листа личико было пасмурно и озабочено.
 
   -- Ты что-же, чертова кукла, теперь летом в валенках ходишь, -  спро-
сил я ее, и не подымая головы, слушал, как между затылком и подушкой за-
тихающе дрожит тупая боль. - Очень ноги болят, Вадичка,  -  сказала  она
просительно, а потом сразу деловито: - только за тем и звал? - И нянька,
укоризненно раскачивая головой и закрыв ладонью рот,  смотрела  на  меня
смеющимися и любящими глазами. - Да, да, - сказал я,  стараясь  обмануть
ее сонным спокойствием голоса, - только за тем, и тут-же, бешено выпрыг-
нул из кровати и, согнувшись вдвое, как убийца перед прыжком,  закидывая
назад руки, словно в них были кинжалы, и топающими босыми ногами изобра-
жая преследование уже в страхе бегущей няньки, дико орал:  -  пшла,  эй,
догоню, улюлю, брысь отсюда.
 
   Этим, однако, то представление, которое я в это утро разыгрывал перед
воображаемыми мною синими глазами Сони Минц, нисколько  не  закончилось.
Все, что я делал в это утро - я делал не так, как обычно, а именно  так,
будто и вправду эта Соня неотрывно смотрела и следила за мною с восхище-
нием. (Восхищение ее я приписывал именно тому изменению, которое отлича-
ло мои сегодняшние действия от обычных.) Так, вынув из шкапчика чистую и
единственную мою шелковую рубашку, я осмотрев, бросил ее на  пол  только
потому, что в плече чуть-чуть разошелся шов, и потом так  ходил  по  ней
ногами, словно у меня их целая дюжина. Бреясь и  порезавшись,  продолжал
скоблить по резаному месту, будто мне вовсе и не больно. Меняя и  скинув
белье, выпячивал до последней возможности грудь и втягивал живот,  точно
и вправду у меня такая замечательная фигура. Отведав кофе,  с  капризной
избалованностью отставил его в сторону, хотя оно было вкусно и мне хоте-
лось его выпить. Невольно в это утро и впервые я столкнулся с этой  уди-
вительной и непобедимой уверенностью, что таким, каков я на  самом  деле
есть, я никак не смогу понравиться, полюбиться любимому мною человеку.
 
   Когда, заботливо прощупав в кармане яговскую сторублевку, я вышел  на
улицу, - было часов одиннадцать. Солнца не было, небо было низким и рых-
ло белым, но вверх нельзя было смотреть - слезило глаза.  Было  душно  и
парило. Мое  беспокойство  все  усиливалось.  Оно  владело  всеми  моими
чувствами и уже даже болезненно ощущалось в верхней части будто портяще-
гося желудка. По дороге в цветочный магазин, проходя мимо модной и доро-
гой гостиницы, я зачем-то решил зайти. Толкнув  четырехстворчатую  кару-
сель двери, в зеркальное стекло которой дрогнув, поехал соседний дом,  я
зашел внутрь и перешел через вестибюль. Но в кафе было так пустынно, та-
ким беспокойством путешествия пахли эти запахи сигарного дыма,  крахмала
скатертей, меда, кожи кресел и кофе, что  почувствовав,  что  не  высижу
здесь и одной минуты, сделал вид, будто кого-то разыскиваю, снова  вышел
на улицу.
 
   Точно я не знал, когда именно возникло во мне  решение  послать  Соне
цветы. Я только чувствовал, что объем этого решения  возрастал  по  мере
моего приближения к цветочному магазину: сперва я представлял себе,  что
пошлю ей корзину за десять рублей, потом за двадцать  рублей,  потом  за
сорок, - и так как, по мере возрастания количества цветов, росло радост-
ное изумление Сони, - то уже вблизи магазина я укрепился в необходимости
истратить на цветы все имевшиеся у меня сто рублей. Пройдя мимо  цветоч-
ного окна, в котором цветы морщились заплаканными  пятнами,  изнутри  по
стеклу струила вода, - я переступил порог. И вдохнув  сырой  и  душистый
сумрак, - вдруг мысленно зажмурился от внутреннего и страшного удара:  в
магазине стояла Соня.
 
   На мне была старая, еще гимназическая фуражка, с выцветшим околышем и
треснувшим козырьком, - с выбитыми коленями брюки, у меня нехорошо тряс-
лись ноги, и я гадко, как на пожаре, вспотел. Но уйти  было  невозможно:
передо мной стояла продавщица и спрашивала - угодно-ли мосье корзину или
букет - и уже успела указать рукой на десяток различных цветов, знакомых
мне по виду, но которым я в большинстве не знал названий, и потом  пере-
числила с десяток названий, большинство которых я не знал, как они  выг-
лядят.
 
   Как раз теперь Соня обернулась и, спокойно улыбаясь, пошла  на  меня.
На ней был серый костюм, пучок суконных фиалок был  скверно  приколот  и
морщил борт, ботинки ее были без каблуков и шагала она не по женски  вы-
ворачивая носки. Только, когда она прошла мимо меня к кассе, находившей-
ся позади, я уразумел наконец, что улыбалась-то она вовсе не мне, и  во-
обще не тому, что видела, - а тому, о чем думала. И тут-же за моей  спи-
ной ее голос, какойто особенный, с трещинкой, который я все  утро  никак
не мог вспомнить, сказал распахнувшему перед ней дверь приказчику: пожа-
луйста, цветы пошлите сейчас-же, а то господин этот может уйти  и  очень
будет досадно. Спасибо, - и она вышла.
 
   Когда по дороге домой я все высматривал местечко, куда-бы мне  выбро-
сить эти, приличия ради, купленные несколько гвоздик, - я уже знал,  что
с Соней покончено навсегда.
 
   Конечно, я прекрасно понимал, что между мною и Соней решительно ниче-
го еще не было, что все, что было - это было не в отношениях  с  нею,  а
только во мне самом, что очевидно Соня об этих моих  чувствах  знать  не
может, и что я видимо принужден буду как-то передать и возбудить в  Соне
мои чувства. Но вот именно это-то сознание необходимости добиваться  Со-
ниной любви, эта необходимость излагать, убеждать, уговаривать чужое мне
существо, - все это с совершенной искренностью говорило мне, что с Соней
все кончено. Может быть и вправду, в ухаживании есть какая-то  противная
ложь, какая-то обсахаренная улыбками настороженная враждебность. Но  те-
перь я это чувствовал особенно остро, и какая-то оскорбленная горечь от-
талкивала меня от живой Сони, лишь только я начинал думать  о  необходи-
мости добиваться ее любви. Хорошенько я не мог объяснить себе это  труд-
ное чувство, но мне казалось, что если бы меня, честного человека, запо-
дозрила бы в краже любимая мною девушка, то совершенно такое же  чувство
оскорбленной горечи не допустило бы меня до унижения  убеждать  ее,  эту
любимую мною девушку, в моей невинности, - между тем как  с  совершенной
легкостью я это сделал бы по отношению к любой другой женщине, к которой
бы был равнодушен. В эти короткие минуты я впервые и на самом деле убеж-
дался в том, что  даже  в  самом  скверненьком  человечке  бывают  такие
чувства, такие непримиримо гордые и требующие безоговорочной  взаимности
чувства, которым страдание горького одиночества милее  радостей  успеха,
достигнутого унижающим посредничеством разума.
 
   И что это за господин, которому она посылает цветы, - думалось мне, и
усталость была такой, что тянуло лечь тут же на лестнице. Господин. Гос-
по-дин. Что же это такое за слово. Барин -  да,  это  понятно  и  убеди-
тельно. А господин это что-же,  это  финтифлюшка  какая-то.  Я  отомкнул
дверь, прошел коридорчик нашей бедной квартирки и в чаянии  скорее  лечь
на диван прошел к себе в комнату. В ней уже прибрали, но было по летнему
пыльно, светло и убого. А на письменном столике лежал пузатый  пакет  из
белой шелковой бумаги и заколотый по шву булавками. Это были Сонины цве-
ты, с запиской и с просьбой встретиться сегодня-же вечером.
 
   4
 
   К вечеру дождь перестал, но тротуары и асфальт были еще мокры, и  фо-
нари в них отсвечивались, как в черных озерах. Гигантские канделябры  по
бокам гранитного Гоголя тихо жужжали. Однако их молочные, в сетчатой оп-
раве, шары, висевшие на вышках этих чугунных мачт, плохо светили вниз  и
только кое-где, в черных кучах мокрой листвы мигали их золотые монеты. А
когда мы проходили мимо, - с острого, с каменного носа  отпала  дождевая
капля, в падении зацепила фонарный свет, сине зажглась и тут же потухла.
- Вы видели, - спросила Соня. - Да. Конечно. Я видел.
 
   Медленно и молча мы прошли дальше и завернули в переулок. В сырой ти-
шине было слышно, как где-то играли на рояле, но - как это часто  бывает
со стороны улицы, - часть звуков была вырвана, до  нас  доходили  только
самые звонкие и так пронзительно шлепались о камни, будто там в  комнате
лупили молотком по звонку. Лишь под самым окном вступили выпадавшие зву-
ки: это было танго. - Вы любите этот испанский жанр,  -  спросила  Соня.
Наугад я ответил, что нет, не люблю, что предпочитаю русский. -  Почему?
- Я не знал почему, - Соня сказала: - испанцы всегда  поют  о  тоскующей
страсти, а русские о страстной тоске, - может быть поэтому,  мм?  -  Да,
конечно. Да, именно так... Соня, - сказал я, со сладким трудом преодоле-
вая ее тихое имя.
 
   Мы зашли за угол. Здесь было темнее. Только  одно  нижнее  окно  было
очень ярко освещено. А под ним, на мокрых и круглых булыжниках, светился
квадрат, словно на земле стоял поднос с абрикосами. Соня сказала - ах  -
и выронила сумочку. Быстро наклонившись, я поднял сумочку, достал платок
и начал ее вытирать. Соня же, не глядя на то, что я делаю, а  напряженно
глядя мне в глаза, протянула руку, сняла с меня фуражку и осторожно, как
живую кошечку, держа ее на согнутой руке, гладила кончиками пальцев. Мо-
жет быть, поэтому, а может быть, еще потому, что она все неотрывно смот-
рела мне в глаза, - я (сумочка в одной, платок в другой руке), в  жесто-
кой боязни, что вотвот упаду в обморок, шагнул к ней и обнял ее. -  Мож-
но, - сказали ее утомленно закрывшиеся глаза. Я склонился и  прикоснулся
к ее губам. И может быть, именно так, с такой же  нечеловеческой  чисто-
той, с такой же, причиняющей драгоценную боль, радостной готовностью все
отдать, и сердце и душу и жизнь, - когда-то, очень давно, сухие и страш-
ные и бесполые мученики прикасались к иконам. - Милый, - жалобно говори-
ла Соня, отодвигая свои губы и снова придвигая их,  -  детка,  -  родной
мой, - любишь, да - скажи же. Напряженно я искал в себе эти  нужные  мне
слова, эти чудесные, эти волшебные слова любви, - слова, которые  скажу,
которые обязан сейчас же сказать ей. Но слов этих во мне не было.  Будто
на влюбленном опыте своем я убеждался в том, что красиво говорить о люб-
ви может тот, в ком эта любовь ушла в воспоминания,  -  что  убедительно
говорить о любви может тот, в ком она всколыхнула чувственность,  и  что
вовсе молчать о любви должен тот, кому она поразила сердце.
 
   5
 
   Прошло две недели, и в течение их мое ощущение счастья с каждым  днем
становилось все более беспокойным и лихорадочным, с примесью той надрыв-
ной тревоги, присущей вероятно всякому счастью, которое  слишком  толсто
сплывается в нескольких днях, вместо того,  чтобы  тоненько  и  спокойно
разлиться на годы. Во мне все двоилось.
 
   Двоилось ощущение времени. Начиналось утро, потом  встреча  с  Соней,
обед где-нибудь вне дома, поездка за город, и вот уже ночь, и день  был,
как упавший камень. Но достаточно было только приоткрыть глаза  воспоми-
наний - и тотчас эти несколько дней, столь тяжело нагруженных  впечатле-
ниями, приобретали длительность месяцев.
 
   Двоилась сила влечения к Соне. Находясь в присутствии Сони в  беспре-
рывном и напряженном стремлении нравиться ей и в постоянной жестокой бо-
язни, что ей скучно со мною, - я к ночи бывал всегда так  истерзан,  что
облегченно вздыхал, когда Соня, наконец, уходила в ворота своего дома  и
я оставался один. Однако не успевал я еще дойти до дому, как снова начи-
нала зудить во мне моя тоска по Соне, я не ел и не спал, делался тем ли-
хорадочнее, чем ближе подступала минута новой встречи, чтобы  уже  через
полчаса совместного пребывания с Соней - снова замучиться от потуги быть
занимательным и почувствовать облегчение, когда оставался один.
 
   Двоилось ощущение цельности моего внутреннего облика. Моя близость  к
Соне ограничивалась поцелуями, но эти поцелуи вызывали во мне только  ту
рыдающую нежность, как это бывает при прощании на вокзале, когда расста-
ются надолго, может быть, навсегда. Такие поцелуи слишком  действуют  на
сердце, чтобы действовать на тело. И поцелуи эти, будучи как бы стволом,
на котором росли отношения с Соней, понуждали меня превращаться в мечта-
тельного и даже наивного мальчика. Соня словно сумела призвать  к  жизни
те мои чувства, которые давно перестали во мне дышать, которые были поэ-
тому моложе меня, и которые своей молодостью, чистотой и наивностью  ни-
как не соответствовали моему грязному опыту. Таков я был с Соней  и  уже
через несколько дней уверовал в то, что я и на самом  деле  есть  таков,
что ничего и никого другого во мне быть не может. Однако  через  два-три
дня, встретив на улице Такаджиева (которому я еще в  гимназии  к  вящему
удовольствию и одобрению проповедовал мой "сугубый" взгляд на женщин), и
который в течение последних дней уже несколько раз видел меня в обществе
Сони, - я, еще издали увидев Такаджиева, почувствовал внезапно  какую-то
странную совестливость перед  ним  и  непременную  необходимость  оправ-
даться. Вероятно, совершенно такую же  совестливость  должен  испытывать
вор, отказавшийся от своего ремесла под влиянием трудовой семьи, в кото-
рой он поселился, и который теперь, встретив своего былого  товарища  по
воровству, совестится перед ним, что до сих пор не обворовал своих  бла-
годетелей. И после приветственной матерщины я рассказал ему о  том,  что
мои частые свидания с этой женщиной (это с Соней-то) объясняются  исклю-
чительно эротическими  потребностями,  которые  она-де  умопомрачительно
умеет возбуждать и удовлетворять. Моя двойственность, моя  раздвоенность
при этом заключалась не столько в той лжи, которую  говорили  мои  губы,
сколько в той правдивости, с которой всколыхнулось во мне естество  наг-
лого молодчины и ухаря.
 
   Двоились чувства к окружающим людям. Под влиянием моих чувств к  Соне
я стал, - по сравнению с тем, как это было раньше, - чрезвычайно добр. Я
щедро давал милостыню (более щедро, когда  бывал  один,  нежели  в  при-
сутствии Сони), я постоянно дурачился с нянькой,  и  както,  возвращаясь
поздно ночью, вступился за обиженную прохожим проститутку. Но это  новое
для меня отношение к людям, это, как говорится, радостное желание обнять
весь мир, - тотчас обнаруживало желание  этот  же  мир  разрушить,  лишь
только кому-нибудь, хотя бы и косвенно,  приходилось  противоборствовать
моей близости и моим чувствам к Соне.
 
   Через неделю те сто рублей, что дал мне Яг - были истрачены.  Остава-
лось лишь несколько рублей, с которыми я уже не мог встретиться с Соней,
ибо в этот день мы уговорились вместе обедать и потом ехать и оставаться
до ночи в Сокольниках.
 
   Выпив утреннее кофе, с отвращением глотая его  из  той  взволнованной
сытости, которая доходила до рези в желудке, - все от мысли о том, - что
же будет, и как же мне при этом безденежьи удастся проводить все эти дни
с Соней, - я зашел в комнату к матери и сказал, что  мне  нужны  деньги.
Мать сидела у окна в кресле и была в этот день  какая-то  особенно  жел-
тенькая. На коленях у нее спутанно лежали разноцветные нитки и  какое-то
вышивание, но руки ее лежали как брошенные, а выцветшие старые  глаза  в
тяжелой неподвижности смотрели на угол. - Мне нужны деньги,  -  повторил
я, по утиному растопыривая пальцы, ибо мать не шелохнулась, - мне  нужны
деньги и немедленно. Мать с видимым трудом чуть приподняла руки и в  по-
корном отчаянии дала им упасть. - Ну, что же, - сказал я, -  если  денег
нет, так дай мне твою брошь, я заложу ее. (Эта брошь была для матери как
бы священной и единственной предметной памятью об отце.) Все так  же  не
отвечая и все также тяжело глядя прямо перед собой, мать шибко трясущей-
ся рукой пошарила за пазухой старенькой своей кофточки и вытащила оттуда
канареечного цвета ломбардную квитанцию. - Но мне нужны деньги, - кричал
я в плаксивом отчаянии при одном представлении о том, что Соня уже  ждет
меня, и я не смогу к ней прийти, - мне нужны деньги и я продам квартиру,
я пойду на преступление, чтобы добыть их. Быстро пройдя  нашу  маленькую
столовую и выбежав сам не зная зачем в коридор, я наткнулся  на  няньку.
Она подслушивала. - Тебя еще только, старый черт, не хватало,  -  сказал
я, жестоко толкнув ее и желая пройти.  Но  нянька,  дрожа  от  смелости,
словно для поцелуя захватив мою руку, сдерживая меня  и  глядя  на  меня
снизу вверх тем умоляющим настойчивым взглядом, которым она всегда смот-
рела на икону, - зашептала: - Вадя, не обижай ты барыню. Вадя, не  доби-
вай ты ее; она и так сидит неживая. Нынче день смерти твоего отца.  -  И
глядя мне уже не в глаза, а в подбородок,  может  у  меня  возьмешь.  А?
Возьми, сделай милость. Возьми ради Христа. Возьмешь, -  а.  Возьми,  не
обессудь. - И нянька быстро зашлепала в кухню и  через  минуту  принесла
мне пачку десятирублевых. Я знал, что деньги эти она сберегла  долголет-
ним трудом, что копила она их, чтобы внести в богадельню, чтобы на  ста-
рости, когда работать не будет уже сил, иметь свой угол,  -  и  все-таки
взял их. А подавая мне эти деньги, нянька все шмыгала носом,  и  моргала
глазами, и стыдилась показать свои счастливые, светлые, жертвенные слезы
любви.
 
   Два дня спустя случилось так, что проезжая с Соней вниз по бульварам,
- мы ехали за город, - Соне понадобилось позвонить  по  телефону  домой.
Остановив лихача, - это было на площади вблизи нашего дома, - Соня  поп-
росила подождать ее на улице. Сойдя с пролетки, прохаживаясь в  ожидании
Сони, я дошел до угла, когда вдруг кто-то дотронулся до моей руки. Я ог-
лянулся. Это была мать. Она была без шляпы, седенькие волосики ее распу-
шились, на ней была ватная нянькина кофта и в руке она держала  веревоч-
ную сумку для провизии. Она просительно и пугливо погладила мое плечо. -
Я, мальчик, раздобыла немножко денег, если хочешь я. - Идите,  идите,  -
прервал я ее в ужасной тревоге, что сейчас выйдет Соня и увидит и  дога-
дается, что эта ужасная старуха - моя мать. - Идите же,  говорю  я  вам,
чтоб вашего духу здесь не было, - повторил я, не имея возможности  здесь
на улице прогнать ее силой голоса и потому назвал ее на  "вы".  И  когда
вернувшись к лихачу, я подсаживал тут же вышедшую Соню, то взглянув в ее
синие глаза, косо жмурившиеся от солнца, бившего в  лакированные  крылья
экипажа, - я уже испытывал такое счастье, что без  содрогания  посмотрел
на седую голову, на ватную кофту и на опухшие ноги в  стоптанных  башма-
ках, которые трудно шагали по ту сторону мостовой.
 
   На следующее утро, проходя по коридору к умывальнику, я столкнулся  с
матерью. Жалея ее и не зная, что мне сказать ей о вчерашнем,  я  остано-
вился и погладил рукой ее дряблую щеку. Против моего ожидания  мать  мне
не улыбнулась и не обрадовалась, лицо ее вдруг жалко  сморщилось,  и  по
щекам ее сразу полилось ужасно много слез, которые  (как  мне  почему-то
показалось) должны быть горячими, как  кипяток.  Кажется,  она  силилась
что-то сказать, и может быть даже сказала бы, но я  уже  счел,  что  все
улажено, я боялся опоздать и быстро пошел дальше.
 
   Таковы были мои отношения к людям, такова была эта раздвоенность, - с
одной стороны, влюбленное желание обнять весь мир, осчастливить людей  и
любить их, - с другой бессовестная трата трудовых грошей старого челове-
ка и безмерная жестокость к матери. И особенно странным здесь  было  то,
что и бессовестность эта и жестокость нисколько  не  противоречили  этим
моим влюбленным позывам обнимать и любить весь живой  мир  -  как  будто
усиление во мне, столь необычных для меня, добрых чувств - в то же время
помогало совершать мне жестокости, к которым (отсутствуй во мне эти доб-
рые чувства) - я не счел бы себя способным.
 
   Но из всех этих многих раздвоений - наиболее четко очерченным и остро
ощутимым - было во мне раздвоение духовного и чувственного начал.
 
   6
 
   Как-то, - уже поздно  ночью,  проводив  Соню,  возвращаясь  домой  по
бульварам и переходя ярко освещенную и потому еще более  пустынную  пло-