ее  раздраженный  и
расстроенный.  Побрел среди ночи по городу и, уже не задумываясь, свернул на
Береговую улицу к Кадиче.
     Так  и пошло. Заметался я между двух огней. Днем на работе, за рулем, а
вечерами  сразу  шел  к  Кадиче.  С  ней  было  удобней, спокойней, я как бы
прятался  от  себя,  от  людей,  от  правды. Мне казалось, что только Кадича
понимает  меня и любит. Из дому я старался быстрей уехать. Асель, родная моя
Асель!  Если  бы  она  знала, что своей доверчивостью, чистотой душевной она
гнала  меня  из  дому!  Я  не  мог  обманывать,  знать, что недостоин ее, не
заслуживаю  всего  того,  что  она  для  меня делала. Несколько раз приезжал
домой  нетрезвый.  И  она  даже не упрекнула. До сих пор не могу понять, что
это  было:  жалость,  безволие или, наоборот, выдержка, вера в человека? Да,
конечно,  она  ждала, она верила, что я возьму себя в руки, сам осилю себя и
стану  таким,  каким  был прежде. Но лучше бы она ругала, принудила выложить
честно  всю  правду. Может быть, Асель и потребовала бы от меня ответа, если
бы  знала,  что  меня  терзали  не  только  неприятности  по  работе. Она не
представляла,  что творилось со мной в эти дни. А я жалел ее, все откладывал
разговор  на  завтра,  на следующий раз, да так и не успел сделать того, что
обязан был выполнить ради нее, ради нашей любви, ради нашей семьи...
     В  последний  раз  Асель  встретила  меня  радостная,  оживленная.  Она
разрумянилась,  глаза  ее блестели. Она потащила меня, как был в полушубке и
сапогах, прямо в комнату.
     - Смотри, Ильяс! Самат уже стоит на ногах!
     - Да ну? Где он?
     - А вон - под столом!
     - Так он же ползает по полу.
     - Сейчас  увидишь!  А  ну,  сынок,  покажи папе, как ты стоишь! Ну иди,
иди, Самат!
     Самат  каким-то  образом понял, чего от него хотят. Он весело заковылял
на  четвереньках,  выбрался  из-под  стола  и,  держась за кровать, с трудом
выпрямился.   Он   постоял,  мужественно  улыбаясь,  покачиваясь  на  мягких
ножонках,  и  с  той  же мужественной улыбкой шмякнулся об пол. Я подскочил,
сгреб  его  в охапку и прижал к себе, вдыхая нежный, молочный запах ребенка.
Какой он был родной, этот запах, такой же родной, как Асель!


     - Ты  его  задушишь,  Ильяс,  осторожней! - Асель взяла сына. - Ну, что
скажешь?  Раздевайся.  Скоро  он  станет совсем большой, тогда и мама начнет
работать.  Все  уладится,  все  будет хорошо, так ведь, сынок, да? А ты!.. -
Асель  глянула  на  меня  улыбчивым  и  грустным  взглядом. Я сел на стул. Я
понял,  что  в  это  короткое слово она вложила все, что хотела сказать, все
то,  что накопилось у нее на душе за эти дни. Это были и просьба, и упрек, и
надежда.  Я  должен  был  сейчас же рассказать ей все или немедленно уехать.
Лучше  уж  уехать.  Она  очень счастлива и ничего не подозревает. Я встал со
стула.
     - Я поеду.
     - Куда  ты?  -  встрепенулась  Асель. - Ты и сегодня не останешься? Чаю
хоть выпей.
     - Не  могу.  Надо  мне,  -  пробормотал я. - Сама знаешь, работа сейчас
такая...
     Нет,  не  работа  гнала меня из дома. Я должен был лишь утром выехать в
рейс.
     В  кабине  я  тяжело  плюхнулся  на  сиденье  и застонал от горя, долго
копался,  не  попадая  ключом  в  зажигание. Потом вырулил на дорогу и ехал,
пока  не скрылись позади огни в окнах. В ущелье, сразу же за мостом, свернул
на   обочину,   загнал   машину   в  кусты,  погасил  фары.  Здесь  я  решил
переночевать.  Достал папиросы. В коробке оказалась единственная спичка. Она
коротко  вспыхнула  и  погасла.  Я  швырнул  коробок  вместе с папиросами за
окошко, натянул на голову полушубок и, поджав ноги, скрючился на сиденье.
     Луна  хмурилась  над холодными, темными горами. Ветер в ущелье тоскливо
посвистывал,  раскачивал  приоткрытую  дверь  кабины. Она тихо поскрипывала.
Никогда  я  так  остро не ощущал полного одиночества, оторванности от людей,
от  семьи,  от  товарищей  по  автобазе.  Жить так дальше было нельзя. Я дал
слово,  как  только  вернусь  на  автобазу,  сразу  же  объяснюсь с Кадичей,
попрошу  ее  простить  меня  и  забыть  все,  что было между нами. Так будет
честно и правильно.
     Но  жизнь решила по-иному. Не ожидал я, не думал, что произойдет такое.
Через  день, утром, вернулся на перевалочную базу. Дома никого не оказалось,
дверь  была  открыта. Сначала я предположил, что Асель просто куда-то вышла,
за  водой или дровами. Огляделся по сторонам. В комнате беспорядок. Нежилым,
холодным  духом  пахнуло  на  меня  из нетопленной, черной плиты. Я шагнул к
кроватке Самата - пусто.
     - Асель! - прошептал я со страхом.
     "Асель!" - шепотом ответили стены.
     Я опрометью кинулся к двери.
     - Асель!
     Никто  не  отозвался.  Побежал  к соседям, к бензоколонке, толком никто
ничего  не  знал.  Говорили,  что  вчера  она  уезжала куда-то на весь день,
оставив   ребенка  у  знакомых,  а  к  ночи  вернулась.  "Ушла,  узнала!"  -
содрогнулся я от страшной догадки.
     Вряд  ли когда-нибудь мне приходилось гнать так машину по Тянь-Шаньским
горам,  как  в  тот  несчастный для меня день. Мне все время казалось, что я
догоню  ее за тем вон поворотом, или вон в том ущелье, или еще где-нибудь по
дороге.  Как  беркут,  настигал я идущие впереди машины, тормозил, шел бок о
бок,  окидывая  взглядом  кабины,  кузова,  и  вырывался вперед, в обгон под
брань  шоферов. Так я мчался три часа без передышки, пока не закипела вода в
радиаторе.  Выскочил  из  кабины,  забросал радиатор снегом, принес воды. От
радиатора  шел  пар,  машина  дышала,  как загнанная лошадь. Только собрался
садиться   за   руль,  как  увидел  идущий  навстречу  автосцеп  Алибека.  Я
обрадовался.  Хоть мы с ним не разговаривали и не здоровались, но если Асель
у них, то он скажет. Я выбежал на дорогу, поднял руку:
     - Стой, стой, Алибек! Остановись!
     Сменщик,  сидевший за рулем, вопросительно глянул на Алибека. Тот хмуро
отвернулся.  Машина пронеслась мимо. Я стоял на дороге весь в снежной пыли и
долго  еще  держал  поднятую  руку.  Потом  вытер лицо. Что ж, долг платежом
красен.  Но мне было не до обиды. Значит, Асель не приезжала к ним. Это было
хуже.  Выходит, она поехала к себе в аил, больше ей некуда деваться. Как она
переступила  порог  родительского дома, что сказала? И как посмотрели там на
ее позорное возвращение? Одна, с ребенком на руках!
     Надо было немедленно ехать в аил.
     Скорее  разгрузился и, оставив машину на улице, побежал в диспетчерскую
сдать  документы.  В  проходной  я  столкнулся  с  Джантаем  - ох уж эта его
наглая, ненавистная усмешка!
     Кадича   странно  взглянула  на  меня,  когда  я  просунулся  в  окошко
диспетчерской и бросил на стол путевку.
     Что-то встревоженное, виноватое мелькнуло в ее глазах.
     - Принимай быстрей! - сказал я.
     - Что-нибудь случилось?
     - Нет ее дома. Ушла Асель!
     - Да  что  ты?  -  бледнея, привстала из-за стола Кадича и, кусая губы,
проговорила: - Прости меня, прости меня, Ильяс! Это я, я...
     - Что я? Говори толком, рассказывай все! - бросился я к двери.
     - Я  и  сама  не  знаю,  как все получилось. Честно говорю тебе, Ильяс.
Вчера  постучался  в  окошко  вахтер из проходной, говорит, какая-то девушка
хочет  тебя  видеть.  Я  сразу  узнала Асель. Она молча посмотрела на меня и
спросила:  "Это  правда?"  А я, я вдруг сказала, не помня себя: "Да, правда!
Все  правда.  Со  мной  он!"  Она  отпрянула  от окошка. А я упала на стол и
зарыдала,  повторяя,  как  дура:  "Мой  он!  Мой!"  Больше я ее не видела...
Прости меня!
     - Постой, откуда же она узнала?
     - Это  Джантай.  Это  он,  он  и  мне угрожал. Разве ты не знаешь этого
подлеца!  Ты  езжай,  Ильяс,  к  ней, найди ее. Я больше не буду вам мешать,
уеду куда-нибудь...
     Машина  несла  меня  по  зимней  степи.  Сизая, смерзшаяся земля. Ветер
завивал  гривы  сугробов,  выносил  из арыков бездомное перекати-поле и гнал
его прочь. Вдали темнели обветренные дувалы и голые сады аила.
     К  вечеру  приехал  в  аил.  Остановился  возле знакомого двора, быстро
закурил,  чтобы  унять тревогу, пригасил окурок, посигналил. Но вместо Асель
вышла ее мать, накинув на плечи шубу. Я стал на подножку и негромко сказал:
     - Здравствуйте, апа!
     - А-а,  так это ты явился? - грозно ответила она. - И после всего этого
ты  смеешь  называть  меня  апой?  Прочь  отсюда,  вон с моих глаз! Бродяга,
проходимец!  Сманил  мое  родное  дитя,  а  теперь  прикатил. Бесстыжие твои
глаза! Испоганил нам всю жизнь...
     Старуха  не  давала  мне  и  рта  раскрыть.  Она  продолжала  бранить и
поносить  меня  самыми  обидными  словами. На ее голос стали сбегаться люди,
мальчишки из соседних дворов.
     - Убирайся  отсюда,  пока не созвала народ! Будь ты проклят! Чтобы и не
видеть  тебя  никогда!  - подступала ко мне разгневанная женщина, сбросив на
землю шубу.
     Мне  ничего  не  оставалось,  как сесть за руль. Надо было уезжать, раз
Асель  даже  не  желала  меня  видеть.  В машину полетели камни и палки. Это
мальчишки выпроваживали меня из аила...
     В  ту  ночь  я  долго  бродил  по  берегу  Иссык-Куля.  Озеро металось,
освещенное  луной. О Иссык-Куль - вечно горячее озеро! Ты было холодным в ту
ночь,  студеным  и  неприветливым. Я сидел на днище опрокинутой лодки. Волны
набегали  на  отмель  злыми  валами,  бились  о  голенища  сапог и уходили с
тяжелым вздохом...
     ...Кто-то подошел ко мне, осторожно положил руку на плечо: Кадича.


x x x

     Через   несколько   дней   мы   уехали  во  Фрунзе,  устроились  там  в
изыскательскую  экспедицию  по  освоению  пастбищ  Анархайской  степи.  Я  -
шофером, Кадича - рабочим. Вот так началась она, новая жизнь.
     Далеко   в   глубину   Анархая  укатили  мы  с  экспедицией,  к  самому
Прибалхашью. Раз уж рвать с прошлым, то рвать навсегда.
     Первое  время  заглушал  тоску работой. А дел там было немало. За три с
лишним  года  исколесил просторы Анархая вдоль и поперек, набурили колодцев,
проложили  дороги, построили перевалочные базы. Одним словом, теперь это уже
не  прежний  дикий  Анархай,  где среди белого дня можно заблудиться и целый
месяц  скитаться  по холмистой, полынной степи. Сейчас это край животноводов
с  культурными  центрами,  благоустроенными  домами... Хлеб сеют и даже сено
заготавливают.  Работы  на  Анархае  и  поныне непочатый край, тем более для
нашего  брата  шофера.  Но я вернулся обратно. Не потому, что слишком трудно
было  в  необжитых  местах,  это  дело временное. Мы с Кадичей трудностей не
боялись  и,  надо  сказать,  жили неплохо, с уважением друг к другу. Но одно
дело  уважение, а другое - любовь. Если даже один любит, а другой нет - это,
по-моему,  ненастоящая жизнь. Или человек так устроен, или я по натуре своей
таков,  но  мне  постоянно  чего-то  не  хватало.  И  не возместишь этого ни
работой,  ни  дружбой,  ни добротой и вниманием любящей женщины. Я давно уже
втайне  каялся,  что  так  опрометчиво уехал, не попытавшись еще раз вернуть
Асель.  А  за последние полгода не на шутку затосковал по ней и сыну. Ночами
не  спал.  Чудился  мне  Самат  -  улыбается,  неуверенно держится на слабых
ножонках.  Его  нежный,  детский  запах я будто вдохнул в себя на всю жизнь.
Потянуло  меня  к  родным Тянь-Шаньским горам, к своему синему Иссык-Кулю, к
предгорной  степи,  где  я  встретил  свою первую и последнюю любовь. Кадича
знала  об этом, но ни в чем не винила меня. Мы поняли, наконец, что не можем
жить вместе.
     Весна  как  раз  выдалась  на  Анархае  очень ранняя. Быстро осел снег,
холмы  обнажились,  зазеленели. Оживала степь, вбирала в себя тепло и влагу.
По ночам воздух стал прозрачным, небо - звездным.
     Мы  лежали  в  палатке  у  буровой  вышки.  Не спалось. Вдруг донесся в
степной  тиши  невесть  откуда  далекий,  едва слышный гудок паровоза. Каким
образом  долетел  он  к  нам, трудно сказать. До железной дороги было от нас
полдня   езды   по   степи.   Или  мне  померещилось,  не  знаю.  Но  только
встрепенулось сердце, позвало в путь. И я сказал:
     - Уеду я, Кадича.
     - Да, Ильяс. Надо нам расстаться, - ответила она.
     И мы расстались. Кадича уехала в Северный Казахстан на целину.
     Очень  мне  хочется,  чтобы  она  была  счастливой.  Я хочу верить, что
найдет  она  все-таки  того человека, который, быть может, сам того не зная,
ищет  ее. Не повезло ей с первым мужем, не получилась у нее жизнь и со мной.
Возможно,  я остался бы с ней, если бы не знал, что значит настоящая любовь,
как  это  любить самому и быть любимым. Ведь это дело такое, что и объяснить
трудно.
     Я  отвез  Кадичу на полустанок, посадил в поезд. Бежал рядом с вагоном,
пока  не отстал. "Счастливого пути, Кадича, не поминай лихом!.." - прошептал
я последний раз.
     Журавли  над  Анархаем  летели  на  юг,  а я уезжал на север, уезжал на
Тянь-Шань...


x x x

     Приехал  и, нигде не останавливаясь, сразу же отправился в аил. Я сидел
в  кузове  попутной машины, старался ни о чем не думать - страшно и радостно
мне  было.  Мы  ехали  по  предгорной степи, по той самой дороге, на которой
встречались  с Асель. Но это был уже не проселок, а усыпанный гравием путь с
бетонными  мостами  и дорожными знаками. Мне даже жаль стало прежнюю степную
дорогу.  Не  узнал  я переезда через арык, где когда-то застряла моя машина,
не нашел того валуна, на котором сидела Асель.
     Не доезжая до окраины аила, я застучал по кабине.
     - В чем дело? - высунулся шофер.
     - Останови, сойду.
     - В поле? Сейчас доедем.
     - Спасибо!  Тут  недалеко,  - спрыгнул я на землю. - Пешком пройдусь, -
сказал я, протягивая деньги.
     - Оставь! - говорит. - У своих не берем.
     - Держи, на лбу не написано.
     - По повадке вижу.
     - Ну ладно, коли так. Будь здоров!
     Машина  ушла.  А  я  все  стоял  на  дороге,  не мог собраться с духом.
Закурил,  отвернувшись  от  ветра.  Пальцы  дрожали,  когда подносил к губам
сигарету.  Затянулся несколько раз, затоптал окурок и пошел. "Вот и прибыл!"
-  пробормотал  я.  Сердце  стучало так, что в ушах звенело, по голове будто
молотом били.
     Аил   заметно  изменился,  разросся,  появилось  много  новых  домов  с
шиферными  крышами.  Провода  протянулись  вдоль  улиц,  радио  говорило  на
столбе,  у  правления  колхоза.  Детвора  бежала  в  школу.  Подростки,  что
постарше,  шли  гурьбой  с  молодым  учителем, разговаривали о чем-то. Может
быть,  среди  них  были  и  те, что бросали в меня камнями и палками... Идет
время, идет, не останавливается.
     Я  заторопился.  Вот  и двор с вербами и глиняным дувалом. Остановился,
переводя  дыхание.  Холодея  от  страха  и  тревоги, неуверенно направился к
калитке.  Постучал. Выбежала девочка с портфелем в руках. Та самая, что язык
мне  показывала,  она  теперь ходит в школу. Девочка спешила на занятия. Она
недоуменно посмотрела на меня и сказала:
     - А дома никого нет!
     - Никого нет?
     - Да. Апа уехала в гости, в лесхоз. А отец на водовозке у тракторов.
     - А  Асель  где?  -  робко  спросил я, чувствуя, как сразу пересохло во
рту.
     - Асель? - удивилась девочка. - Асель давно уехала...
     - И никогда не приезжала?
     - Каждый  год  приезжает  вместе  с  джезде*. Апа говорит, что он очень
хороший человек!..
     ______________
     * Джезде - муж старшей сестры.

     Больше  я не стал ни о чем расспрашивать. Девочка побежала в школу, а я
повернул назад.
     Эта  новость  так  меня  огорошила, что стало вдруг все равно, за кого,
когда  и  куда  она  вышла  замуж.  Зачем  знать?  Почему-то  мне никогда не
приходило  в  голову,  что Асель может найти другого. А ведь это должно было
случиться. Не сидеть же ей все эти годы и ждать, пока я заявлюсь.
     Я пошел по дороге, не дожидаясь попутной машины.
     Да,  изменилась  дорога,  которой  я  шел,  - утрамбованная, посыпанная
жестким  гравием. Только степь оставалась прежней, с темной зябью и светлой,
вылинявшей  стерней.  Широкими,  пологими  увалами  убегала  она  от  гор  к
горизонту,  обрываясь  светлой  кромкой на далеких берегах Иссык-Куля. Земля
лежала  обнаженная,  влажная  после  снега.  Где-то уже рокотали тракторы на
весновспашке.
     Ночью  я  добрался  до райцентра. А утром решил: поеду на автобазу. Все
было  кончено,  потеряно.  Но  надо  жить  и  работать,  а  дальше - кто его
знает...
     Тянь-Шаньский  тракт,  как  всегда,  гудел. Машины шли вереницами, но я
высматривал свою, автобазовскую. Наконец я поднял руку.
     Машина  с разгона проскочила мимо, потом резко затормозила. Я подхватил
чемодан,  шофер  вышел  из  кабины.  Смотрю,  однополчанин Эрмек, стажировку
проходил  у  меня  в  армии.  Тогда  он был юнцом. Эрмек молча стоял, как-то
неуверенно улыбаясь.
     - Не узнаешь?
     - Сержант... Ильяс! Ильяс Алыбаев! - наконец припомнил он.
     - Тот  самый!  -  усмехнулся  я,  а самому горько стало: значит, крепко
изменился, если люди с трудом узнают.
     Поехали,  разговаривали  о  том,  о сем, вспоминали службу. Я все время
боялся:  только бы не начал он расспрашивать о моей жизни. Но Эрмек, видимо,
ничего не знал. Я успокоился.
     - Когда вернулся домой?
     - Да вот уже два года как работаю.
     - А где Алибек Джантурин?
     - Не  знаю.  Я  его  не  застал.  Говорят,  он теперь главным механиком
автобазы где-то на Памире...
     "Молодец,  Алибек! Молодец, друг мой! Крепкий ты джигит!" - порадовался
я  в душе. Стало быть, добился все-таки своего, он еще в армии заочно учился
в автодорожном техникуме и институт собирался заочно кончить.
     - Начальником Аманжолов?
     - Нет, новый. Аманжолов на повышение пошел в министерство.
     - Как думаешь, возьмут меня на работу?
     - Почему  же  нет,  возьмут,  конечно. Первоклассный шофер, ты ведь и в
армии был на хорошем счету.
     - Был когда-то! - пробормотал я. - А Джантая знаешь?
     - Нет у нас такого. Никогда и не слышал.
     "Да,  немало  изменений  произошло на автобазе..." - подумал я, а потом
спросил:
     - А как с прицепами, ходите через перевал?
     - Обыкновенно,  -  просто ответил Эрмек. - Смотря какой груз. Надо, так
оборудуют - и тянешь. Машины сейчас мощные.
     Не знал он, чего стоили мне эти прицепы.
     В  общем  вернулся  я  на  свою родную автобазу. Эрмек пригласил к себе
домой,  угостил,  выпить  предложил по случаю встречи. Но я отказался, давно
уже не пил.
     На  автобазе  тоже  неплохо  встретили.  Товарищам, знавшим меня, я был
очень  благодарен  за  то,  что  не  докучали  расспросами.  Видят,  человек
помотался  на  стороне, вернулся, работает добросовестно, ну и хорошо. Зачем
тревожить  былое?  Я  сам  старался  забыть все, забыть раз и навсегда. Мимо
перевалочной  базы,  где  жил  когда-то  с семьей, я проносился, не глядя по
сторонам  и  даже  не  заправляясь  у бензоколонки. И, однако, ничто меня не
спасло, не сумел я обмануть себя.
     Я  уже  работал  порядочное  время,  пообвык,  машину  прощупал,  мотор
испробовал на всех скоростях и подъемах. Короче говоря, знал свое дело...
     В  тот  день я шел обратным рейсом из Китая. Ехал спокойно, ни о чем не
думал,  крутил себе баранку, смотрел по сторонам. Весна, хорошо было вокруг.
Кое-где  поодаль  ставили  юрты:  скотоводы  выходили  на весенние пастбища.
Потянулись   над  юртами  сизые  дымки.  Ветер  доносил  беспокойное  ржанье
лошадей.   Отары   бродили   близ   дороги.   Вспомнилось   раннее  детство,
взгрустнулось... И вдруг на выезде к озеру вздрогнул - лебеди!
     Второй   раз   в   жизни  довелось  мне  увидеть  весенних  лебедей  на
Иссык-Куле.  Над  синим-синим  Иссык-Кулем  кружили белые птицы. Сам не знаю
почему,  я  круто  свернул  с дороги и, как в тот раз, прямо по целине повел
машину к озеру.
     Иссык-Куль,  Иссык-Куль  -  песня моя недопетая!.. Зачем я вспомнил тот
день,  когда  на  этом же взгорье, над самой водой, мы остановились вместе с
Асель?  Да,