и  что
некоторые говорили - верно, Васька, - правильно, Васька, молодец, -  мне
показалось, что и другие испытывали совершенно то же, что  и  я,  и  что
хвалят они Буркевица за то понимающее чувство национальной гордости, ко-
торое он этими словами им доставил. Но не испытывал, да и не мог, конеч-
но, испытывать этих чувств сам Штейн. Резко отвернувшись, злобно  улыба-
ясь, он отошел к Айзенбергу и, просунув свои громадные белые  пальцы  за
ремень Айзенберга и так притягивая его к себе, о чем-то тихо ему  не  то
говорил, не то спрашивал.
 
   В первые затем минуты я испытывал некоторую смутную неприязнь к Штей-
ну. Однако неприязнь эта быстро прошла, поскольку я сообразил, что  если
бы тогда, - во время перемены, - когда приходила в гимназию с  конвертом
моя мать, и я, поступив точно так же, как и Штейн, - отрекся от нее, по-
лагая, что тем самым спасаю свое достоинство, - что если бы тогда к  нам
подошел бы тот же Буркевиц и сказал бы мне, что негоже сыну  совеститься
и отрекаться от своей матери только потому, что она старая, уродливая  и
оборванная, а что должно сыну любить и почитать свою мать, и тем  больше
любить, и тем больше почитать, чем старее, дряхлее и оборваннее  она,  -
если бы случилось тогда во время перемены нечто подобное, то весьма воз-
можно, что те из гимназистов, что спрашивали меня о  шуте  гороховом,  и
согласились бы с Буркевицем, и, может быть, даже поддакнули бы ему, - но
я-то, я-то сам уже конечно испытывал бы этот стыдный момент, не  столько
навязываемую мне каким-то посторонним любовь к моей собственной  матери,
сколько вражду против этого вмешивающегося совершенно не в свое дело че-
ловека.
 
   И, движимый этой общностью чувств, я подошел к  Штейну  и,  крепко  и
тесно обняв его за талию, пошел с ним в обнимку по коридору.
 
   7
 
   За две недели до начала выпускных экзаменов, в апреле, когда война  с
Германией бушевала уже полтора с лишним года, все близко окружавшие меня
гимназисты, а в том числе и я, потеряли к ней решительно всякий интерес.

   Я еще хорошо помнил, как в первые дни объявления войны  я  был  очень
взволнован, и что волнение это было чрезвычайно  приятным,  молодеческим
и, пожалуй, даже просто радостным. Целый день я ходил по улицам,  нераз-
дельно смыкаясь с - точно в пасхальные дни - праздной толпой, и вместе с
этой толпой очень много кричал и очень громко ругал немцев. Но  ругал  я
немцев не потому, что ненавидел их, а потому только, что  моя  ругань  и
брань были тем гвоздем, который, чем больше я его надавливал, тем глубже
давал мне почувствовать эту в высшей мере приятную общность с окружающей
меня толпой. Если бы в эти часы мне показали бы рычаг и,  предложив  его
дернуть, сказали бы, что при повороте этого рычага взорвется вся  Герма-
ния, взорвутся покалеченными, что при повороте этого рычага  ни  единого
немца не останется в живых, - я бы не задумываясь дернул бы за этот  ры-
чаг, а дернув, с приятностью пошел бы раскланиваться. Слишком я  уж  был
уверен, что если такое было бы осуществимо и осуществлено, то эта  толпа
исступленно, дико ликовала бы.
 
   Вероятно, именно это духовное соприкосновение,  эта  сладенькая  общ-
ность с такой толпой, помешали моему воображению взыграть  тем  образом,
который возник во мне через несколько дней, когда, лежа в темной  комна-
тенке моей на диване,  представилось  мне,  что  на  помосте  посередине
большой площади, заполненной толпой,  приводят  мне  белого  германского
мальчика, которого я должен зарубить. - Руби его, - говорят, нет, прика-
зывают мне, - руби его на смерть, руби по башке, руби, ибо от этого  за-
висит твоя жизнь, жизнь твоих близких, счастье, расцветы  твоей  родины.
Не зарубишь - будешь наказан жестоко. - А я, глянув  на  белокурое  темя
этого немецкого мальчика и в его водянистые и умоляющие глаза - отшвыри-
ваю топор и говорю: - воля ваша, я отказываюсь. И  заслышав  мой  ответ,
этот мой жертвенный отказ, толпа, дико ликуя, хлещет  в  ладоши.  Таково
было мое мечтание через несколько дней.
 
   Но как в моем первом представлении,  где,  простым  поворотом  рычага
уничтожая шестьдесят миллионов людей, я руководствовался отнюдь не враж-
дой к этим людям, а только тем предполагаемым успехом,  который  выпадал
бы на мою долю, сверши я нечто подобное, - так точно в моем отказе зару-
бить этого стоящего перед моими глазами мальчика я  руководствовался  не
столько страхом пролития чужой крови, не столько уважением к  человечес-
кой жизни,  сколько  стремлением  придать  своей  личности  ту  исключи-
тельность, которая тем больше возвышалась, чем большее наказание ожидало
меня за мой отказ.
 
   Уже через месяц я остыл к войне, и если, с подогретым восхищением чи-
тая в газете о том, что русские побили где-то немцев,  приговаривал  при
этом: так им и надо, сволочам, зачем полезли на Россию, - спустя еще ме-
сяц, читая о какой-нибудь победе немцев над русскими, точно так же гово-
рил: так им и надо, сволочам, не лезли бы на немцев. А еще  через  месяц
вскочивший у меня на носу чирей бесил, заботил и волновал меня  если  не
больше, то уж во всяком случае искренне, чем вся мировая война. Во  всех
этих словах, как - война, победа, поражение, убитые, пленные, раненые  -
в этих жутких словах, которые в первые дни были столь  трепетно  живыми,
словно караси на ладонях, в этих словах для меня обсохла кровь,  которой
они были писаны, а обсохнув, превратилась  в  типографскую  краску.  Эти
слова сделались как испорченная лампочка:  штепсель  щелкал,  а  она  не
вспыхивала, - слова говорились, но образ не возникал. Я уж никак не  мог
предполагать, что война может еще искренне волновать людей, которых  она
непосредственно не затрагивает, и так как Буркевиц вот уже три года  со-
вершенно не общался ни со мной, ни вообще с кем-либо в нашем классе,  то
мы вследствие сего и не могли, конечно, знать его мнений о войне,  буду-
чи, впрочем, уверены, что оно никак не может быть  иным,  чем  наше.  То
обстоятельство, что Буркевиц не присутствовал в актовом  зале  во  время
молебствия о ниспослании победы, было вообще не замечено, и вспомнили об
этом только уже после происшедшего столкновения,  -  касательно  же  его
постоянного манкирования уроков по изучению военного строя, введенного в
гимназии вот уже несколько месяцев, то это было толкуемо то ли его  нез-
доровьем, то ли нежеланием отдавать свое первенство, хотя бы физическое,
посредственному Такаджиеву, оказавшемуся замечательно ловким  и  сильным
парнем. И присутствуя при этом ужасном столкновении, я в своем невежест-
ве даже не знал, что слова, говоримые Буркевицем, - это только тот  гром
от той молнии, которая вскинулась вот уже много десятков лет тому  назад
из дворянского гнезда Ясной Поляны.
 
   8
 
   В нашем выпускном классе был пустой урок. Заболел и не явился словес-
ник, и наш класс, стараясь не шуметь, дабы не потревожить занятий в шес-
том и седьмом классах, наружные двери, которых выходили в это же отделе-
ние, тихо бродил по коридору. Начальства не  было.  Классный  наставник,
полагаясь на нас, которых он теперь называл - без пяти минут студенты, -
отлучился в классную нижних этажей. Настроение у большинства  было  при-
поднятое: через десяток дней начинались выпускные экзамены  -  последний
гимназический этап.
 
   У большого трехстворчатого окна, что у  самой  двери,  собралась  не-
большая группа гимназистов с Ягом посередке, который о чем-то  тихо,  но
оживленно рассказывал. Кто-то из окружающих, возражая, прервал  Яга,  но
Яг, видимо обозленный, забыв о необходимости говорить полушепотом, гром-
ким окриком выругался матерно.
 
   В это самое мгновение большинство уже заметили, в  чем  дело,  и  вся
группа начала перестраиваться из круга лицом к Ягу, - в полукруге  лицом
к гимназическому батюшке. Никто, однако, не слыхал, когда и как он вошел
в дверь.
 
   -- Как вам не стыдно, дети, - сказал он, выждав,  пока  все  заметили
его присутствие, и обращаясь ни к кому, и потому ко всем, своим  укориз-
ненно-сладковатым, старческим голосом. - Подумайте о  том,  -  продолжал
он, - что через несколько лет вы уже войдете полновластными гражданами в
общественную жизнь великой России. Подумайте о  том,  что  те  унижающие
слова, которые я имел здесь несчастье слышать, ужасны по своему  смыслу.
Подумайте о том, что, если смысл такого ругательства и не доходит до ва-
шего сознания, то это не оправдывает, а еще больше вас осуждает,  потому
что доказывает, что эти ужасные слова употребляются вами ежечасно,  еже-
минутно, что они - эти слова, перестав быть для вас ругательством, стали
изобразительным средством вашей речи. Подумайте о том,  что  вам  выпало
счастье изучать музыку Пушкина и Лермонтова и что этойто музыки ждет  от
вас наша несчастная Россия, этой и никакой другой.
 
   По мере того как он говорил, глаза  стоявших  перед  ним  гимназистов
становились какими-то тупыми, непропускающими: можно было  бы  подумать,
что во всех этих глазах отсутствует решительно всякое выражение, если бы
не знать, что именно это отсутствие выражения должно  выражать  то,  что
они-то не ругались, и к ним все эти укоряющие слова нисколько  не  отно-
сятся. Но одновременно с тем, как глаза и лица всей  группы  становились
все более безразличноскучающими,  -  глазки  Буркевица,  который  теперь
только тихо подошел, делались все более живыми и озорными, губы его тон-
ко разлезались в злую улыбку, - и слова священника, словно иголки,  бро-
саемые в полукруг этих каменных глаз и лиц, уже независимо от воли  бро-
сающей их руки сплетались и клеились к намагниченной точке  буркевицевс-
кой улыбки. Выходило, будто ругался Буркевиц, и последние слова о Пушки-
не и Лермонтове относились уже всецело к нему.
 
   -- Вы, батюшка, - возразил Буркевиц тихим и страшным голосом, -  зна-
комы, видимо, с господами Пушкиным  и  Лермонтовым  только  по  казенным
хрестоматиям и считаете более близкое знакомство с ними,  поскольку  оно
опровергает ваше мнение, излишним.
 
   -- Да, - твердо возразил батюшка, - для вас я считаю дальнейшее  зна-
комство с этими писателями излишним, как считаю необходимым, прежде  чем
подарить ребенку розу, срезать с нее шипы. Вот как. А  теперь  позвольте
еще раз всем вам напомнить, что ругательские слова, которые я здесь слы-
шал, недопустимы и недостойны христианина.
 
   Последние слова он сказал резко, старой своей,  чуть  дрожащей  рукой
поправляя крест на лиловой рясе. Почему же он продолжает стоять,  почему
не уходит, - подумал я, но посмотрел на Буркевица и понял. Лицо Буркеви-
ца как-то вдруг похудело, стало сырым и дергалось, глаза с пронзительной
ненавистью смотрели прямо в лицо священнику. - Сейчас он его  ударит,  -
подумал я. Буркевиц судорожно занес руки назад, словно поймал кого поза-
ди себя, сделал шаг вперед и с  неожиданной,  предприимчивой  звонкостью
заговорил.
 
   -- Ругательские слова, как вы изволили заметить, недостойны  христиа-
нина. Что ж, против этого никто не возражает. Но уж если  вы,  служитель
Бога, взялись наставлять нас на путь истинный, то  не  взыщите,  коли  я
спрошу вас - где, в чем, когда и как проявили вы сами-то  эти  неведомые
нам достоинства христианина, непременность выполнения которых вы  решили
нам здесь внушать. Где были вы, к слову сказать, с вашими  достоинствами
христианина, когда десять месяцев тому назад кровожадные толпы с цветны-
ми тряпками перли по улицам Москвы, толпы так называемых людей, по  кро-
вожадности и тупости своей недостойные сравнения со стадом диких скотов,
- где были вы, служитель Бога, в этот ужасный для нас день?  Почему  вы,
поборник христианства., не собрали нас, детей, как вы нас  называете,  -
здесь, в этих стенах, в этом доме, в котором вы взяли на  себя  смелость
учить нас заповедям Христа, - где были вы, спрашиваю  я  вас,  и  почему
молчали тогда, в день объявления войны, в день  обнародования  закона  о
поощрении братоубийства, - и вдруг заговорили теперь, подслушав  сказан-
ное здесь ругательство? Уж не потому ли, что  братоубийство  не  столько
противоречит, не столько идет вразрез с  пониманием  вами  христианского
достоинства, сколько сказанное здесь ругательство? Я  признаю:  ругаться
так, как ругаются здесь, - непозволительно христианину, и вы правы, пра-
вы, что протестовали против услышанного ругательства. Но где же были вы,
служитель Христа, где были вы все эти десять месяцев, когда  каждодневно
и каждоминутно у детей насильно отрывали и отрывают их отцов, у  матерей
их мальчиков, - чтобы отняв,  насильственно  же  посылать  в  огонь,  на
убийство, на смерть, - где были вы все это время, и почему в ваших  про-
поведях не протестовали против всех этих преступлений хотя бы  так,  как
это сделали здесь по случаю услышанного ругательства? Почему? Почему? Уж
не потому ли, что все эти ужасы тоже нисколько не  противоречат  христи-
анскому достоинству? Почему вы, достойный страж  христианства,  нашли  в
себе наглость улыбаться и поощрительно кивать нам вашей священной  голо-
вой, когда однажды, проходя по гимназическому  двору,  вы  увидели,  как
нас, ваших детей, учат теперь ежедневно ружейным приемам, как  нас  учат
искусству братоубийств? Чему же вы так поощрительно улыбались, глядя  на
нас, и почему молчали? Не потому ли уж, что учить детей ружейным приемам
тоже не претит вашему христианскому достоинству? И  как  осмелились  вы,
прикрываясь именем Христа, нарочито презреть заповеди Того, Чьим светлым
именем вы желаете оправдать вашу жалкую жизнь, как посмели вы  молиться,
слышите ли, молиться о том, чтобы брат победил бы брата, чтобы брат  по-
корил бы брата, чтобы брат убил бы врага? О каком враге вы теперь  гово-
рите? Уж не о том ли, о котором еще год тому назад вы  сладким  голоском
вещали, что его должно и прощать и любить? Или, быть может, такая молит-
ва о покорении, о насилии, об убийстве  и  уничтожении  одним  человеком
другого - тоже не противоречит  вашему  пониманию  христианского  досто-
инства? Опомнитесь же вы, жалкий церковный чиновник, отупевший и  разжи-
ревший на народных харчах; опомнитесь и не оправдывайтесь тем, что  ваши
единоверческие сослуживцы, рискуя жизнью там, на полях ужаса,  причащают
умирающих и умиротворяют истекающих кровью. Не оправдывайтесь этим, ибо,
как вам, так и им слишком хорошо ведомо, что ваша задача, что ваш  хрис-
тианский долг умиротворять не больных, уже истекающих кровью, - а здоро-
вых, только еще идущих убивать. Так не уподобляйтесь же  врачу,  который
сифилистические язвы лечит гольдкремом, и не пытайтесь оправдываться еще
тем, что вы потворствуете этому страшному делу - из преданности  монарху
или правительству, из любви к родине или к так называемому русскому ору-
жию. Не оправдывайтесь, ибо знаете вы, что ваш монарх  -  Христос,  ваша
родина - совесть, ваше правительство - Евангелие, ваше оружие -  любовь.
Так опомнитесь же и действуйте. Действуйте, потому что дорога каждая ми-
нута, потому что каждую минуту, каждую секунду люди стреляют, люди  уби-
вают, люди падают. Опомнитесь и действуйте, ибо люди и матери, и отцы, и
дети, и братья, и все, и все - ждут от вас, именно от вас,  чтобы  вы  -
служители Христа, бесстрашно жертвуя вашими жизнями, вмешались бы в этот
позор, и, встав между безумцами, крикнули бы громко,  -  громко  потому,
что вас много, вас так много, что вы можете крикнуть на весь мир: -  лю-
ди, остановитесь, - люди, перестаньте убивать! Вот, вот, вот в  чем  ваш
долг.
 
   Глядя на то, как Буркевиц, странно взмахнув рукой, с завалившейся го-
ловой, страшно трясясь и шатаясь, прошел мимо нас и вышел  за  дверь  на
лестницу, - у меня была только одна мысль: - пропал, эх, пропал ты, бед-
ный Васька.
 
   Лишь через мгновение, оглянувшись в  противоположном  направлении,  я
увидел, как красивым изгибом огладив косяк, исчезла в двери лиловая  ря-
са.
 
   И в ту же самую секунду, когда все бросились друг к  другу,  взволно-
ванно говоря и махая руками, - где-то внизу начался глухой  гул,  грозно
усиливаясь, словно в дом ворвалась морская вода, шел он кверху, - от не-
го дрожали окна и стены и пол, и наконец и в нашем коридоре гул этот ра-
зорвался оглушающим  грохотом  сквозь  распахнувшиеся  двери  шестого  и
седьмого классов. Урок кончился.
 
   9
 
   Чтобы не сообщать подробностей этого чрезвычайного происшествия  двум
младшим классам, заполнившим на время перемены коридор, - все мы зашли в
класс.
 
   -- Это же идиот, ведь это же и форменный идиот, - говорил Штейн, кла-
дя на плечо Яга свою белую руку, которая на  черном  сукне  походила  на
расплескавшееся пятно сливок.
 
   -- Нет, Штейн, ты брат, не мешайся, - отстранился от него Яг.  -  Ты,
можно сказать, европеец, а тут, брат, азиатское дело. Ты пойми: толкова-
ние талмуда не нарушено, а потому тебе волноваться не гоже.
 
   И выждав, когда Штейн оскорбленно отошел к своей парте, Яг вполголоса
обратился к возбужденной группе, скопившейся у окна.
 
   -- Ведь этому дивиться надо, - сказал Яг, - до  чего  наши  еврейчики
духовенство обожают: попа, ни Боже мой, не тронь, - все жиды  взбунтуют-
ся.
 
   -- Такая сафпадэние, - закачал головой Такаджиев, но никто не  засме-
ялся. В группе шел горячий обмен мнений. Однако никому не давали  выска-
заться, взволнованно перебивая, оспаривая, отвергая. Одни говорили,  что
Буркевиц прав, что война никому не нужна, что она губительна и прибыльна
только генералам и интендантам. Другие говорили, что война дело славное,
что не будь войн - не было бы и России, что нечего слюнтяйничать, а надо
биться. Третьи говорили, что хотя война дело ужасное, однако, в  настоя-
щий момент вынужденное, и что если хирург во время операции и  разочаро-
вался в медицине, то это не дает ему еще права  не  докончить  операции,
уйти и бросить больного. Четвертые говорили, что хотя война нам и  навя-
зана, и что звание великого государства не допускает заговорить о  мире,
однако мысль Буркевица правильная, и что духовенство всего мира,  исходя
из единых принципов христианства, обязано было бы, даже  не  считаясь  с
опасностью преследования его военным законом,  протестовать  и  бороться
против дальнейшего ведения войны. Против последнего мнения возражал Яг.
 
   -- Эх, ребятушки, - говорил он. - Да о каких-таких это вы  христианс-
ких принципах говорите? Да ежели  Буркевицу-то  эти  самые  христианские
принципы так уж дороги, так с чего же это он,  дозвольте  вас  спросить,
три года с нами ни единым словечком не обмолвился?  Три  года,  подумать
только. А что-ж мы ему худого сделали, что посмеялись? Да завидя  этакую
соплю, тут бы и лошади засмеялись. Да я такой сопли, прости Госсподи, за
всю жизнь не видывал. Так с чего же это он волком смотрит,  все  укусить
прилаживается. Не-ет, милые, тут дело иное. Ему  война,  можно  сказать,
как воздух необходима. Ему не христианства надобно, а его  нарушения,  -
потому он паскуда бунтовать задумал. Вот он что.
 
   Я стоял поодаль и решал для себя: как могло все  это  случиться,  что
Буркевиц, лучший ученик, гордость гимназии, несомненный обладатель золо-
той медали, - как могло произойти, что этот Буркевиц погиб? То,  что  он
погиб, было очевидно, потому что внизу, сегодня же, быть может  уже  те-
перь сзывают педагогический совет, который, конечно, единогласно  выбро-
сит его с волчьим паспортом. Тогда прощай  университет.  И  как  же  ему
должно быть обидно, в особенности, когда все это за десять дней  до  вы-
пускных экзаменов. (Я постоянно чувствовал, что человек испытывает  свое
отчаяние тем острее, чем ближе удалось ему  приблизиться  ко  вдруг  ус-
кользающей от него конечной цели, - хотя я при этом  прекрасно  понимал,
что близость цели нисколько не означает большую непременность ее  дости-
жения - чем с любой, значительно более отдаленной от этой цели, точки. В
этом пункте у меня начиналось отделение чувства от разума,  практики  от
теории, - где первое существовало наравне