озиции  должны  каяться  в  разнообразных  реальных  или,   чаще,
вымышленных   грехах.   Это  пристрастие,   распространившиеся   по  Европе,
по-видимому,   из  позднесредневековой  Англии,  которая  сочетала  произвол
верховной власти  с  весьма  почтительным отношением к  формальным  правовым
нормам,  было характерно  и для Французской революции,  попало  оно и  в  во
многом ориентировавшуюся на ее традицию  послереволюционную Россию. В  то же
время история Северной Кореи знает только один открытый политический процесс
-- суд  1953  г. над  рядом бывших  руководителей  южнокорейского  подполья,
которых  обвинили  в шпионаже в  пользу  США  и Японии, подготовке  военного
переворота и ряде  других,  столь же фантастических преступлений. Однако эта
судебная инсценировка произошла еще в период, когда корейское руководство во
всех  областях  жизни,   в  том   числе  и   столь  деликатных,   однозначно
ориентировалось  на  советский  опыт.   Выработавшийся  же  с  конца  50-гг.
собственно северокорейский стиль  ликвидации неугодных, не исключая  и самых
высокопоставленных,  стал  предусматривать  их внезапное исчезновение, после
которого зачастую  даже родные  не  могли узнать об судьбе  жертв  абсолютно
ничего. Впрочем, обычно узнавать было некому: члены семей репрессированных в
большинстве случаев сами отправлялись в ссылку, в уже  упоминавшиеся "особые
районы объектов диктатуры".

     В  этой  методике  бесследного  исчезновения тоже, конечно, нет  ничего
нового --  ею  пользовались  многие  диктаторские  режимы. Однако  корейская
специфика  заключается  в  том,  что  такое  исчезновение  отнюдь  не всегда
оказывается  вечным.  В  сталинской  России  внезапное исчезновение  видного
политика или крупного чиновника почти всегда означало его арест и гибель, но
в  Северной Корее дела  обстоят несколько  иначе. Часты случаи, когда  люди,
которых все наблюдатели единодушно считали давно погибшими, вновь появлялись
на  северокорейской  политической  арене и  даже опять  начинали играть  там
немалую  роль.  Особенно  участились подобные  "воскрешения из  небытия"  во
второй половине 80-х гг.  Показательна в этом смысле судьба Пак Чжон Э  (Пак
Ден Ай) --  советской кореянки, заброшенной в Корею  для  нелегальной работы
еще  в 30-е гг.  и  впоследствии  переметнувшейся на сторону  кимирсеновской
фракции.  Пак  Чжон  Э  приняла  самое   деятельное  участие  в  уничтожении
потенциальных противников  Ким  Ир Сена, но после лета 1968  г. она внезапно
исчезла и, казалось, сама разделила их судьбу. Однако спустя 20 лет,  в 1986
г.,  она вновь появилась  на  корейской политической  сцене.  Впрочем, после
своего   политического   "воскресения"  Пак  Чжон  Э  все-таки  стала,   что
называется,  "свадебным  генералом" и  не играла  активной политической  или
административной роли, чего никак нельзя сказать о другом человеке с похожей
судьбой  --  Чхве  Гване.  В молодости  он принимал  участие в  партизанском
движении,  сделал  большую  карьеру  после  Освобождения,  стал  начальником
Генерального Штаба, но в  феврале 1969 г. был обвинен  в "подрыве авторитета
партии", снят  со своего поста и исчез. Однако  больше чем через десятилетие
он вдруг  появился на второстепенном посту,  потом снова сделал карьеру  и в
1988 г.  вернулся  на ту самую должность,  с  которой за 20 лет до этого был
изгнан, снова  став  начальником  Генерального  Штаба (и в  таковом качестве
прославился  особо  грозными заявлениями по адресу Южной Кореи).  Еще  одним
примером такого воскрешения из политического небытия  стала  судьба  Ким  “н
Чжу,  брата Ким Ир Сена, который  в свое  время  даже рассматривался как его
возможный  наследник.  Именно  он,   кстати,  был  одним   из  руководителей
упоминавшейся    выше   кампании   против    контреволюционных    элементов,
происходившей  в  1957-1959 гг. В 1975 г.  он бесследно исчез с политической
арены  (по  слухам, из-за того,  что  недостаточно поддерживал  начинающееся
возвышение  Ким  Чжон  Ира),  однако  в  1993  г.   он   опять   появился  в
северокорейском  правительстве,  причем  на  очень  заметных  ролях.   Можно
привести еще целый ряд других примеров такого же рода.

     До  начала  девяностых годов внешний мир практически не знал  ничего  о
том,  что  происходит  в  северокорейских  тюрьмах. Единственным  источником
информации была небольшая  брошюра венесуэльского поэта Али Ламеды, которому
удалось,  побывав в северокорейской  тюрьме, вырваться  оттуда на свободу. В
середине  60-х годов он  работал  в  Пхеньяне корректором  выходящей  там на
испанском языке литературы и в сентябре 1967 года был арестован вместе с еще
одним  иностранцем,  своим  сослуживцем.  Им было  предъявлено  обвинение  в
шпионаже в пользу США, судя  по  всему, абсолютно ложное. В  чем заключалась
действительная  причина ареста  Али  Ламеды  --  сказать  достаточно сложно,
возможно, в этом со временем разберутся корейские исследователи, но возможно
и  то, что  это так навсегда и  останется тайной:  в таких делах  письменных
свидетельств обычно  не  оставляют, а с течением времени  будет  все  меньше
шансов найти живых участников этих событий.

     После  года пребывания в тюрьме, кратковременного освобождения и нового
ареста Али Ламеда  предстал  перед  судом.  Как и на  предшествовавших  суду
допросах,  от Али  Ламеды  потребовали признать  свою вину  и  покаяться. Он
отказался  и  потребовал защиты  и  открытого процесса,  но  судья популярно
разъяснил ему, что подобные требования являются буржуазными,  и, разумеется,
отклонил  их. После пятиминутного совещания  суд  приговорил Али Ламеду к 20
годам  тюремного  заключения как агента  ЦРУ.  В тюрьме,  однако, он  провел
только 7 лет и в 1974 году был освобожден в результате активных хлопот самых
разных деятелей  --  от  "Международной  амнистии"  до  румынского диктатора
Николае Чаушеску.

     Однако,  ситуация стала меняться в начале девяностых годов, когда на Юг
перешло несколько человек, имевших самое прямое  отношение к северокорейской
карательной  системе. Среди них можно назвать нескольких бывших заключенных:
Ан Хек (находился в лагере  в 1987-1989 гг., бежал  на юг в 1992), Кан Чхоль
Хван  (попал в  лагерь ребенком,  по  принципу  семейной ответственности,  в
1977-1987  гг.,  бежал  на  Юг  в 1992), Ли  Сун  Ок (отбывала  наказание  в
1986-1992 г.  в  женской тюрьме  в  Кэчхоне,  перешла  на юг  в 1995). Среди
перебежчиков был  и бывший охранник, Ан Мен  Чхоль, который  в 1987-1994 гг.
служил  в охране  концлагерей  для  политических  заключенных.  Их  рассказы
позволяют составить достаточно полное представление о том, как  же протекает
жизнь северокорейской тюрьмы.

     Картина, которая  возникает  из их воспоминаний, достаточно однозначна.
Лагерь -- это царство голода и непосильного труда.

     Все  заключенные   обязаны  работать.   В  Кэчхонском  женском  лагере,
например,   заключенные   шили   военную   форму   и   предметы   армейского
обмундирования: ватники,  планшеты, обувь,  кожаные  портупеи. С 1990  г.  в
лагаре работал и вязальбный цех,  продукция которого отправлялась на экспорт
в Японию. Рабочий день в лагере продолжался 18  часов, а  в последние недели
перед новым годом, когда было необходимо  выполнить план любой ценой к концу
года, рабочий день становился вообще 20-часовым. {*13}

     Хотя  все  свидетели  покинули  лагеря  до   начала  продовольственного
кризиса,  который  поразил Северную Корею  в начале  девяностых,  постоянный
голод  уже  тогда   был  частью   повседневной   жизни   заключенных.  Голод
использовался и как  средство контроля: еда была главной формой поощрения, а
лишение ее -- главной формой наказания.

     Как свидетельствует Ли  Сун Ок,  которая  отбывала  наказание в женском
лагере  в Кэчхоне, там  около  1990 г. существовала  следующая система. Если
заключенная  не  выполняла  норму, на следующий день  ее 300-граммовый  паек
снижался до 240 грамм.  Если невыполнение продолжалось более 4  дней подряд,
то паек сокращался еще больше, до 210 граммов. {*14}

     Разумеется, официального пайка  недостаточно,  чтобы  выжить,  так  что
голод  и связанные с ним  болезни (в  первую  очередь  --  пеллагра)  косили
заключенных  даже в  сравнительно благополучные  восьмидесятые  годы.  Чтобы
уцелеть, люди вынуждены собирать коренья, траву, охотиться на  крыс и мышей.
О  мышах  и  крысах  как  о главном  источнике  животного  белка  в  питании
заключенных  упоминают почти все, кому  пришлось побывать  в северокорейском
лагере. Кан Чхоль Хван говорит: "Если бы я тогда вместе с ними не ловил и не
ел мышей, лягушек, то я был бы  уже в лучшем мире". {*15}. Ему вторит Ан Мен
Чхоль: "Хотя политзаключенные тяжело работают, мяса они не видят, и крысиное
мясо для них --  это  важное профилактическое  лекарство, средство  борьбы с
голодом". {*16}

     Режим   изнурительного   труда   поддерживается   террором.   Наказания
разнообразны. Открытое сопротивление или побег наказываются смертью,  причем
казнь  производится  публично,   в  присутствие  других  заключенных.  {*17}
Большинство  более  мягких  наказаний  связано  с  сокращением  и  без  того
мизерного  пайка.  В  Кэчхонском  лагере  за  нарушения   режима  полагалось
заключение  в карцере  на  срок до  10 дней,  в течение которых  заключенные
получали только 90 грамм зерна  в день. Как  пишет  Ли Сун Ок,  "заключенные
боялись карцера больше смерти" {*18}

     Разумеется,  никаких  точных  сведений  о  масштабах репрессий и  числе
осужденных нет. Существуют разные оценки, в том числе и основанные на данных
аэрофотосъемки  лагерей,  сообщениях  перебежчиков,  информации  иностранных
посольств. Самое любопытное, что разброс цифр в этих оценках не велик, почти
все признают, что в настоящее время  в корейских лагерях находится где-то от
100  до 150 тысяч  человек, большинство которых составляют  не уголовные,  а
политические преступники. {*19} Несколько особняком  стоит  оценка,  которую
без ссылок на источники высказал Р.Каган, оценивший это количество в 300-400
тысяч, но он, видимо,  включил в число заключенных и  тех, кто  находится  в
"районах  действия  постановления  No.149"  и  в  "особых  районах  объектов
диктатуры".

     Первая  волна террора обрушилась на страну в конце пятидесятых годов, и
была связана с наметившимся тогда отходом Ким Ир Сена от ориентации на СССР.
Жертвами  репрессий   тогда  часто   становились   специалисты,   получившие
подготовку в СССР и в силу этого со  скепсисом относившиеся ко многим  идеям
Ким  Ир  Сена,  да  и  вообще,  как  говорили  тогда  в  Корее,  "зараженных
ревизионистской  идеологией".  В конце  1950-х годов Ким Ир Сен отозвал всех
корейских  студентов  из  Советского  Союза.  Дальнейшая их судьба оказалась
печальной.  Как рассказал  автору этих  строк  бывший  заместитель  министра
внутренних дел КНДР Кан Сан Хо, которому впоследствии самому пришлось бежать
в  СССР, для возвратившихся студентов  был заботливо подготовлен специальный
лагерь, в котором  в течение нескольких  месяцев  проводилась  их тщательная
проверка. Выясняли,  насколько они подверглись тлетворному влиянию ХХ съезда
КПСС и  ревизионистской  политики  Хрущева.  С  теми,  кто  оказался  идейно
стойким,  поступили   милостиво:   их  отправили  в   деревню   на  трудовое
перевоспитание, по окончании  которого  позволили работать по специальности.
Менее стойких ждала тюрьма, самых же ненадежных попросту расстреляли.

     Надо сказать, что кое-кто из студентов предвидел такое развитие событий
и  отказался возвращаться на родину. По  настоянию  Ю.В.Андропова, тогда  --
главы Международного  отдела ЦК КПСС, этим невозвращенцам было предоставлено
политическое убежище и, со  временем, советское гражданство. В  ответ на это
северокорейские  спецслужбы  развернули  на советской  территории  настоящую
охоту за потенциальными  недовольными.  В  частности,  ими  была предпринята
неудачная попытка похитить Хо  Чжина  (впоследствии он  приобрел заслуженную
известность в качестве журналиста и автора одной из первых  книг по  истории
Северной  Кореи).  Хо Чжину удалось бежать, выпрыгнув из окна посольства. Не
всегда,  однако,  все кончалось  так  благополучно.  По меньшей мере один из
диссидентов  -- студент  Московской  консерватории  --  был  средь  бела дня
захвачен корейской спецгруппой в центре Москвы, запихнут в  машину и вывезен
в Пхеньян,  где едва ли  остался  в живых.  Вообще активная деятельность  по
отлову  невозвращенцев, которую тогда развернули  корейские спецслужбисты на
советской  территории,  приобрела  такой  размах,  что  потребовалось личное
вмешательство  Н.С.Хрущева,  чтобы остановить  ее. По  настоянию Н.С.Хрущева
северокорейский посол, при котором  произошло упоминавшееся  выше похищение,
был отозван в Пхеньян. {*20}

     Наверное,  имеет смысл рассказать здесь о  том, за что же человек может
оказаться в  северокорейской тюрьме.  Сейчас  информацию такого  рода  можно
легко найти в многочисленных  воспоминаниях  перебежчиков,  опубликованных в
Южной Корее. Однако  я бы хотел начать свой рассказ с тех случаях, о которых
узнал  сам   во   время   своего  пребывания  в  Северной   Корее,  бесед  с
северокорейцами  и  работавшими  в  Пхеньяне  советским  дипломатами.   Надо
сказать, что о подобных случаях упоминали не один раз.

     Вот один  из  подобных эпизодов,  о  котором  мне  рассказал  советский
дипломат.  На Пукчжинском алюминиевом заводе  в  1977  году был один молодой
инженер,  человек  способный  и  работящий.  Он  близко   сошелся  с  нашими
специалистами,  стал  брать   у   них   литературу,   несколько   раз   имел
неосторожность выразить  свою симпатию к СССР и  даже как-то  при свидетелях
сказал, что  "у  СССР надо учиться". Он был арестован и публично расстрелян,
как объяснили рабочим, за "низкопоклонство перед иностранщиной".

     Практика публичных расстрелов за излишне теплое отношение к  советскому
опыту   или   людям,   да   и  вообще  за  любые  положительные   отзывы   о
научно-технических или  культурных  достижениях  иных  стран  особо  широкое
распространение получила в шестидесятые годы, в период борьбы за утверждение
"чучхе" -- корейской самобытности. Так, по словам одного отставного офицера,
служившего в  корейской  истребительной авиации и впоследствии  бежавшего  в
СССР, в 1960-1961  годах у него в эскадрилье были казнены два человека. Один
из них -- за то, что во время полета на его самолете вышла из  строя система
подачи  топлива  (обвинили  во   вредительстве),  а  другой  --  за  излишне
одобрительные  воспоминания о советских военных советниках  и высокую оценку
их профессиональных качеств. {*21}

     Другой  случай, о  котором автору стало  известно во время пребывания в
Пхеньяне  в 1984/85 гг., произошел со  студентом университета, мать которого
работала закройщицей в  ателье. Однажды  ее  арестовали  прямо  на работе  и
больше ее  никто не видел. Через три дня и студенту, и его братьям и сестрам
было приказано выехать  в  деревню. Несколько месяцев  спустя  приехавший из
дальнего уезда человек привез  письмо, в котором этот  студент писал о своей
жизни в ссылке. Ему и его семье приходится работать по 12-14 часов в день, а
в  их наспех  построенном домишке ночами  даже не тает лед. По-видимому, эта
семья  оказалась  в  административном  порядке  выслана  в  "район  действия
постановления No.149" или же "особый район объектов диктатуры".

     Немало  примеров  такого  рода  можно  найти и в  воспоминаниях живущих
сейчас в Южной Корее перебежчиков из КНДР.

     Как  вспоминает  Ан  Мен Чхоль, в  лагере,  где  он  служил охранником,
находилась 27-летняя Хан Чин Док. Попала она  туда  в  возрасте всего лишь 7
лет,  по делу  своего  отца  Хан  Бен  Су,  сельского  ветеринара. В  начале
семидесятых ее отец, который  лечил свинью у крестьянки, сказал: "В это мире
даже свиньи не могут расти  как  хотят".  Крестьянка, усмотрев  в этом выпад
против властей, донесла, и  на следующий день сотрудник политической полиции
пришел  к  Хан  Бен  Су.  Тут  ветеринар  совершил  вторую  ошибку,  которая
окончательно определила  не  только  его  судьбу, но и  судьбу его семьи. Он
назвал  северокорейского руководителя "Ким  Ир Сен", не употребив  при  этом
никакого   обязательного  титула  ("Великий  Вождь  товарищ   Ким  Ир  Сен",
например). Он  был арестован,  подвергнут  пыткам, подписал все  необходимые
признания в заговорщической и  реакционной деятельности, и был расстрелян, в
то время как его жена и две дочери попали в концлагерь. Жена его умерла там,
да  и  у  дочери  судьба сложилась  трагически:  после  того,  как  один  из
охранников потерял места по обвинению  в связи с  ней  (связь с заключенными
женщинами -- идеологическое преступление), друзья  "пострадавшего"  схватили
ее,  изнасиловали, искалечили,  и добились ее отправки на подземные  работы,
что в целом равнозначно смертному приговору. {*22}

     Кан Чхоль  Хван вспоминает о побеге из  лагеря, который совершили  двое
бывших  солдат.  Причиной их  ареста  стало  то,  что они пели южнокорейские
песни,  которые  выучили,  пока  служили  на  38-й  параллели.  Впоследствии
солдатам удалось бежать и скрываться от погони в течение нескольких месяцев.
Впрочем,  в  итоге их побег  кончился также, как и большинство побегов:  они
были схвачены  и  повешены в  присутствии  специально  собранных  для  этого
заключенных (среди которых был и сам Кан Чхоль Хван). {*23}

     Впрочем,  подобные  примеры  можно  приводить  бесконечно.   Ясно,  что
заметная  часть  тех  людей,  которые  сейчас  находятся  в  северокорейских
тюрьмах, попали туда  из-за проступков, которые ни в какой  другой стране не
были  сочтены бы преступлениями.  Ясно также и то, что другая, тоже немалая,
часть  северокорейских заключенных вообще  ничего предосудительного (даже по
весьма параноидальным меркам  пхеньянского режима) не совершила, а оказалась
там по принципу семейной ответственности, который проводится в  КНДР в жизнь
с последовательностью, не имеющей в современном мире аналогов.

     Уместно будет, пожалуй,  сказать несколько  слов и о самих репрессивных
органах.   Формирование  северокорейского  репрессивного  аппарата  началось
вскоре  после  Освобождения страны. Уже в составе созданного осенью 1945  г.
Административного  комитета   5  [северокорейских]  провинций   существовало
Народное бюро безопасности, руководителем которого стал старый  соратник Ким
Ир   Сена  по  партизанской  борьбе  в  Маньчжурии   Чхве  “н   Гон.   После
провозглашения  КНДР политическим сыском  занималось Министерство внутренних
дел, в котором с 1948 г. существовал "отдел специальной информации", который
в  июле 1949  г. получил название "отдел политической охраны" (по  некоторым
данным,  этот  отдел  был  создан в феврале 1948  г., то есть  даже  еще  до
формального провозглашения КНДР {*24}

     Первым министром внутренних  дел КНДР  стал блестящий оратор, в прошлом
--  крупный  деятель  КПК  и доверенное  лицо  Мао  Цзэ-дуна Пак  Ир  У,  но
политический сыск  с  самого начала находился  в подчинении  Пан Хак  Се  --
прошлом -- советского корейца. Этот человек сыграл в северокорейской истории
зловещую роль,  став одним из  главных организаторов репрессий 50-60-х гг. О
том, что Пан Хак Се пользовался и  пользуется неограниченным доверием Ким Ир
Сена свидетельствует  тот  факт, что  впоследствии он  не только не разделил
судьбу  своих  слишком много знавших советских коллег  Ежова и  Берии, но до
самой  своей  смерти  в  1992  году  продолжал  занимать  важнейшие  посты в
карательной системе Северной Кореи.

     В марте 1951 г. "отдел политической охраны"  и некоторые другие  отделы
МВД, занимавшиеся как  обычным, так и политическим сыском,  были выделены  в
особое Министерство  общественной безопасности, во  главе которого встал Пан
Хак Се. Впрочем