ли бы наш, пошли бы разговоры. Все знают
друг друга...
   - Вы же не доверяете сплетням...
   Емельян Захарович усмехнулся:
   - И то верно. Действительно. На чужой роток не накинешь платок. Короче,
не знаю. Напраслину возводить не буду.
   В конце нашей беседы Емельян Захарович поинтересовался:
   - Вы где думаете свою резиденцию организовать? Понадобится небось
помещение, чтоб с людьми говорить?
   - Скорее всего, в комнате милиции... - неопределенно сказал я.
   - Зачем вам там тесниться? Могу предложить рядом, через две двери,
кабинет главного зоотехника. Пустует.
   - Так сказать, зоотехник устроился поближе к производству...
   - Кадры - больной вопрос. - Он вдруг улыбнулся: - Как следователь,
помогите подыскать специалиста.
   - Кого я обычно ищу, вам не подойдет...
   - Да, работа у вас не из веселых...
   Мурзин стал поглядывать на часы.
   - За один раз нельзя объять необъятное, - поднялся я. - Надеюсь, у нас
еще будет время встретиться.
   - У вас-то да. У меня оно на вес золота. Для меня самые подходящие часы
или утром, часиков в пять, или вечером, где-то около двенадцати.
   - Ночью?
   - Мне ночью удобнее. Сами видели, все время отрывают. А нужна тихая,
спокойная обстановка. Верно я говорю?
   - Ладно, значит, еще встретимся, - сказал я. - Кстати, оформим нашу
беседу.
   - Как вам нужно. Я от своих слов не отказываюсь...
   Только, ради Христа, не сейчас. Спешу.
   Емельян Захарович распорядился, чтобы мне открыли кабинет главного
зоотехника. Секретарша директора вытерла пыль. Принесла горшок с цветами.
   - Вечером, после работы, придет уборщица и вымоет все основательно.
   На небольшом письменном столе под стеклом - прошлогодний календарь. Со
стены улыбается румяная девушка в белом халате и косынке. Из-под ее полной
руки сердито смотрит бурая корова. "Соблюдай чистоту на рабочем месте!" -
призывает плакат.
   Но рассиживаться я не намеревался. Такое уж у меня правило: поначалу
исходить все своими ногами, пощупать своими руками, увидеть своими глазами.
   И, прихватив в качестве понятого Савелия Фомича, который с охотой
взялся за это, отправился осмотреть место происшествия,
   С закрытыми ставнями, с потеками по углам, дом производил впечатление
заброшенности и беспризорности.
   - Пустует? - спросил я у Савелия Фомича.
   - Не идут. Суеверный народ, - покачал он головой.
   - Богато живете...
   - И домишко жидковат. Сборнощелевой... Так прозвали их. Щитовой,
значит. Поставили с десяток, когда совхоз создавали. Конечно, сразу с
жильем туго было. Тут уж не глядели. Теперь обстраиваемся солидно.
   - Нам -бы еще одного понятого. Такой порядок.
   Я огляделся. Улица была пуста. Только по разбитой дороге ехал грузовик.
Я уже хотел остановить, чтобы попросить шофера быть понятым. Но вспомнил:
уборка. И опустил руку. Савелий Фомич заметил мой жест. И сказал:
   - Пенсионерка напротив проживает. Наверняка дома...
   Пенсионерка, оказывается, уже с большим вниманием наблюдала за нами из
своего окна. Быть понятой согласилась не сразу. Савелию Фомичу пришлось
пустить в ход все свое красноречие. Особенно он напирал на то, что я -
"следователь московский".
   - А в Москву меня не потащут? - с опаской спросила старушка. - Вон мою
сноху в Барнаул вызывали.
   - Нет, бабушка, не вызовем, - успокоил я ее. - И вообще никуда ехать не
придется.
   - Ну, тогда еще можно. Поездов я боюсь, - призналась она. - Да и внучат
не на кого оставить.
   Я обошел дом. Понятые двигались сзади, соблюдая дистанцию в два-три
шага.
   Участок зарос репейником, дикими цветами. Они издавали острый, пряный
аромат.
   Ж„лтые зонтики напомнили мне мой дом. Мать приносила целые охапки
цветов, которые якобы отпугивали тараканов, мух и прочих насекомых.
Разложенные под шкафом, кроватями, по углам комнаты, зонтики сохли,
рассыпались в порошок. Их выметали, заменяли свежими. Потом я где-то
вычитал, что растение это называется еще пижмой.
   Прусаки не хотели признавать ее зловредного запаха и невозмутимо бегали
по полу, не боясь ни. света, ни людей. Повод для отца лишний раз
подтрунить над матерью...
   Когда мы подошли к крыльцу, мой взгляд выхватил среди травы,
прокравшейся к самому фундаменту, несколько ярко-красных цветов.
Нагнувшись, я разглядел кустик гвоздики, отчаянно боровшейся с повиликой.
Если цветок не выручить, на следующий год его обязательно забьет сорняк.
   - Покойница посадила, - вздохнула старушка. И я понял, что речь идет об
Ане Залесской.
   - Теперь внутри? - нетерпеливо спросил сторож.
   - Нешто в доме темно... - неуверенно сказала старушка.
   Я отворил ставни, едва державшиеся на петлях. В дом вошел последним.
   Маленькая прихожая заканчивалась кухонькой. Две комнаты.
Первая-побольше. Совершенно пустая.
   Залесскую нашли во второй, служившей, видимо, спальней. Я ее знал по
фотографиям в деле.
   Здесь стояла одна только голая кровать. Допотопное сооружение со
спинками, выкрашенными под дуб, со звонкой панцирной сеткой.
   Рядом со спинкой, у стены, находилась тумбочка. На ней обычно лежала
бритва, которой Залесский, по его показаниям, поправлял виски.
   Окно из спальни выходило на задний двор.
   Везде - тонкий слой пыли.
   Я осмотрел то место возле кровати, где была обнаружена Залесская.
   Понятая негромко кашлянула:
   - Крови не найдете, товарищ следователь. Я сама мыла на другой день,
как Анну увезли...
   - Да? - машинально сказал я, подымаясь.
   - Все сама. Валерий Георгиевич попросил по-свойски, по-соседски. Я и
простынку стирала, и наволочку...
   - Еще что? -..Я осекся: сейчас она только понятая.
   - Пододеяльник...
   - Хорошо, - остановил я ее.
   Окна изнутри запирались не на шпингалеты, а на крючки. Широкие форточки.
   В деле, которое я знаю почти наизусть, моим предшественником записано,
что окна были закрыты, форточки - открыты. Лето...
   В кухонном закутке имелся небольшой встроенный шкафчик без полок. В нем
- запыленные бутылки. Иностранные, в магазине не принимают. Старая
соломенная шляпа.
   - Валерий иногда надевал, когда возился на участке, - прокомментировала
старушка.
   Еще имелось несколько истрепанных газет и журналов.
   "Сельская молодежь" полугодовой давности, "Иностранная литература",
"Новый мир".
   Я перелистал их. Из "Нового мира" выпала школьная тетрадка. Вернее, то,
что от нее осталось - обложка и двойной листок.
   Не та ли, из которой Залесская вырвала бумагу для последнего письма? А
может быть, и другая.
   Да, разжиться следователю, прямо скажем, нечем.
   Тетрадку я на всякий случай забрал.
   Замок входной двери - обычный, врезной. Он закрывался с трудом. Савелию
Фомичу пришлось попыхтеть над ним.
   - Что значит заброшенная" вещь, - вздохнул он. - Без руки хозяйской и
железо чахнет.
   Было непонятно, к чему это относилось: к безалаберности бывшего
владельца, Залесского, или к заброшенности дома.
   И все-таки в протокол осмотра места происшествия эту деталь я вставил.
Теперь надо фиксировать каждую мелочь. Пригодится она или нет, никогда не
угадаешь.
   Покинув пустой, прямо скажем, мрачноватый домик, я отправился в детский
сад.
   Директор совхоза назвал имя Марии Завражной. Ближайшей подруги
Залесской.
   Ее показаний в деле не было. Все-таки странно вел дело следователь. Как
можно было обойти такого человека? Наверняка ведь он знал об их отношениях
с умершей...
   Я зашел к заведующей детсадом, представился. И пока она ходила звать
Завражную и улаживала вопрос, с кем на некоторое время оставить ее
малышей, я быстренько прикидывал в голове план предстоящего разговора. Для
меня знание собеседника, пусть даже мало-мальски пригодного для выяснения
фактов и обстоятельств, - дело первостепенной важности.
   Нет двух людей, которые бы совершенно идентично зафиксировали все
детали одного и того же происшествия.
   Если даже они были непосредственными очевидцами события. Все зависит от
психологии, человеческой фантазии и личной установки.
   Мать моя любила приговаривать: всякая побаска хороша с прикраской. И
вот эта самая прикраска присутствует везде непременно, хотим мы этого или
нет. Это и настроение, и отношение к тому, о чем говоришь, и какие-то
ассоциации, воспоминания, а то и просто-неправда.
   Самое удивительное, что искренние, правдивые люди бывают иной раз для
меня труднее и мучительнее тех, кто врет и путает заведомо. Раз
показавшееся может представиться им истиной. Они на ней настаивают. И как
прорваться, как отшелушить дорогую "прибаску", если она - как бы образ
события?
   У того, кто хочет скрыть истину, все придумано. И эта ложь в ходе и
соприкосновении с фактами и уликами обязательно терпит поражение.
   Но ложность показаний, как бы они ни были продуманы и пригнаны
преступником, входит в противоречие с реальными фактами, которые произошли
в жизни...
   Мария Завражная вошла несмело. Пристроилась на краешке стула. Молодая.
Не больше двадцати. Красива подеревенски. Крупные и в то же время мягкие
черты лица.
   Челочка закрывала левый глаз, и девушка непрестанно ее поправляла.
Почти все время ее рука, широкая, с нежными пальцами, была у лица.
   - Машенька, - я невольно употребил ласкательное имя, - вы не
волнуйтесь.. Посидим, поговорим спокойно...
   - Да, да, поговорим. А я не беспокоюсь.
   - Вот и отлично. Как там без вас, детишки не набедокурят?
   - Нет, они славные. Заведующая пока с ними.
   - Трудно с малышами?
   - Мне с ними хорошо... - Она почему-то все время старалась смотреть не
на меня, а прямо перед собой.
   - Что у вас, призвание к этой работе?
   - Не знаю. Никто из родителей не жалуется как будто,
   - А дети? - пошутил я.
   - Они славные, - повторила Завражная.
   - Вы специально учились?
   - Сразу после школы пошла сюда.
   - Понятно. И уже кое-какой навык, конечно, появился, профессионализм?
   Завражная промолчала, пожав плечами.
   - А как подруга ваша, Аня Залесская, быстро освоилась? - осторожно
спросил я.
   - Быстро. - Эавражная вздохнула. - Дело несложное.
   Главное, хорошо относиться к людям. - Маша сделала на слове "людям"
ударение.
   Упоминание о Залесской не внесло в настроение девушки сколько-нибудь
заметного изменения. Напряжение осталось. Но почему?
   - Вы с Аней подружились быстро?
   - Она славная была...
   - Понимаете, Маша, меня интересуют малейшие детали ее поведения,
настроения. Постарайтесь припомнить то, о чем я буду спрашивать.
   - Понимаю. - Завражная нервно поправила челку. - Спрашивайте.
   - Как вы с ней сошлись? Легко, хорошо?
   - Она славная...
   Вот упрямая девка! Заладила одно и то же.
   - У вас были общие интересы, разговоры? - спросил я, быстро подавив
раздражение.
   - Вот, детишками занимались... Ну, и о жизни, само собой, говорили...
   - И как же ей жизнь была, в тягость или в радость? - решил я
попробовать напрямую.
   - Всякое случалось. Как у всех.
   - Были огорчения?
   - Без этого не бывает.
   - По какому случаю, не помните?
   - Помню. Сережку своего как вспомнит, ну и... Сколько с чужими не
возись, к своему еще сильнее тянет.
   - Значит, по сыну тосковала?
   - Очень.
   - А почему его отправили к родителям мужа, не говорила?
   - Почему же, говорила. Они, значит, когда с Валерием Георгиевичем сюда
собрались, отправили сынишку на время туда, в Одессу. Не знали, какие
условия, как обживутся...
   - Ей нравилось здесь, в Крылатом?
   - Говорила, что неплохо.
   - А сына хотела забрать?
   - Хотела. Все мечтала, как родит второго, так и Сережку заберет.
Вместе, говорит, веселее.
   - У нее был диплом агронома. Чем она объясняла, что пошла работать в
садик, а не по специальности?
   - Валерий Георгиевич присоветовал. - Имя Залесского Маша произносила с
уважением.
   - Слушалась она его, выходит.
   - Выходит.
   - Вы не знаете, у них были ссоры?
   - Может, и были.
   - Она не говорила?
   - В семье всякое бывает...
   - А вы не заметили в ней ничего, перед гсм как она...
   Завражная грустно покачала головой:
   - Обычная была.
   - Припомните, пожалуйста, последний день, когда вы с ней виделись?
   - В тот самый и виделись. Весь день. Вместе ушли с работы.
   - Может, она вела себя необычно?
   Девушка задумалась.
   - Нет. Ничего такого не припомню. - Поправила челку и повторила: - Не
помню.
   - Как у нее сложились отношения с людьми, коллективом?
   - Ладила. Не ругались.
   - Ас директором совхоза?
   - Наверное, тоже.
   - Маша, что вас толкнуло пойти к Захару Емельяновичу? - Девушка
встрепенулась. - Ну, когда вы сказали ему, что не верите в самоубийство
Залесской?
   - Пошла... Пошла, конечно... Непонятно все это. Получается, что ни с
того ни с сего... - Завражная говорила сбивчиво. - И Сережку жалко...
Валерий Георгиевич очень тосковал. Оградку поставил и уехал... За один
день все прахом... Вот и пошла...
   - Может быть, у вас все-таки есть какие-то соображения, подозрения?
   - Ни с того ни с сего получается... - повторила Завражная.
   Да-а, вот и поговорил с ближайшей подругой Залесской. В голове мало что
прояснилось, а в душе - осадок.
   Ключа к девушке не подобрал. И удастся ли подобрать? Даже не знаешь,
кого винить - себя или ее. А может быть, никого? Есть люди, показания
которых стоят очень мало.
   Их внимание слабо фиксирует события, происходящие вокруг.
   ...Около двенадцати ночи ко мне зашел Мурзин. Он тяжело сел на стул и
некоторое время растирал колено обеими пятернями.
   - С утра ничего. А к вечеру прямо огнеу жжет, - сказал он, как бы
извиняясь. - Ну, давайте, что там надо подписывать.
   Я дал ему протокол допроса. Емельян Захарович достал очки и стал читать
медленно и внимательно запись беседы. Внизу каждой страницы ставил
подпись-полностью фамилию. На лице - никаких эмоций. Словно газету
просматривал. Кончив читать, ни слова не говоря, написал на последнем
листке: "Протокол мною прочитан. Показания с моих слов записаны правильно.
Право делать замечант, подлежащие занесению в протокол, мне разъяснено. Е.
Мурзин".
   Я был озадачен его осведомленностью в нашей казуистике.
   Директор совхоза снял очки, положил в футляр.
   - Вот вы спрашивали, почему я написал письмо прокурору республики. Иной
раз погубить человека - проще простого. Грубо обойтись. Забыть на какое-то
мгновение, что перед тобой живая душа. Что, например, с одним моим другом
произошло? Много мы вместе вынесли, хлебнули горя - на сотню бы хватило. И
в войну тоже. Я получил пулю в правое легкое. Его засыпало. Контуженный,
две недели лежал. Потом опять встретились в одной роте. До Праги дошли
вместе... Мне что, я лихой кавалерист. А он на нервах держался. Голова -
не чета многим теперешним профессорам. Но ничто не проходит даром. Сам
иной раз удивляюсь, как это я после всего кручусь, дела какие-то делаю,
радуюсь, кого-то ругаю, снимаю стружку, детей нарожал, внуков нянчу... А у
него отложилось, - Емельян Захарович покрутил пальцами возле виска. -
Душевное смятение. Тоска. Мне. жена его писала. Тоже скажу вам, выстрадать
столько и держаться настоящим героем... Короче, заболел человек. Она его с
трудом уговорила пойти к врачу. Что в таких случаях делать надо? Поднять
настроение, создать обстановку, послать на курорт, в санаторий, я не знаю,
куда еще там. Посоветовать чем-то заняться. Лыжи, рыбалка, может
быть-цветочки разводить. Ведь отвлечься можно чем угодно. Врач вместо
всего этого говорит: "Мы вас можем поставить на учет, сообщим на работу, а
они там уж пусть сами делают выводы". А он к тому времени опять был в
зените славы. Нет, вы можете себе представить, как это подействовало на
него? Выходит, врач не оставил ему надежды... Удивительно, где были люди,
что трудились рядом? Я бы во все колокола звонил. Окружил бы его
соответствующей обстановкой... Потом, когда его не стало - он наложил на
себя руки, - возносили до небес. Кого, мол, потеряли, невозместимая
утрата... Жаль, я обо всем узнал слишком поздно. Человека уже не было. Но
все равно так дела не оставил. Написал в Минздрав... О враче...
   - Ну и как отреагировали на ваше письмо?
   - Врача от работы отстранили. Такого психиатра не только к больным, к
нормальным людям нельзя на пушечный выстрел допускать. Видите, невнимание
иной раз оборачивается трагедией... Нельзя быть равнодушным. Вот только
получается у меня не очень весело: второй разпишу, когда человека уже нет.
- Он поднялся: - Я вам больше не нужен сегодня?
   - Спасибо, что зашли. Не забыли...
   - Таких вещей я не забываю.
   Мы простились. Мурзин вышел, припадая на ногу сильнее обычного.
   Признаться, судьба этого человека меня заинтересовала не на шутку.
Хорошо бы разузнать о его жизни подробнее...



   В женскую консультацию в Североозерске, где Залесская состояла на
учете, я поехал рано утром. Перед отъездом я попросил участкового
инспектора Линева разыскать Коломойцева, совхозного шофера, который был у
Залесских дома за несколько часов до происшествия, чтобы назавтра с ним
побеседовать. Круглые сутки шел хлеб. У всех сейчас горячая пора. Что
говорить о шоферах...
   Обследование Залесской проводила сама завконсультацией Мамбетова.
   Врач перелистала пухлую историю болезни умершей и сказала:
   - Теперь я вспоминаю пациентку совершенно отчетливо. Знаете, это
профессиональная особенность. Для нас история болезни-лицо человека.
Залесская переносила беременность нормально. Вы знаете, очень важно, если
первый ребенок родился рано. Женскому организму материнство не вредит, а
помогает. Если нет, конечно, патологических отклонений. Точно установлено:
чем больше детей, тем меньшая вероятность заболевания раком.
   - Как у Залесской было со здоровьем?
   Мамбетова листала карточку и словно читала жизнь человека:
   - В детстве развитие нормальное. Как у всех - корь, свинка, коклюш.
Аппендицит вырезан в шестнадцать лет.
   Серьезных заболеваний не было. Первая беременность в двадцать - это
нормально, даже хорошо. Протекала без отклонений. Родила в срок. Роды
нормальные. Кормила сама до девяти месяцев. Дальше все в порядке. Ни
одного аборта. Вторая беременность - в январе этого года. На втором месяце
небольшой интоксикоз. Явление распространенное. - Завконсультацией закрыла
историю болезни. - Сейчас бы она имела уже второго ребенка. Думаю,
здорового... Какая трагическая нелепость... Оставить сироту, погубить себя
и так и не появившуюся на свет еще одну жизнь...
   - Хадиша Мамбетовна, когда к вам Залесская обращалась в последний раз?
   - Это легко установить. Последнее посещение - 27 июня.
   Я прикинул - меньше чем за две недели до смерти.
   - По какому поводу?
   - Очередное обследование. Да и приходило время думать о декретном
отпуске.
   - Как вы считаете, у нее все было нормально в смысле здоровья,
настроения?
   - По-моему, да. Беременность развивалась без отклонений. Все анализы в
норме. Я еще удивилась, когда она спросила, нельзя ли сделать аборт...
   - Что вы ответили ей на это?
   - Ответила как врач. Во-первых, мы всегда убеждаем оставить ребенка,
во-вторых, никакой врач не взялся бы сделать ей аборт. Разве что в самом
крайнем случае. Это ведь почти созревший плод. Около семи месяцев.
Недоношенные, семимесячные, в большинстве случаев теперь вполне нормально
развиваются...
   - Она настаивала?
   , - Настаивала. Но я ее попыталась отговорить. Впрочем, женщина она
культурная, могла знать сама. Ну а потом...
   - Вы как врач считаете в таком случае ее поведение нормальным?
   - Она, в общем-то, производила впечатление уравновешенного, не
угнетенного чем-либо человека. Но кто знает? То, что она говорила об
аборте... У женщин в ее положении особенно чувствительна нервная система.
И психические отклонения вполне возможны. У одних они протекают не ярко
выражено, у других - могут принять опасный характер...
   - Могла ли она покончить с собой в результате, как вы выразились,
психических отклонений на почве беременности?
   - Категорически исключать невозможно,
   - Когда точно она забеременела?
   Врач развела рука