ие обиды, как и  удивление
тому, что никакой обиды не чувствую, - все это уже не переживания, а как
бы теоретические выводы о том, как мои чувства должны были бы  на  такие
события отвечать. Радость во мне уже настолько сильна, что проходит  не-
поврежденной сквозь всякое оскорбление: как облако, ее нельзя поцарапать
даже самым острым ножом.
 
   Мик берет аккорд. Я дергаюсь. Только теперь я ловлю себя на том,  как
напряжено мое тело. В кресле я сижу не откинувшись, и желудочные мускулы
неприятно напряжены. Я опускаюсь на спинку кресла, но это  не  помогает.
Мышцы распускаются. Помимо воли я сижу в этом удобном  мягком  кресле  в
такой натянутой напряженности, будто вот-вот оно должно подо мной подло-
миться и рухнуть.
 
   На пианино свеча горит над Миком. Язык пламени колышется, - и  в  об-
ратном направлении у Мика под носом качается усатая тень.  Мик  еще  раз
берет аккорд, потом повторяет его совсем тихо: мне кажется, он  уплывает
вместе с комнатой.
 
   А ну, теперь скажи, что такое музыка, - шепчут мои губы.  Под  горлом
вся радость собирается в истерически прыгающий комок.  -  Музыка  -  это
есть одновременное звуковое изображение чувства движения и движения чув-
ства. - Мои губы бесчисленное количество раз повторяют, вышептывают  эти
слова. Я все больше, все глубже вступаю в их смысл и изнываю от  востор-
га.
 
   Я пытаюсь вздохнуть, но настолько шибко весь я натянут,  весь  напря-
жен, что, потянув в себя воздух глубже -  вдыхаю  и  выдыхаю  его  коро-
тенькими рывками. Я хочу снять с ручки кресла порошок и понюхать, но хо-
тя я натуживаю всю силу воли и приказываю рукам двигаться  быстро,  руки
не слушаются, движутся туго, медленно, в какой-то пугливой  окаменелости
сдерживаемые боязнью разбить, рассыпать, опрокинуть.
 
   Уже долго я сижу, с ногой на ногу, слегка на одном  боку.  И  нога  и
бок, на которых я сижу всей тяжестью, устали, мурашечно затекли,  желают
смены. Я натуживаю свою волю, хочу сдвинуться, повернуться, сесть иначе,
сесть на другой бок, но тело пугливо, мерзло, сковано, словно и ему дос-
таточно только сдвинуться и все загрохочет, упадет.  Желание  разорвать,
нарушить эту пугливую окаменелость, и  одновременная  неспособность  это
сделать рождают во мне раздражение. Но  и  раздражение  это  безмолвное,
глубоко нутряное, ничем не разрядимое и потому все растущее.
 
   -- А Вадим-то наш уже совсем занюхан. - Это говорит Мик. Потом прохо-
дит какой-то промежуток времени, в течение которого, я знаю, все на меня
смотрят. Я сижу окаменело, не поворачивая головы. В шее у меня все то же
чувство: если поверну голову, так опрокину комнату. - И вовсе он не  за-
нюхан. Просто у него реакция и ему надо дать скорее понюшку. - Это гово-
рит Нелли.
 
   Мик приближается. Я слышу, как над моим ухом он  разворачивает  поро-
шок, но я не смотрю туда. Я отворачиваю,  опускаю  глаза,  делаю  все  -
только бы он их не  видел.  Я  боюсь  показать  свои  глаза.  Это  новое
чувство. В этой боязни показать глаза не стыдливость, не  застенчивость,
нет, - это боязнь унижения, позора и еще чего-то совсем ужасного, что  в
них сейчас открыто. Я чувствую зубочистку у ноздри  и  тяну.  Потом  еще
раз.
 
   Я хочу сказать спасибо, но голос застрял. - Благодарю вас,  -  говорю
я, наконец, но до того, как сказать эти  слова,  крепко  кашляю,  кашлем
достаю голос. Но это не мой голос. Это чтото глухое,  радостно  трудное,
сквозь сжатые зубы.
 
   Мик все еще стоит подле. - Быть может, вам что-нибудь надо, - спраши-
вает он. Я киваю головой, чувствую, что движения уже легче, развязаннее.
Глухого раздражения уже нет, есть свежий налет радости.
 
   Мик берет меня за руку, я встаю, иду. Сперва это  немного  трудно.  В
ногах у меня боязнь поскользнуться, опрокинуться, как у очень  иззябшего
человека, ступившего на скользкий лед. В коридоре меня сразу шибко  заз-
нобило.
 
   По дороге в уборную в коридоре сильный запах капусты  и  еще  чего-то
съедобного. При воспоминании о еде я испытываю отвращение, но отвращение
это особое. Меня воротит от еды, не от сытости, а от душевной  потрясен-
ности. Мое горло кажется мне таким стянутым и нежным, что даже маленький
кусок пищи должен застрять в нем или порвать его.
 
   На пианино у Мика стоит стакан воды. - Выпейте,  -  говорит  он  тоже
сквозь зубы и тоже прячет глаза, - будет еще лучше. Я натуживаюсь, я хо-
чу быстроты, но рука моя медленномедленно и как-то пугливо  округло  тя-
нется к стакану. Язык и небо так черствы и сухи, что вода совсем  их  не
мочит, только холодит. В момент глотка я и к воде  чувствую  отвращение,
пью, как лекарство. - Самое лучшее, это черный кофе, говорит Мик,  -  но
его нет. Курите, это тоже хорошо. - Я закуриваю.
 
   Каждый раз, когда я подношу папиросу к губам, я  ловлю  свои  губы  в
беспрестанном, сосущем движении. Им, этим сосущим движением,  выбрасыва-
ется непереносимый излишек моего наслаждения. Я знаю, что при  необходи-
мости мог бы сдержаться, но это было бы так  же  неестественно,  как  во
время быстрого бега держать руки по швам.
 
   От воды ли, от папиросы, или от новых понюшек уже кончающегося кокаи-
на, но я чувствую, что мое боязливое, оледенелое и расшатанно двигающее-
ся, как бы чего не опрокинуть и не повалить, тело, - что иззябшие  ноги,
нащупывающие пол словно по льду, - что все мое странное, похожее на  бо-
лезнь, состояние, - что все это тоже жалкая оболочка,  в  которую  влито
тихо буйствующее ликование.
 
   Я иду к столу. Пока я делаю шаг, пока сгибаю в колене и снова в тугой
боязни ставлю ногу, мне мое движение кажется столь  мучающе  длительным,
будто оно никогда не закончится. Но когда шаг уже сделан, когда движение
уже закончено, то оно, - это свершившееся движение, кажется мне  в  моем
воспоминании столь призрачно мгновенным, словно ни его, ни  сопровождав-
ших его усилий, совсем и не было. И я уже знаю: в этой мучающей длиннос-
ти свершаемого, и в этом призрачном пропадании уже  свершившегося,  -  в
этой большой двойственности проходит вся эта ночь.
 
Долгим и некончающимся кажется мне это 
одевание, это дрожащее влезание в рукава моей 
шинели, после того как я, срывающимся от 
ликования голосом, предлагаю Мику поехать ко 
мне домой, взять там ценную вещь и выменять на 
новые порошки. Но вот уже шубы одеты, и мы в 
коридоре и будто и не было этих трудных уси- 
лий, затраченных на одевание. Долгим и муча- 
юще некончающимся кажется это гибельное 
схождение с лестницы, словно покрытой сколь- 
зким льдом, на которой ноги мои едва сдержива- 
ются, чтобы не поскользнуться, и в то же время 
дергающе торопятся, будто позади их грозится 
укусить собака. Но вот мы уже внизу, и будто и 
не было ни этих усилий, мучающих и дрожащих, 
ни этой лестницы, - словно мы из комнаты пря- 
миком вышли на улицу. Долгими и некончающи- 
мися кажутся и эта езда по пустому визжащему 
от мороза городу, и этот донимающий спину оз- 
ноб, и эти лохмотья пара, и эта золотая проволо- 
ка фонарей, мокро вьющаяся в слезящихся гла- 
зах и отпрыгивающая, когда моргаю. Но вот мы 
уже у ворот и будто ничего этого и не было, 
словно из комнаты Хирге я прямиком вошел в 
эти ворота. Долгим и некончающимся кажется 
мне это дрожание в морозе перед сверкающей 
зеленой луной дверью, пока вспыхивает за нею 
желтый свет с сонно чухающимся Матвеем, это 
восхождение по лестнице, это отмыкание квар- 
тиры, это прокрадывание по черной передней и 
столовой в тихую спальню матери, и это сладост- 
ное дрожание при этом любви к матери, такой 
любви, такой любви, какой никогда и не знал и 
не чувствовал, и в такой радости, в таком обожа- 
нии, будто и крадусь-то я только за тем, чтобы 
сделать ей, - маме, что-то доброе, хорошее, 
спасительное. Бесконечным кажется это подкра- 
дывание к зеркальному бельевому шкапу, кото- 
рый, чтобы он не скрипел, я раскрываю не мед- 
ленно, не осторожно (от этого он скрипит еще 
больше), - а рывком, сразу, так что в распахну- 
тую зеленую дверцу влетает спящая голова 
матери под лампадой и потом качается. Бесконе- 
чным, мучающим, некончающимся, а под конец 
призрачным и словно небывшим кажется все: и 
поиски в белье с запахом дешевой карамели, и 
нахождение броши, и возвращение обратно по 
лестнице, которая опять из скользкого льда, и 
сразу угроза собаки, и прохождение мимо Мат- 
вея, который будто нарочно старается заглянуть 
в мои страшные глаза, и странно трудное шага- 
ние по длинному заснеженному двору (я только у 
саней замечаю, что все еще иду на цыпочках), и 
влезание в сани в дрожащей пугливости, что они 
дернут, и я сяду мимо, и возвращение обратно 
сюда, в эту нагретую тишину комнаты. 
 
   В затылке у меня чувство закованной сжатости. Глаза моргающе напряже-
ны, как при быстрой ходьбе в темноте, когда мучает  ожидание  наткнуться
на что-то острое. Ни частое моргание, ни ясная  видимость  предметов  нс
облегчают. Я закрываю глаза, но их напряженность  перенимают  веки:  они
ноют, словно ждут удара.
 
   Я стою у стола. Чем дольше я стою, тем шибче каменею, тем труднее мне
сдернуть себя с места. В эту кокаинную ночь все мое тело то  каменеет  в
неподвижности, и мне трудно сдернуться, то устремляется  к  дергающемуся
движению, и тогда мне трудно остановиться: по улице с Миком трудны  были
только первые шаги, но потом все во мне дергающе заходило, ноги зашагали
электрически, и безумно, безумно росло глухое раздражение, когда впереди
случался прохожий; обойти боюсь, то ли опрокину прохожего, то ли  задену
за дом и опрокинусь сам, - а приутишить шаги не в моей власти.
 
   Вот в комнату входит Мик. В руках у него новые порошки кокаина, и  он
странными движениями прикрывает дверь, точно  она  может  на  него  сва-
литься. Верхняя лампа потушена. В комнате почти мрак. В осеннем качающем
свете свечи, между портьерой и шкапом втиснулись Нелли и Зандер. Их  го-
ловы на вытянутых шеях. У Нелли кривая шея, ее голова вытянута  вбок,  и
кажется как раз с этой стороны движутся на  нас  грозные  шорохи  ночной
квартиры. Глаза безумно стоят. В комнате  все  останавливается,  у  всех
движутся только губы. - Тиштиштиштиш,  -  быстрым,  сливающимся  шепотом
высвистывает Нелли. - Кто-то идет, - шепчет Зандер, - кто-то идет  сюда,
- шепотом выкрикивает он и голова его безостановочно трясется. И  я  уже
заражен. Я уже тоже боюсь. Я уже тоже не могу  вообразить  ничего  более
страшного, как именно то, что сюда, в эту тихую, темную  комнату  придет
шумный, бодрый и дневной человек и увидит наши глаза и всех нас в этаком
состоянии. И я чувствую: достаточно сейчас выстрелить, пронзительно зак-
ричать или дико залаять - и нежная ниточка, на которой держится мой тихо
бушующий мозг, - порвется. Сейчас в этой ночной тишине, я особенно боюсь
за эту ниточку.
 
   Я сижу в кресле. Голова моя так напряжена, что мне кажется, будто она
колышется. Мое тело захолодало, застыло, словно отпало от головы:  чтобы
почувствовать ногу или руку, я должен двинуть ими.
 
   Вокруг меня люди, много, очень много людей. Но это не галлюцинация: я
вижу этих людей не вне, а внутри себя. Здесь студенты, учащиеся  женщины
и другие, но все какие-то странные: косые, кривые, безносые,  волосатые,
бородатые. - Ах, профессор, - восторженно  кричит  курсистка  (профессор
это я) - ах, профессор, пожалуйста, сегодня о спорте. Она об одном глазу
и протягивает мне издали руки. Кривые, косые, бородатые, волосатые,  все
такие, которым нельзя и страшно раздеться, - вопят: - да, профессор, да,
о спорте - да, про спорт - дайте определение, что такое спорт. Я небреж-
но улыбаюсь и кривые,  косые,  бородатые,  волосатые  круто  стихают.  -
Спорт, господа, это есть затрата физической энергии в непременных  усло-
виях взаимного соревнования и совершенной  непроизводительности.  Безру-
кие, кривые, косые дико орут - "дальше" - "ещееще"  -  "дальше".  Ученая
женщина об одном глазу локтями бьет по мордам, приговаривает - простите,
коллега, - и продирается к моей кафедре. Я поднимаю руку. Тишина. -  Для
нас, господа, - шепчу я, - важен не спорт, не его  сущность,  а  степень
его воздействия, его влияние на общество, и даже, если угодно, не  госу-
дарство. Вот почему, в ознаменование намеченной темы, позвольте мне ска-
зать несколько слов, относящихся не к спорту, а к спортсменам. Не думай-
те, что я имею в виду только спортсменов профессионалов, таких,  которые
берут деньги за свои выступления и от этого живут. Нет.  Ведь  важно  не
только от чего, но во имя чего живет человек. Поэтому под  спортсменами,
о которых я говорю, я разумею решительно всех нам известных,  независимо
от того, является ли для них спорт профессией или призванием,  средством
к существованию или целью их жизни. Достаточно только обратить  внимание
на все растущую популярность таких спортсменов, чтобы признать, что  уже
не просто успех, а уже истинное  обожание  этих  людей  захватывает  все
большие круги общества. Об этих людях пишут газеты, их лица фотографиру-
ются, - (при чем здесь лицо), - появляются в журналах, и,  кажется,  уже
очень немного недостает, чтобы люди эти  стали  национальной  гордостью.
Можно еще понять, если нация гордится  своими  Бетховенами,  Вольтерами,
Толстыми (хотя и то, при чем здесь нация), - но  чтобы  нация  гордилась
тем, что ляжки у Ивана Цыбулькина здоровее, чем у Ганса  Мюллера,  -  не
кажется ли  вам,  господа,  что  подобная  гордость  свидетельствует  не
столько о силе и здоровье Цыбулькина, сколько о немощи и болезни  нации.
Ведь если Иван Цыбулькин имеет успех, - то ясно, что каждый,  кто  этому
Ивану с таким подозрительным обожанием апплодирует,  уже  одними  своими
хлопками всенародно заявляет  свою  восторженную  готовность  поменяться
своей жизненной ролью с тем, к кому относятся его апплодисменты,  и  что
чем больше таких апплодирующих людей, тем ближе ведет все это к повороту
в общественном мнении, и тем самым во всей нации, которая выберет  своим
идеалом и захочет стать Иваном Цыбулькиным, единственной и  общепризнан-
ной заслугой которого будут его ужасно здоровые ляжки.
 
   Бесчисленное множество раз шепчу я эти слова. И мне хочется  сдержать
эту ночь, мне так хорошо и так ясно во мне, я так  неномерно  влюблен  в
эту жизнь, мне хочется все замедлить, долго откусывать  обожание  каждой
секунды, но уж ничто не останавливается, и вся  эта  ночь  неудержимо  и
быстро уходит.
 
   Сквозь щели портьер я вижу рассвет. Под глазами и в скулах пустота  и
тяжесть. Все как-то грузно останавливается вокруг меня и во мне. В  носу
все жадно раскрыто, тоскующе пусто до самого горла, и дыхание больно ца-
рапает - не то воздух слишком жесток,  не  то  внутренность  носа  стала
слишком нежна. Я пытаюсь отогнать эту все тяжче наваливающуюся  на  меня
тоску, я пытаюсь вернуть мои мысли, мои восторги  и  восторги  бородатых
слушателей, но в памяти моей возникает вся эта ночь, и мне делается  так
стыдно, так срамно, что впервые правдиво и искренно я чувствую,  что  не
хочу больше жить.
 
   На столе, где разбросаны игральные карты, я начинаю  искать  пакет  с
кокаином. Все карты лежат рубашками вверх. Осторожно я раздвигаю их, оп-
рокидываю одну, начинаю разбрасывать, наконец,  бессмысленно  рвать,  от
отсутствия кокаина испытывая все больший ужас от этой страшной тоски. Но
кокаина, конечно, нет. Его унесли Мик и Зандер. В комнате никого нет.  Я
не сажусь, я падаю на диван. Пригнутый я страшно дышу, - вдыхая,  подни-
маюсь, выдыхая опадаю, словно этим вонзающимся столбом воздуха могу  ос-
тудить огонь отчаяния. И только хитрый бесенок в дальнем и глубоком тай-
ничке моего сознания, тот самый, который продолжает светить и не  тухнет
даже при самом страшном урагане чувств - только этот хитрый бесенок  го-
ворит мне о том, что надо смириться, что не надо думать о  кокаине,  что
думая о нем и в особенности о возможности его наличия здесь в комнате, я
еще только больше раздразниваю, только еще ужаснее мучаю себя.
 
   В страшной, в никогда еще небывалой тоске, я закрываю глаза.  И  мед-
ленно и плавно комната начинает поворачиваться  и  падать  одним  углом.
Угол опускается глубже, проползает подо мной, лезет подо мной, лезет по-
зади меня вверх, появляется надо мной и снова, но уже стремительно пада-
ет. Я раскрываю глаза, комната вонзается на место, сохранив свое  круже-
ние в моей голове. Шея не держит, голова моя обваливается на грудь,  по-
вертывает комнату вверх ногами. - Что они сделали, что  они  сделали  со
мной, - шепчу я и потом, бессмысленно помолчав, еще говорю: - что  ж,  я
пропал. Но уже хитрый бесенок, тот самый, который - (если только к  нему
прислушаться) - даже самые радостные чувства отравляет  сомнением,  -  а
самое ужасное отчаяние облегчает надеждой, - этот хитрый, ни во  что  не
верящий бесенок мне говорил: - все твои слова это театр, все это  только
театр; пропасть ты не пропал, а ежели тебе худо, так одевайся и  иди  на
воздух: здесь тебе сидеть нечего.
 
   5
 
   На улице было еще сумеречно. Небо, грязно  малиновое,  висело  низко.
Меня обогнал трамвай, -  сквозь  его  заснеженные  стекла  расплющенными
апельсинами просвечивало горевшее в вагоне электричество. Позади трамвая
опавшая сетка бороздила и белой струей снега била верх.  Мне  представи-
лось, как в вагоне, звонко потрескивающем от мороза,  где  кисло  пахнет
мокрым сукном, тесно сидят и стоят люди и опыхивают друг  друга  густыми
парами своего утреннего, гнилью пахнущего дыхания. Впереди меня шел ста-
рик с палкой. Он часто останавливался, подпирался палкой в живот  и  по-
долгу и хрипло харкал. Глаза его,  когда  он  останавливался  и  кашлял,
смотрели на снег так, словно видели там нечто  ужасное.  И  каждый  раз,
когда он выхаркивал зеленое, - мое горло делало глоток, и мне  представ-
лялось, что я глотаю то самое, что он сплевывает.  Никогда  не  думалось
мне, что человек, что все люди могли бы внушать такое непомерное  отвра-
щение, как я это чувствовал в это утро.
 
   На углу ветер трепыхал афишей на театральном столбе. Когда я вошел  в
его полосу, то мимо гремевшего цепями грузовика - через улицу перебежала
девочка. На другой стороне тротуара мать видимо закаменела в страхе,  но
когда ребенок невредимо добежал до нее, то она больно  схватила  его  за
руку и тут же побила. Сделав глаза щелками и рот четырехугольником - ре-
бенок ревел. Все было ясно: мать скверно мстит  своему  ребенку  за  тот
страх, который она по его вине перечувствовала. Но если таково  то  луч-
шее, чем хвастается человек, - мать, то каковы же остальные люди.
 
   На улице посветлело и уже стало утро, когда я вошел к себе  во  двор.
На дорожке был свеже посыпан яркий желтый песочек, на котором чьито  но-
вые калоши вдавили оспенные следы. Садик для господ был запущен  и  гря-
зен. От сброшенного туда со всего двора снега он приподнялся над  двором
и в нем укоротились деревья. В снегу  этом  беспорядочно  лежали  мокрые
черные доски и только с трудом можно было признать в них,  затонувшие  в
сугробах, сиденья скамеек.
 
   Матвей чистил мелом дверную ручку, свободной рукой дергая  совершенно
так же, как и той, что совершал работу, но когда я приблизился, - зазво-
нил телефон, и он сбежал в будку. Я поднялся по лестнице и отпер  дверь.
Бросив фуражку на подставку висячего зеркала, которое закачало обеденный
стол с неубранным с вечера самоваром, - стараясь ступать тише, я  прошел
по корридору и вошел к себе в комнату.
 
   В первое мгновение меня удивило, что у окна еще горит лампа, и я даже
попытался припомнить - когда же я ее забыл потушить. Но уже  из  кресла,
руками тяжко опираясь на ручки, мне навстречу поднялась моя мать.  Глядя
мне пристально в глаза, она медленно приближалась. Я посмотрел в ее гла-
за и сразу вокруг меня стало ужасно тихо. В кухне, лопающимися струнами,
капал водопровод. - Вор, - едва шевельнув губами на желтом личике,  ска-
зала мать. Она сказала это страшное слово отчетливым шепотом и  даже