сил взять в руки карандаш.
     И  тогда мой сосед по купе выхватил у него бумагу и, надвигаясь на него
на своих костылях, закричал ему в лицо:
     - Оставь  ее  в  покое!  Я  распишусь,  это  я сорвал стоп-кран, я буду
отвечать!..
     По  сибирской  земле,  по  исконно  русскому  краю  спешил припоздавший
поезд.  Печально  звенела  в  ночи  гитара моего соседа. Как протяжную песню
русских  вдов,  уносила  я  в  своем  сердце скорбный отголосок от встречи с
отгремевшей войной.
     Шли  годы.  Уходило  прошлое,  вечно  звало  грядущее  с его большими и
малыми  заботами.  Замуж  я  вышла поздно. Но встретила хорошего человека. У
нас  дети,  семья,  живем мы дружно. Я теперь доктор философских наук. Часто
приходится  ездить.  Побывала  во  многих  странах... А вот в аиле больше не
была.  На  то были, конечно, причины, и много, но я не собираюсь оправдывать
себя.  То,  что я порвала связь с земляками, - это плохо, непростительно. Но
так  уж  сложилась судьба моя. Я не то что позабыла о былом, нет, я не могла
этого забыть, я как-то отдалилась от него.
     Бывают  такие  родники  в  горах:  проляжет  новая  дорога, тропа к ним
забывается,  все  реже  заворачивают  туда  путники напиться воды, и родники
понемногу  зарастают мятой да ежевикой. А потом и не заметишь их со стороны.
И  редко  кто вспомнит о таком роднике да свернет к нему с большака в жаркий
день,  чтобы  утолить  жажду.  Придет  человек,  разыщет то заглохшее место,
раздвинет  заросли  и тихо ахнет: давно никем не замутненная прохладная вода
необыкновенной  чистоты  поразит  его своим спокойствием и глубиной своей. И
увидит  он  в том роднике и себя, и солнце, и небо, и горы... И подумает тот
человек,  что  грех  не  знать  такие  места, надо и товарищам рассказать об
этом. Подумает так и забудет до следующего раза.
     Вот так иной раз и в жизни бывает.
     Я вспомнила о таких родниках недавно, после того как побывала в аиле.
     Вы,  конечно,  недоумевали  тогда,  почему  я  так неожиданно уехала из
Куркуреу.  Разве  нельзя  было  рассказать  людям все, что я сейчас поведала
вам,  там,  на  месте?  Нет.  Я  была так расстроена, мне было так стыдно, я
стыдилась  самой  себя,  потому  и  решила сразу же уехать. Я поняла, что не
смогу  встретиться  с  Дюйшеном,  не смогу посмотреть ему прямо в глаза. Мне
надо  было успокоиться, собраться с мыслями, подумать в пути обо всем, что я
хотела бы сказать не только нашим землякам, но и многим другим людям.
     Я  чувствовала  себя  виноватой  еще  и  потому,  что  не мне надо было
оказывать  всяческие  почести, не мне надо было сидеть на почетном месте при
открытии  новой  школы.  Такое  право  имел прежде всего наш первый учитель,
первый  коммунист  нашего  аила  -  старый Дюйшен. А получилось наоборот. Мы
сидели  за праздничным столом, а этот золотой человек спешил развезти почту,
спешил  доставить  к  открытию  школы  поздравительные  телеграммы ее бывших
выпускников.
     Ведь  это  не  единственный  случай. Я не раз это наблюдала. И потому я
задаюсь  таким вопросом: когда мы утратили способность по-настоящему уважать
простого  человека,  как  уважал  его  Ленин?.. И слава богу, что мы говорим
теперь  о подобных вещах без ханжества и лицемерия. Очень хорошо, что мы и в
этом еще ближе подошли к Ленину.
     Молодежь  не  знает,  каким  учителем  был Дюйшен в свое время. А среди
старшего  поколения  многих  уже  нет.  Немало  учеников  Дюйшена погибло на
войне,  они  были  настоящими  советскими  воинами.  Я обязана была поведать
молодежи  о  своем  учителе  Дюйшене. Каждый на моем месте должен был бы это
сделать.  Но  я  не  бывала в аиле, не знала ничего о Дюйшене, и со временем
его  образ  превратился  для  меня  словно бы в дорогую реликвию, хранимую в
музейной тиши.
     Я  еще  приеду к своему учителю и буду держать перед ним ответ. Попрошу
прощения.
     По  возвращении  из  Москвы  я хочу поехать в Куркуреу и предложить там
людям  назвать  новую  школу-интернат  "школой  Дюйшена".  Да,  именем этого
простого  колхозника,  ныне  почтальона.  Надеюсь,  что  и  вы,  как земляк,
поддержите мое предложение. Я прошу вас об этом.
     В  Москве  сейчас  второй час ночи. Я стою на балконе гостиницы, смотрю
на  раздолье  московских  огней и думаю о том, как прие