щадь, - я обогнул сидевших на  внешней  скамье  трамвайного  вокзальчика
проституток. Как всегда, - от их предложений и заигрываний, которыми они
меня позвали, пока я проходил мимо, - я почувствовал оскорбленное  само-
любие самца, в котором одним этим заигрыванием как бы отрицалась возмож-
ность получить бесплатно у других женщин то же самое, что они мне  пред-
лагали приобрести за деньги.
 
   Несмотря на то, что проститутки с Тверской были по  внешности  подчас
много привлекательнее тех женщин, за которыми я ходил и которых  находил
на бульварах, - несмотря на то, что пойти с проституткой обошлось бы де-
нежно никак не дороже, - что опасность заболевания была равно велика,  и
что, наконец, взяв проститутку, я избавлялся от многочасового  хождения,
поисков и оскорбительных отказов, - несмотря на все это, - я никогда  не
ходил к проституткам.
 
   Я не ходил к проституткам  по  причине  того,  что  мне  хотелось  не
столько узаконенного словесной сделкой прелюбодеяния, сколько  тайной  и
порочной борьбы, с ее достижениями, с ее победой, где  победителем,  как
мне казалось, было мое я, мое тело, глаза, которые были  моими  и  могли
быть только у меня одного, - а не те  несколько  рублей,  которые  могли
быть у многих. Я не ходил к проституткам еще  оттого,  что  проститутка,
взяв деньги вперед, - отдавала мне себя, выполняя при этом некое  обяза-
тельство, - она делала это принудительно, - даже может быть (так вообра-
жал я себе), сжав при этом зубы от нетерпения, желая только одного, что-
бы я поскорее сделал свое дело, и ушел и что в силу этого враждебного ее
нетерпения - со мной в постели лежал не распаленный соучастник, а скуча-
ющий созерцатель. Моя чувственность была как бы повторением тех  чувств,
которые по отношению ко мне испытывала женщина.
 
   Я не успел пройти и половины короткого бульвара, когда заслышал,  как
кто-то поспешными мелкими шажками и тяжело дыша настигает  меня.  -  Ух,
насилу догнала, - сказал с противной профессиональной игривостью  голос.
Я оглянулся, увидел желтый свет, и в нем бегом шагающую на меня женщину.
Я посторонился, но она круто повернула на меня, столкнулась  со  мной  и
обняла меня. И сразу ее тесно прилипшее ко мне и шибко греющее тело  за-
толкало меня в нижнюю часть живота,  ее  губы  придвинулись,  прижались,
раскрылись и выпустили мне в рот мокрый, холодный  и  дергающийся  язык.
Испытывая то приличествующее такому моменту чувство, когда кажется,  что
вся земля обвалилась и остался только тот кусочек, на котором стоишь,  -
я, вероятно, чтобы не сверзиться вниз, чтобы держаться, тоже ее обнял. А
дальше все было ужасно просто.
 
   Сперва извозщичья пролетка, которая тряслась и  будто  не  двигалась,
потому что невольно мне виделся кусочек звездного неба, пока в блаженной
жестокости я рвал ее губы. Потом ворота, и в стороне, на кончике воткну-
той в дом кочерги, подвешенный золотой сапог, - а сами ворота деревянные
и сплошные, в которых дверца открывалась, как в часах с кукушкой.  Потом
коридор, отбитая штукатурка с обнажившимися деревянными  сплетениями,  и
клеенчатая дверь с ободками пыли во  впадинах,  туго  вбитых  в  клеенку
гвоздей. Потом стоячая духота каморки, керосиновая лампа и над  нею,  на
черном потолке, яркое световое пятнышко, как от солнца сквозь  увеличен-
ное стекло. И одеяло из цветных лоскутков, сырое  и  тяжелое,  словно  с
песком, и вяло сваливающаяся набок женская грудь с расплывшимся каштано-
вым соском и белыми вокруг пупырышками. И, наконец,  остановка  и  точка
всему, и уверенность (в который раз и каждый раз по-новому), что  распа-
ляющие чувственность женские телесные прелести - это только кухонные за-
пахи: дразнят, когда голоден, - отвращают, когда сыт.
 
   Когда я вышел, было уже утро. Труба с соседнего дома выпускала  проз-
рачный жар, в котором трясся кусочек неба. На улицах было пусто,  светло
и бессолнечно. Трамваев не было слышно. Только бульварный сторож, в гим-
назическом поясе при седой бороде и в фуражке с зеленым околышем, подме-
тал бульвар. Поднимая тяжелое и тут же падающее облачко  песочной  пыли,
он медленно наступал на меня, - похожий на циркуль, в котором сам он был
укрепленной стороной, а метла на длиннейшей палке - другой, водящей  по-
лукруги промеж газонами. На песке, от жестких прутьев его  метлы,  оста-
вался бесконечный ряд царапин.
 
   Я шел и чувствовал себя так  изумительно  хорошо,  так  чисто,  точно
внутри у меня вымыли. На монастырской розовой  башне  золотые  спицы  на
скучном черном циферблате показывали без одной минуты четверть  шестого.
Когда, перейдя площадь, я вошел в сырую тень бульвара, то с другой  сто-
роны башни на таком же черном циферблате, такие же золотые спицы показы-
вали ровно четверть. И тотчас раздались тоненькие звуки и такие  разроз-
ненные, словно курица гуляла по арфе.
 
   Через семь часов я должен был уже встретиться с Соней,  и  радость  и
нетерпение снова увидеть ее я вдруг почувствовал с такой свежей,  отдох-
нувшей силой, что знал, что заснуть уже не смогу. - Это измена, -  гово-
рил я себе, вспоминая ночь, но как чистосердечно и настойчиво ни пытался
я прицепить это коварное слово хоть к какому-нибудь из испытываемых мною
чувств, - как его сам себе ни навязывал, - оно решительно  не  удержива-
лось, отклеивалось, соскальзывало, отпадало от меня. Но если не измена -
то что же это. Ведь если содеянное мною не измена, то  это  значит,  что
духовное мое начало нисколько не ответственно за  мое  чувственное,  что
чувственность моя, как бы грязна она ни была, не может запачкать  духов-
ного, что чувственность моя открыта всем женщинам, духовность же  только
одной Соне, и что чувственность во мне как-то отделена от духовности.  Я
не столько знал, сколько чувствовал, что  во  всем  этом  есть  какая-то
правда, - но уже что-то тяжелое сдвинулось во мне, и я  не  смог  отвер-
нуться от возникшего во мне образа, в котором Соня, поставленная на  мое
место, совершает нечто подобное, и что с ней  случается  то  самое,  что
случилось нынче со мной. Конечно, я и чувствовал и знал, что это  совер-
шенно невозможно, что ничего похожего с Соней случиться не  могло  и  не
может, но вот именно это-то сознание невозможности подобного  происшест-
вия с Соней - с очевидной ясностью говорило за то, что у нее-то, у  жен-
щины, чувственность может и даже должна запачкать духовность  и  что  ее
женская духовность отвечает в полной мере за проступок ее чувственности.
Выходило так, что в ней, в Соне, в женщине - духовность и  чувственность
слиты воедино, и что признать их отделенными друг от друга,  раздвоенны-
ми, взаимно неответственными и расколотыми, как у меня,  -  это  значило
расколоть себе жизнь.
 
   И я представил себе, конечно, не Соню, а другую девушку  или  женщину
примерно из такой же, как и я, семьи, и так же, как и  я,  в  когонибудь
влюбленную с чрезвычайной, с  исключительной  жаркостью.  Вот  она  одна
возвращаясь домой, вот в темноте  бульварной  ее  догоняет  какой-нибудь
хлыщ, она не знает его, она даже не может  хорошенько  рассмотреть  его,
молод ли, уродлив или стар он, но вот он хватает ее, он гадко тискает  и
скверно целует - и она уже готова, она согласна на все, она едет к нему,
и главное, уходя поутру, даже не взглянув на того, с  кем  проспала  эту
ночь, - выходит, и возвращается домой, не только не чувствует себя  заг-
рязненной, а с чистенькой радостью ждет свидания с человеком, в которого
влюблена. К такой женщине как-то само собой подкрадывается страшное сло-
во: проститутка. И получалось странное. Получалось, что если мужчина де-
лает то, что он делает, - так он мужчина. А если женщина делает то,  что
мужчина, - так она проститутка. И выходило еще, что раздвоение духовнос-
ти и чувственности в мужчине - есть признак мужественности, - а раздвое-
ние духовности и чувственности в женщине есть признак проституционности.

   Я начал сличать этот неожиданный для меня вывод. Вот я, Вадим Маслен-
ников, будущий юрист, будущий, как это утверждает окружающий  меня  мир,
полезный и уважаемый член общества. А между тем, - где бы я  ни  был,  в
трамвае ли, в кафе, в театре, в ресторане, на  улице  -  словом,  всюду,
всюду, - достаточно посмотреть мне на фигуру женщины, достаточно даже не
видя ее лица, прельститься выпуклостью или худобой ее бедр, -  и,  свер-
шись все по моему желанию, я бы, не сказав этой женщине и двух слов, уже
потащил бы ее на постель, на скамейку, а то и в подворотню. И я  бы  не-
сомненно так бы и поступил, если бы женщины позволяли мне этакое  проде-
лывать. Но ведь это раздвоение во мне духовного и чувственного начала, в
силу которого во мне не  встречается  нравственных  препятствий  к  осу-
ществлению таких позывов, - ведь это то самое раздвоение и было же глав-
ной причиной того, почему мои товарищи признавали меня  и  молодчиной  и
ухарем. Ведь если бы во мне было полное слияние духовного и  чувственно-
го, то я бы ведь смертно влюблялся решительно в каждую женщину,  которая
чувственно прельщала бы меня, и тогда мои товарищи, беспрестанно  смеясь
надо мною, дразнили бы меня бабой, девчонкой или еще каким-нибудь другим
словом, но обязательно таким, в котором было бы ярко выражено их мальчи-
шеское презрение к проявляемому мною  женственному  началу.  Значит,  во
мне, в мужчине, это мое раздвоение духовности и чувственности  восприни-
малось окружающими, как признак мужественности, молодечества.
 
   Ну а вот если бы я, с этим моим раздвоением духовности или  чувствен-
ности, был бы не гимназистом, а гимназисткой, девушкой. Если бы я, буду-
чи девушкой, точно так же в кафе ли, в трамвае, в театре, на улице, сло-
вом, всюду-всюду, увидав мужчину, подчас не  разглядев  даже  его  лица,
просто разволновавшись от мускулов его бедр (а в силу раздвоения во  мне
духовности и чувственности, не  испытывая  в  себе  препятствий  к  осу-
ществлению этих моих позывов), тут же, бессловесно и с веселостью побуж-
дала и разрешала бы тащить себя на постель, на скамейку, а то и в подво-
ротню, - какое впечатление произвело бы такое мое действие на моих  под-
руг, на окружающих, или даже на мужчин, которые имели со мной дело. Были
бы эти мои поступки толкуемы и воспринимаемы, как проявление мною  моло-
дечества, ухарства, мужественности? Даже смешно подумать. Ведь даже сом-
нений не может возникнуть, что я тут же и решительно всеми была  бы  об-
щественно заклеймлена, как проститутка, да к тому же еще не как  прости-
тутка в смысле жертвы среды или материальных страданий (такую ведь можно
оправдать), - а как проститутка вследствие внешней  проявляемости  внут-
ренних моих наитий, иначе говоря, такая, которой уже нет и не может быть
оправданий. Значит, и верно и справедливо то, что раздвоение  духовности
и чувственности в мужчине есть признак его мужественности, - а  раздвое-
ние духовности и чувственности в женщине есть признак  ее  проституцион-
ности. И значит, достаточно всем женщинам  дружно  пойти  по  пути  ому-
жествления - и мир, весь мир превратится в публичный дом.
 
   7
 
   Для влюбленного мужчины все женщины - это только женщины, за исключе-
нием той, в которую он влюблен: она для  него  человек.  Для  влюбленной
женщины все мужчины - это только человеки, за исключением того, в  кото-
рого она влюблена: он для нее мужчина. Такова была та невеселая  правда,
в которой я все больше и больше уверялся, по мере длительности моих  от-
ношений с Соней.
 
   Однако, ни в этот день, ни в последующие затем встречи с Соней - я не
рассказал ей об этих моих мыслях.
 
   Если людям, с которыми я сталкивался до знакомства с Соней, я не  мог
правдиво передать истинность моих переживаний, дабы не разрушить тем са-
мым того налета молодечества, который мне во что бы то ни стало хотелось
перед этими людьми изображать, - то с Соней я не мог быть  искренен,  не
покалечив облика того мечтательного мальчика, которого она желала во мне
видеть.
 
   Рассказывать с полной правдой свои чувства товарищам, пред которыми я
обязательно желал казаться молодчиной, - было невозможно. Я понимал, что
молодечество воспринимается, как таковое, лишь тогда, когда является ре-
зультатом весело поверхностного мироощущения. Стоило мне поэтому изобра-
зить свои переживания чуть более вдумчиво-глубокими, и  тотчас  все  мои
поступки, которыми я хвастался, становились гадостными, жестокими, ничем
уже неоправданными.
 
   Соня была первым человеком, перед которым мне уже не нужно  было  ут-
руждать себя этой противно-веселой, бодрой наигранностью. Для нее я  был
просто мечтательным и нежным мальчиком. Но  именно  это  обстоятельство,
которое на первый взгляд столь располагало к откровенности, -  заставило
меня испуганно спохватиться при первой же попытке рассказывать Соне  про
свою жизнь. При первом же позыве на откровенность с Соней  я  почувство-
вал, что не должен, не имею права, не могу  быть  откровенным.  С  одной
стороны, я не мог быть откровенен с Соней потому, что невозможно же было
мне, мечтательному мальчику, рассказывать о зараженной мною  Зиночке,  о
моих отношениях с матерью, о том, как я прогнал мать из боязни, что Соня
ее увидит, или, наконец, о том, что деньги, которые я плачу  за  лихачей
или за мороженое, которое ест Соня, - принадлежат моей старой няньке.  С
другой стороны, я не мог быть откровенен с Соней, ибо даже попытки расс-
казывать ей хотя бы только о таких моих поступках, которые выказывали бы
меня единственно с доброй, с благородной стороны - тоже никак  не  клеи-
лись: прежде всего добрых деяний в моей жизни вовсе не было, - далее (на
случай, если бы я такие добрые мои деяния просто бы выдумал),  рассказы-
вать о них не доставило бы мне решительно никакого  удовольствия,  -  и,
наконец, и это главное, - такие рассказы о моих добрых делах (хоть это и
очень странно, но я так чувствовал) нисколько не послужили бы  тому  ду-
ховному сближению с Соней, которое ведь и было основной причиной, побуж-
давшей меня к откровенности. Все это мучило меня не столько потому,  что
я как бы обрекался на духовное одиночество, к которому я слишком привык,
чтобы им тяготиться, - сколько той крайней бедностью  разговорной  темы,
которая могла бы способствовать нашему сближению к росту чувств. Я пони-
мал, что влюбленность - это такое чувство, которое должно все время рас-
ти, все время двигаться, что для своего  движения  оно  должно  получать
толчки подобно детскому обручу, который, как только теряет силу движения
и приостанавливается, так тотчас и падает. Я понимал, что  счастливы  те
влюбленные, которые, в силу враждебных им людей или неудачливых событий,
лишаются возможности часто и подолгу встречаться. Я  завидовал  им,  ибо
понимал, что влюбленность их растет за  счет  тех  препятствий,  которые
возникают между ними. Встречаясь с  Соней  ежедневно,  оставаясь  с  нею
беспрерывно много часов, я, как только умел, старался развлекать ее,  но
слова, которые я говорил ей, нисколько не способствовали ни росту  наших
чувств, ни духовному меж нами сближению: мои слова заполняли  время,  но
не использовали его. Получались какие-то пустые,  незаполненные  минуты,
которые особенно тяжело нависали над нами, когда мы садились на  скамей-
ку, оставаясь совершенно одни, и невольно побуждаемый страхом, что  Соня
заметит и почувствует тоскливые мои потуги, - я заполнял  поцелуями  эти
все чаще и чаще случавшиеся пропуски недостающих мне  слов.  Так  случи-
лось, что поцелуи заместили слова, переняв на себя их роль нашего  сбли-
жения, и совершенно так же, как слова, по мере  сближающего  знакомства,
становились все откровеннее и откровеннее. Целуя Соню, я от одного  соз-
нания, что она любит меня, испытывал слишком  нежное  обожание,  слишком
глубокую душевную растроганность, чтобы испытывать чувственность.  Я  не
испытывал чувственности, будучи как-то не в силах прободать ее  звериной
жестокостью всю эту нежность, жалостливость, человечность моих чувств, -
и невольно во мне возникало сравнение моих прежних отношений с женщинами
с бульваров и теперь с Соней, где раньше я, испытывая  только  чувствен-
ность в угоду женщине изображал влюбленность, а теперь, испытывая только
влюбленность, в угоду Соне изображал чувственность. Но когда, наконец, и
поцелуи наши, исчерпав возможность  доступного  им  сближения,  вплотную
подвели меня к той запретной и последней черте телесного сближения,  пе-
реступить которую, - как мне тогда  казалось,  -  предвещало  наивысшую,
доступную человеку на земле, духовную близость  -  тогда,  решившись,  я
попросил Яга предоставить мне на  несколько  часов  его  комнату,  чтобы
встретиться и побыть там с Соней. В эту ночь, после того  как,  проводив
Соню, я уже у самых ворот рассказал ей о том, что завтра мы будем у  Яга
и потом останемся одни, что в этом ничего "такого" нет, что Яг душевней-
ший малый, и что он мне лучший и преданный друг, - в эту ночь, когда Со-
ня в ответ на мои заверения только промолвила свое о-о и  сделала  лисью
мордочку и китайские глаза, - в эту ночь, возвращаясь домой, я радовался
не тем телесным радостям, которые меня на следующий день ожидают, а тому
окончательному духовному владычеству над Соней, которое будет следствием
этого телесного сближения.
 
   8
 
   По очень широкой, полукругом поднимавшейся лестнице, белой и светлой,
над которой вместо крыши было оранжерейное стекло, и по которой мы  под-
нимались с совестившей меня молчаливой деловитостью, - Яг, через  гулкую
залу, где кресла, рояль и люстра были в белых чехлах, провел нас в  свою
комнату. На дворе еще было светло, но в  Ягиной  комнате,  расположенной
боком к заходящему солнцу, уже сумеречничало  и  в  раскрытую  балконную
дверь видны были пузатые столбики балконной ограды, очерченные абрикосо-
выми отсветами.
 
   -- Нет, - сказала Соня, когда Яг, забежав за  кресло  из  малинового,
черно потертого на сгибах бархата, с такой решительностью  схватился  за
спинку, словно готовился изо всей силы вкатить его под Соню;  -  нет,  -
сказала Соня, - давайте там, там чудесно. И она кивнула в сторону балко-
на. - Ведь можно, да - спросила она, когда Яг,  тут  же  подняв  круглый
столик, под кружевной скатертью с печеньями,  с  зеленым  в  хрустальном
графинчике ликером и с красными, похожими на опрокинутые турецкие  фрес-
ки, стаканчиками, - уже тащил его к балкону. - Помилуйте, Софья  Петров-
на, - поворотился к ней вместе со столиком Яг и даже поставил его, чтобы
развести руками.
 
   На балконе от заходящего, выпуклого как желток сырого  яйца,  солнца,
хоть и зацепившего за крышу, однако видимого целиком, словно оно  прожи-
гало эту крышу насквозь, - лица стали махрово-красными.
 
   -- Разрешите вам нацедить, Софья Петровна, ликерчик на ять-с, - гово-
рил Яг, усадив меня и Соню, наполняя красные стаканчики, поддерживая се-
бя другой рукой под локоть и здорово громыхая выпуклой  жестью,  которой
был крыт балконный пол. - Я ведь, можно сказать, и не знал, что вы с Ва-
димом встречаетесь и видно даже друзья. Прошу покорно откушать. - И  по-
лучив в ответ Сонин благодарный кивок, он сел на кончик стула,  поставив
графин себе на колено и держа его за горлышко -  совсем  как  отдыхающий
скрипач.
 
   Соня с красным стаканчиком у красного лица - опущенными глазами  улы-
балась так, словно подбадривала: - ну-ка, ну-ка, еще скажи что-нибудь.
 
   -- Ведь вы, Софья Петровна, - глядя на ее улыбку, продолжал Яг, - нас
в ту ночку, деликатно-то выражаясь, в три шеи выставили, да кстати  ска-
зать поделом. Но... я бы и кланятьсято вам не посмел бы. А тут вдруг та-
кое дело.
 
   -- Какое дело, - спросила Соня и улыбнулась в стаканчик.
 
   -- Ну, это самое, - и Яг сделал рукой такое движение,  словно  что-то
подбрасывал на ладони и пытался определить вес. - Словом,  не  знаю  как
Вадим это сладил. Протелефонил ли вам, письмо ли написал, но я бы  после
этакой ночки не решился.
 
   Соня со стаканчиком у губ,