шевность наших отношений до соединения ее с чувственностью нашего пер-
вого сигнального взгляда. Так, в  бульварных  потемках,  шли  мы  рядом,
враждебно настороженные и все-таки как-то нужные друг другу, и я говорил
слова, влюбленность которых казалась тем более правдоподобной, чем менее
она была правдива. А когда наконец,  руководимый  той  странной  уверен-
ностью, будто осторожность при нажатии курка - сделает выстрел менее ог-
лушительным, я, - как бы невзначай, как бы между прочим - предлагал пое-
хать в гостиницу и провести там часок, конечно лишь за тем, чтобы побол-
тать, и все это по причине-де того, что нынче погода (смотря по  обстоя-
тельствам) слишком холодна или слишком удушлива, - то уже по отказу (от-
каз следовал почти постоянно), вернее по его тону, - взволнованному  ли,
возмущенному, спокойному, презрительному, боязливому или сомневающемуся,
- я уже знал, есть ли смысл, взяв эту женщину под  руку,  упрашивать  ее
дальше, или же нужно повернуться и не прощаясь уйти.
 
   Случалось иногда и так, что в то время, как я догонял  одну  женщину,
только что зацепившую и позвавшую меня своим страшным взглядом, - другая
женщина, в идущей мне навстречу толпе, тоже кидала мне такой  же  откро-
венно зовущий и жуткий взгляд. Пораженный нерешительностью  и  непремен-
ностью быстрого выбора, я тогда останавливался, - но заметив, что вторая
оглянулась, поворачивался и шел вслед за ней, при этом  все  оглядывался
на первую, которая уходила в противоположном направлении все  дальше,  и
вдруг, заметив, что и она оглянулась, сравнивал снова обеих,  не  догнав
второй, снова бросался в противоположную сторону за первой, часто не на-
ходил ее, успевшую далеко уйти, толкал встречных, задерживающих меня лю-
дей, метался в поисках, и чем больше метался, чем дольше искал, тем иск-
реннее верил в то, что она, именно  она,  которая  звала,  оглянулась  и
скрылась в этой проклятой толпе, - есть та мечта и  совершенство,  кото-
рую, как всякую мечту, не настигну и не найду никогда.
 
   Вечер, начинавшийся неудачей - предвещал их целый ряд. После  трехча-
совой ходьбы по бульварам, после целого ряда неудач, - где одна  неудача
обусловливала другую, ибо с каждым новым отказом я все больше терял  ог-
невую терпеливую хитрость и становился груб, - этой грубостью вымещая на
каждой новой женщине всю оскорбительность моих неудач у ее  предшествен-
ниц, - я, усталый, измученный ходьбой, с белыми от пыли ботинками, с пе-
ресохшим от обид горлом, не только не испытывал  чувственных  потребнос-
тей, но ощущая себя таким бесполым, как никогда,  -  все-таки  продолжал
бродить по бульварам, словно какое-то горькое упорство, закусившее  уди-
ла, какая-то горячая боль несправедливо отверженного удерживала меня, не
пускала меня домой. Тяжелое чувство это мне было знакомо уже с  детства.
Однажды, когда я был еще совсем мальчиком, в начальный наш класс  посту-
пил новичок, который мне очень понравился, но с которым я,  страдая  уже
тогда стыдливостью относительно выказывания своих душевных  сторон,  все
не знал, как к нему подойти и как с ним сдружиться.  И  вот  как-то,  во
время завтрака, когда мальчик этот вытащил пакетики и разворачивал  свою
булку, я, - желая шуткой начать наши отношения, - подошел к нему и  сде-
лал такое движение, будто хочу вырвать у него его завтрак. К моему,  од-
нако, удивлению новичок испуганно увернулся, зло покраснел и выругал ме-
ня. Тогда, заставив себя продолжать улыбаться, краснея за эту свою улыб-
ку, и как бы спасая достоинство этой уже жалкой улыбки, я еще раз сделал
движение, будто всетаки хочу вырвать у него его завтрак. Новичок развер-
нулся и ударил меня. Он был старше и сильнее меня, и он  побил  меня,  -
но, потом, когда я в дальнем уголке сидел и сопел и плакал, то слезы мои
были особенно горьки не потому вовсе, что где-то болело,  а  потому  что
меня побили из-за трехкопеечной булки, к которой я потянулся не для  то-
го, чтобы ее отнять, а для того, чтобы под предлогом ее отнятия -  пода-
рить свою дружбу, отдать частицу своей души. Вот таким-то побитым я час-
то бродил в эти долгие московские ночи, и когда по мере  того,  как  все
безлюднее становились бульвары, и соответственно понижались  требования,
предъявляемые мною ко внешности искомой женщины, я  наконец  находил  на
все согласную жалкую шлюху, то в этот холодный, розовый и утренний  час,
подходя к воротам гостиницы, уже примиренный не желал от нее  ничего,  и
если все же оставался и брал номер, то делал это больше из чувства свое-
образной обязательности по отношению к этой женщине,  нежели  ради  удо-
вольствия для себя. Впрочем, может быть это вовсе неправда,  потому  что
как раз в такие минуты во мне  возникало,  наконец,  то  ощущение  явной
чувственности, которое, как я предполагал, руководило мною весь вечер.
 
   2
 
   Случилось это в августе, когда вернувшийся из Казани Яг прямо с  вок-
зала заехал за мной, разбудил, растормошил, заставил одеться и потащил с
собой. Внизу его ждал лихач, но, видимо взятый с вокзала, был не из луч-
ших. Лошадь была понура и мала для такой высокой, на  автомобильных  ши-
нах, пролетки, да и сама пролетка имела на мою сторону шибкий крен,  ла-
кированные крылья  ее  были  растресканы  и  швы  их  разлезались  рыжей
гнильцой. Яг был в светлом сером костюме с морщинистыми складками на ру-
кавах - вероятно от чемодана, в белой панаме с трехцветной ленточкой,  -
а лицо его было желтое, - с красными, как крапивные ожоги,  пятнами  под
глазами, и в светлых волосах бровей и в уголках глаз - вагонная грязь. Я
все присматривался к черным и влажным крошкам гари в углах  его  глаз  -
испытывая болезненный соблазн вытащить их оттуда  пальцем,  обернутым  в
платок. Но Яг понял мой взгляд иначе. И все поднимая руку с  надетым  на
рукав и съезжавшим вниз крюком палки, и пригибая передок панамы, который
от ветра волнисто загибался, он улыбнулся мне воспаленными губами. - Все
такой же красавец, - крикнул он мне сквозь ветер, - а между тем вижу,  -
тут его панаму опять загнуло вверх, - вижу в твоих глазах, - кричал  он,
бессмертную тоску безденежья. И что-то бормоча в  ветер,  кажется  -  не
взыщи, - или что-то в этом роде, Яг, сморщившись  и  съезжая  на  спине,
чтобы легче залезть в карман, вытащить трубочку сторублевых,  и,  вырвав
из них одну, скомкать и воткнуть мне в руку.  -  Бери,  бери,  -  злобно
крикнул он, своей сердитостью предотвращая мой отказ, - чай от  русского
берешь, дура твоя голова, не от европейца какогонибудь. И сразу  загово-
рил о Казани и об отце, которого называл папаней, и  рассказывать  стало
вдруг легче, потому что пролетка, въехав в полосу асфальта,  шла  как  в
сливочном масле - ощущение, с которым спорило цоканье копыт, столь учас-
тившееся, точно лошадь вот-вот поскользнется.
 
   Мне, однако, было нехорошо. Эти сто рублей, которые были для меня не-
ожиданны и радостны, сделали меня, как я этому  внутренне  не  упирался,
униженно податливым по отношению к Ягу. С преувеличенным вниманием  слу-
шал я неинтересный для меня рассказ о папане, заботливо давал Ягу место,
с которого он из-за крена все съезжал в мою сторону, и внутренне  сопро-
тивляясь и в то же время все больше подчиняясь этой подленькой необходи-
мости, не только исходившей от моей воли, но просто даже противной ей, с
унизительной ясностью чувствовал, как все больше  теряю  ту  независимую
насмешливость над Ягом, то самое мое лицо, которому  он  собственно  дал
эти деньги. Еще я чувствовал, что это мое настоящее лицо  где-то  ужасно
близко во мне, и что я верну его себе тотчас, лишь только избавлюсь - не
от денег, они мне были нужны, - а  от  присутствия  Яга.  Но  уйти  было
нельзя и, воспользовавшись какой-то плоской Ягиной шуткой,  и  рассмеяв-
шись ей столь отвратительно, что с наслаждением ударил бы  сам  себе  по
морде, я, - совершенно так,  словно  только-что  своровал  их,  -  сунул
деньги в карман.
 
   Водку пили в каком-то ресторане трактирного  пошиба,  сугубо  русское
название которого - Орел, - красовалось на  вывеске  белыми  буквами  по
желтому, переливающему в зеленый, фону. Водку в  белом  чайнике  подавал
половой, и я с завистью каждый раз смотрел, как Яг ее пил из чайной чаш-
ки. Он выливал водку себе в рот, горло совсем не  глотало,  а  лицо  его
после этого не только не морщилось, но всегда делалось  таким,  будто  в
него вошло что-то светлое.
 
   Я так не мог. Мокрый водочный ожог, в особенности после глотка, когда
первое дыхание, холодя пылающие рот и горло, приобретало  отвратительный
запах спирта, был мне чрезвычайно противен.  Я  пил  водку,  потому  что
пьянство почиталось одним из элементов лихости, и еще  потому,  что  ко-
му-то и зачем-то доказывал силу: пить больше других и быть трезвее,  чем
другие. И хотя мне и самому уже было ужасно худо, и каждое движение нуж-
но было себе заказывать, а уж потом только с чрезвычайной  сосредоточен-
ностью проделывать, - но я ощутил это как приятную победу, когда Яг, уже
после многих чайников, выпив из чашки, вдруг закрыл глаза, начал белеть,
и подперев голову ладонью, так дышал, что весь раскачивался. В помещении
уже горело электричество, вокруг лампы, смыкая круг,  носились  мухи,  и
машина, трясясь деревянными лирами на синей  сетке,  надрывно  выпускала
сквозь нее свою мертвую музыку.
 
   Уже поздно, к самому закрытию, мы еще попали в модное  кафе,  и  там,
глядя в зеркала на свои невыспавшиеся лица, шагали по  паркету,  как  по
качающейся палубе: с наклоном вперед и быстро, когда она под  нами  при-
поднималась, - и откинуто назад и тормозясь, когда она под нами  падала.
И там же у швейцара, который по смещению величественности и подобострас-
тия напоминал опального вельможу, Яг прикупил самогона, и еще сговорился
с двумя кельнершами ехать сперва кататься, а потом к ним домой.
 
   Внизу, у темного и гулкого пассажа, где нам пришлось их ждать,  -  мы
перезнакомились. Их звали Нелли и Китти, но Яг, тут же переиначив  их  в
Настюху и Катюху и отечески хлопая всех по задам,  подгонял  скорее  са-
диться и ехать. У Китти я успел рассмотреть только ее маленькую  сухопа-
рую фигурку, и, точно мышиные хвостики, приклеенные к щекам колечки  во-
лос. Ехать мне пришлось с Нелли, и ехать было приятно и ветрено.  Редкие
прохожие и ряды фонарей были равно неподвижны, и лишь на известном приб-
лижении трогались из общего ряда и пролетали мимо. Нелли  сидела  рядом.
Ее шея была заметно искривлена, но улыбкой и постоянно скошенными глаза-
ми ей временами удавалось преображать это уродство в кокетливость. И ве-
роятно потому, что в моей голове шибко дрожала водка, я, - освобожденный
от необходимости воображать все то, что обо мне подумают прохожие, - це-
ловал ее. У нее была очень противная манера:  пока  я  прижимался  к  ее
твердо зажатым, мокрым и холодным губам, она мычала сквозь  нос  ммм...,
причем тональность этого ммм все повышалась, и на какой-то, самой  высо-
кой и пискливой, ноте она начинала вырываться.
 
   После темных ворот, над которыми, сквозь невидимый фонарь,  керосино-
вой желтизной просвечивала восьмерка, составленная из двух кокетливо не-
замкнутых и несоприкасающихся кружков, и где лихачи, соскочив и  с  оби-
женной грозностью просили прибавки, - Нелли и Китти, держа нас за  руки,
тянули по темной лестнице и, долго провозившись с замком, ввели в темный
коридор чужой квартиры. Потом отворили еще какую-то дверь,  и  в  темной
комнате обозначилось предутреннее светлеющее окно, в которое упала ночь,
когда зажгли лампу. - Только тише, ради Бога тише, господа, -  приклады-
вая к горлу рабочую руку с  наманикюренными  ногтями,  умоляюще  просила
Нелли, в то время, как Китти, осторожно отодвинув диванчик  и  зайдя  за
него, накидывала на стоячую лампу красный шелковый, с бахромой,  платок.
- Милая, не сумлевайтесь, - полным голосом кричал  Яг,  отчего  девочки,
как по команде, так втянули головы, словно их сейчас ударят. - Ежели ва-
ши легкие и диванные пружины в исправности - шуму не будет. - И Яг стоял
и улыбался, и закинув голову, широко раскрывал всем свои объятия. Только
когда, наконец, расселись на диванчик у столика, и Яг первым выпил  мут-
ного, как болотная вода, самогону, - с ним стало нехорошо. Его белое ли-
цо сразу шибко смокло, он шумно засопел носом,  потом  поднялся,  широко
раскрывая рот, пошел к окну, и легши грудью на подоконник  и  сотрясаясь
спиной, начал блевать. Меня тоже мутило, я все глотал, глотал, но  снова
у меня сразу натекал полный рот. Китти сидела, стыдливо закрыв лицо  ру-
ками, но сквозь пальчики на меня смотрел ее смеющийся черный глаз. Нелли
же смотрела на Яга, углы ее губ были презрительно опущены, при этом  она
так покачивала головой, будто предчувствия ее относительно нас полностью
подтвердились.
 
   От окна Яг возвратился весьма довольным и, вытирая слезы  и  рот,  по
новому предприимчивый, шлепнулся к нам на диван. - Ну-с, а теперь  пожа-
луйста бриться, - сказал он. И обняв Нелли, начал притискивать ее к  се-
бе. Каждый раз, когда она отбрасывала его лицо ладонью, Яг, не  выпуская
ее, оборачивал голову и смотрел на меня, а я, словно подбадривая  его  в
каком-то очень смешном деле, поощрительно ему  улыбался.  Чтобы  оконча-
тельно притянуть к себе Нелли, Яг валился все больше в ее сторону, и на-
конец, высоко подняв ногу, которая гуляла в воздухе в поисках  опоры,  -
уперся ею в стол и с силою толкнул его от себя.
 
   Несколько секунд после этого, показавшегося нам таким странным,  гро-
хота, - мы сидели, как закованные, прислушиваясь и громко дышали. В пос-
ветлевшем окне видно было, как на проводах сидели воробьи, и это напоми-
нало колючую проволоку. С ужасными предосторожностями, стараясь не  про-
изводить при этом ни единого звука, я  начал  поднимать  упавший  столик
так, словно тишина, при которой я его подниму, могла в какой-нибудь мере
уменьшить грохот, произведенный его падением. - Ну, авось, - начал  было
Яг, но с бешеными глазами Нелли сделала шшш, а Китти предостерегающе вы-
тянула руку и все продолжала ее так держать. И в самом деле, как  раз  в
этот момент, где то в коридоре тихо  хлопнуло,  потом  зашаркало,  потом
приблизилось и наконец затихло у самой нашей двери, ручка  которой  мед-
ленно и грозно начала опускаться вниз. И сперва в приоткрывшуюся дверную
щель на меня тревожно посмотрел испуганный глаз, а затем дверь широко  и
нахально распахнулась и в комнату со скандальной решительностью  шагнула
мужская пижама с поднятым вокруг прелестной женской головки  воротником.
Ее высокие каблуки красных и без задников туфелек, волочились и  стучали
по паркету. - Нну, - сказала она, глядя на Нелли и Китти, будто ни меня,
ни Яга в комнате не было. - Вы, я вижу, очаровательные жилицы. И это что
же у вас так каждую ночь и будет, мм? Нелли и Китти сидели рядом на  ди-
ване. Нелли, со своей кривой шеей, широко раскрытыми глазами смотрела  в
лицо говорившей, мигая и открыв рот. Китти опустила голову, пальцем  ри-
совала круги на коленях, хмурясь, и как для свиста вытянула  губы.  Всех
выручил Яг, и не потому вовсе, что был он уж очень пьян, а  потому  что,
притворяясь шибко пьяным, он как бы выключал  себя  из  числа  виновных.
Раскрывая объятия так напряженно широко, что в коленях сгибались ноги он
животом вперед тяжело двигался навстречу  пришедшей  и,  затянув  пьяным
блеяньем какую-то песню, тут же и оборвал и радостно остановился. И  тут
же между мной и хорошенькой владелицей квартиры произошел следующий раз-
говор:
 
   О н а. Ваш товарищ прекрасно поет. Почему только он закрывает  глаза.
Ах, впрочем да: чтобы не видеть, как я закрываю уши.
 
   Я. Остроумие придает облику женщины то самое, что мужской  костюм  ее
фигуре: подчеркивает имеющиеся у нее прелести и недостатки.
 
   О н а. Боюсь, что только благодаря моему костюму вы оценили мое  ост-
роумие.
 
   Я. Это из вежливости. Было бы жаль по вашему остроумию оценивать вашу
фигуру.
 
   О н а. Вашей вежливости можно было бы предпочесть галантность.
 
   Я. Благодарю вас.
 
   О н а. За что?
 
   Я. Вежливость беспола. Галантность сексуальна.
 
   О н а. В таком случае спешу вас заверить, что не  в  моих  намерениях
ждать от вас галантности. Да, впрочем, и где вам. Для того, кто галантен
- женщина пахнет розой, а для таких, как вы, видно даже роза пахнет жен-
щиной. А спроси вас, так вы даже не знаете толком, - что такое женщина.
 
   Я. Что такое женщина? Нет, почему-же, - знаю. Женщина, это все равно,
что шампанское: в холодном состоянии шибче пьянит и во французской  упа-
ковке - дороже стоит.
 
   Развевая штаны и хлюпая каблуками, она подошла ко мне.  -  Если  ваше
определение правильно, - тихо сказала она, выразительно косясь на  Нелли
и Китти, - то я имела бы право утверждать, что ваш винный погреб  остав-
ляет желать много лучшего. - Испытывая стыдливый восторг  победителя,  я
опустил голову и молчал. - Впрочем, - торопливо и почти шепотом добавила
она, - может быть мы эту колючую беседу когда-нибудь сможем  продолжить.
Меня зовут Соня Минц. - И опустив головку, как бы заглядывая мне в лицо,
пока я склонившись, почтительно целовал поданную мне руку, она  с  удив-
ленным поощрением произнесла о-о. - и состроила лисью  мордочку,  отчего
китайски косыми сделались ее ужасно синие глаза. И тотчас,  лишь  только
она, на этот раз всецело обращаясь ко мне и к Ягу, словно ни  Нелли,  ни
Китти в комнате и не было, сказала нам, что ничего не имеет против наше-
го здесь пребывания, и только просит вести себя тише - лишь только  ска-
зав все это, она вышла и закрыла за собой дверь, как тотчас,  словно  по
молчаливому уговору, или в одинаковости испытываемых нами чувств,  -  Яг
разыскал свою панаму и палку, я взял фуражку и мы  начали  прощаться.  И
было так: пока Нелли и Китти провожали нас по коридору, какое-то  отвра-
щение, какая-то боязнь, что там, в квартире, услышат  интимно  сказанное
между нами и связывающее меня с этими девочками  слово  -  толкало  меня
возможно скорее уйти от них, не притрагиваясь, не разговаривая  с  ними,
отделиться от них; но когда, спустившись в лестницы, я  вышел  во  двор,
мне вдруг стало жаль этих Нелли и Китти, мне стало  как-то  по  хорошему
жаль этих девочек, словно их кто-то, и я в том числе, горько и  незаслу-
женно обидел.
 
   3
 
   На следующее  утро  я  проснулся,  или  вернее  был  просто  разбужен
чувством режущего беспокойства, напряженная  радостность  которого  была
для меня очень необычна в оболочке тяжкой головной боли, жестяной сухос-
ти во рту и той, обычной после водки, серии уколов в сердце, словно туда
зашили иглу. Было еще рано. По коридору прошлепала нянька и шептала  пщ,
пщ, пщ, пщ, и которые приписывались ею тому лицу,  с  которым  она  вела
спор, - видимо настолько ее возмутили, что остановившись  у  самой  моей
двери, она воскликнула: - ишь, ты, как бы не так. Я лег на бок, свернул-
ся и вздохнул - дескать как мне тяжко, - в то время  как  мне  было  так
славно и так радостно, - и сделал вид, что хочу заснуть, зная прекрасно,
что в таком радостном беспокойстве не только заснуть, но и лежать-то со-
вершенно невозможно. Из кухни стало слышно, как из открытого водопровода
сухо застрекотала струя, которая от подставленной под нее  кастрюли  пе-
решла в звенящий, тонально повышающийся, гул. И в звуках этих было нечто
столь волнующее, что в необходимости выпустить излишек моих радостей,  я
приподнялся, и, шевельнув зашитую в сердце иглу и разливая ядовитую  ту-
пую боль по темени, изо всех сил заорал няньку. Водопровод сразу  затих,
но туфельного шлепанья совсем не было слышно и потому вдруг и  бесшумно,
как по воздуху, нянька вошла в дверь. Однако, даже и не  глядя,  я  знал
совершенно безошибочно, чем вызвана эта бесшумность ее шагов.
 
   -- Что это, Вадичка, - сказала она, - ни свет, ни  заря,  ты  кричишь
так. Только барыню разбудишь. - Ее шестидесятилетнее,  крошечное,  цвета
осеннего