ец
Залесского - адвокат, с очень солидной практикой и репутацией...
   Но если все-таки родственник? Нет, В таком случае Аня обязательно
упомянула бы об этом. Так уж принято - брат, сват, дальняя или близкая
родня. Этого не скрывают.
   Но что за личность Генрих? Мало ли чудаков на свете.
   Они до самозабвения любят коллекционировать марки, ради редкого
экземпляра аквариумной рыбки готовы мчаться в другой город или просаживают
все свое время и деньги в тотализаторе на бегах. Это не значит, что
страсть обязательно толкает на преступление. В плохих книжках сомнительные
личности обязательно кутят в ресторанах, сорят деньгами, и если имеют
хобби, то лишь ради нечестных махинаций. Подобные романы вызывают у меня
недоумение.
   По своей сути почти каждое преступление подразумевает скрытность.
Этакие лихие молодчики, проматывающие награбленное при всем честном
народе, давно уже канули в Лету. Как открытая проституция, налетчики,
притоны, злачные места и подобные атрибуты прошлой, дореволюционной жизни.
Это уже история. Если говорить о моем личном опыте, то большую часть
преступников приходится искать в тщательно замаскированном быту, снаружи
обыкновенном и ничем не выделяющемся. Между прочим, подпольное
существование - уже наказание за содеянное.
   Правда, не для всех. Но для многих.
   Подумаешь, Генрих угощал Аню и Валерия в ресторанах, приезжал за тысячи
километров за приглянувшейся ему иконой... Это само по себе еще ничего не
значило. Если бы...
   Конечно, не произойди убийства в Крылатом, может быть, и не стоила бы
внимания личность странного богатого холостяка, помешанного на иконах и
иностранной мишуре.
   Я вернулся к Аниным записям.
   "20 июля. В. едет в Одессу. Говорит, надо сказать родителям. Он любит и
уважает мать и отца. Жаль, моих нет.
   В. вызовет меня в Одессу. Боюсь, как меня встретят его родители..."
   По всей видимости, Аня и Залесский уже в Вышегодске.
   Да, точно.
   "Крестная хочет, чтобы мы зарегистрировались. Но мы решили - в Одессе.
Как полагается, в день свадьбы. Голова идет кругом. Надо подумать о платье
и туфлях. Наверное, лучше купить готовое. Еще крестная сказала, что мне
положено сделать подарок жениху, а он - мне. Узнать бы точно. А кто
покупает кольца? В. обсуждать это не хочет.
   Говорит, что в Одессе все сделает сам. Мой милый, любимый В.!"
   Счастливый ребенок, да и только. Без тени сомнений и раздумий. Неужели
Валерий так умел притвориться влюбленным? А если и он верил в то, что
обещал? Сдается мне, верил. Ведь. ему стукнуло двадцать лет... Ромашки,
собранные на рассвете в лугах, романтическая поездка в Таллин, беспечность
и бездумность. Нет денег-побоку транзисторный приемник, получил двойку на
экзамене - чепуха...
   "21 июля. В. уехал. Буду ждать от него телеграмму.
   Люблю. Люблю. Люблю".
   Очень короткая запись. Сделанная на следующий день после предыдущей.
Снова Аня вернулась к дневнику только 28 июля.
   "От В. ничего нет. Забегал Генрих"...
   Вот те раз!
   "...Забегал Генрих. Сказал, проездом".
   Странно. Вышегодск в стороне от магистральных дорог, сюда проездом не
попадешь. Надо сворачивать специально. И уж никак не командировка, Генрих
работал в порту...
   "Выпили чаю, показала икону. Генрих сказал, что это очень старинная
работа, не позже 13-14-го века. Скорее всего, псковская школа. Вообще,
может быть. Крестная говорила, что "Параскева Пятница" досталась ей от
матери, той-от своей. Это их семенная реликвия. Генрих предлагал за нее
любые вещи..."
   Опять вещи. "Коробейник" верен себе.
   "...Но я ни за что не могу обидеть тетю Фису. Сколько она для меня
сделала. Генрих уехал, передал В. привет и японские носки. Приглашал в
Таллин. Написала письмо В.
   Чем больше дней его не вижу, тем больше о нем думаю.
   А как он? Наверное, так же".
   Запись от 20 августа. Почти через месяц.
   "Неужели В. не приедет? Наверное, родители против.
   В. обязательно приедет к началу учебы. До 1 сентября еще целых десять
дней. Была в поликлинике. Кажется, беременная..."
   И вот, наконец, последняя. 12 сентября.
   "В. не приехал. Говорят, от него в деканат пришло письмо с просьбой
отослать его документы в Одессу. Выходит, бросил институт... И -меня. Что
делать? Надо жить..."

   Я перелистал всю тетрадь. Больше ни строчки. Ни единой Странно и
неожиданно оборвался Аиин монолог.
   Но почему? Снова и снова просматривая ее недлинную исповедь, я
обнаружил закономерность: начало дневника совпало с зарождением их любви.
Записи прекратились, когда она поняла, что Валерий не вернется.
   Казалось бы, в горе возникает потребность излить душу, Здесь наоборот:
только светлое, радостное заставило ее взяться за перо и попытаться
запечатлеть свое состояние.
   Вот я и узнал историю любви Ани и Валерия. Кроме того, я знал, что
Валерий вернулся. Покаялся, женился, усыновил своего ребенка, увез Аню
подальше от города, где она, по словам Анфисы Семеновны, "намыкала
горюшка", и был, во всяком случае, верным мужем. Пусть не всегда путевым,
но верным...
   Может, надо было ему перебеситься, перебродить, возможно, тоже понять,
почем фунт лиха? Или его действительно настроили родители против
"неравного брака", а он, послушный телок, одумался лишь тогда, когда
всерьез научился разбираться в отношениях между мужчиной и женщиной? А не
сыграл ли основную роль Сергей, сын Залесского? Неисповедимы пути
человеческих чувств. Слава, положение, деньги-все это в какой-то степени
фантазия, производное от сущего. Ребенок - это уже серьезно.
   Во всяком случае, для Нади... Прочтя дневник Ани, я отметил очень
важное обстоятельство-ее стойкость.
   "Надо жить" - последние слова в записях. Как призыв к себе. Причем в
этой скупой фразе словно прочувствовано и понято, что предстоят испытания.
И Залесская как бы дает клятву все выдержать.
   С этим совершенно не вяжется утверждение Валерия, что Аня помышлял.а о
самоубийстве, когда умерли ее родители. Как бы ни было ей тяжело остаться
сиротой, она не сдалась, закончила школу и поступила в институт.
   Теперь Генрих. Он же - "коробейник". Все мои сомнения отпали. После
того, как Аня упомянула в дневнике о вещах и японских носках. Последний
штрих, венчающий портрет.
   Предположим... Да, установив его причастность к чете Залесских еще
шесть лет назад, можно было кое-что предположить.
   Может быть, Аня крепко приглянулась ему в Таллине (в ее дневнике есть
намек на это). Для разведки он приехал в Вышегодск. Разговор об иконе
"Параскева Пятница" мог быть только предлогом для более близкого
знакомства.
   А может быть, наоборот: Генрих притворялся влюбленным, чтобы иметь
возможность уговорить Аню продать ему антикварную вещь.
   Кстати, кажется, стал ясен вопрос об иконе, которую Аня попросила у
Завражной. Видимо, "коробейник" знаток и ценитель икон. Работу
"деревенского маляра", как выразился Коломонцев, он не признал стоящей.
Поэтому Залесский и подарил ее своему крылатовскому приятелю "в знак
дружбы". Дорогую вещь наверняка оставил бы у себя, для Генриха. И скорее
всего, ночной визитер за десять дней до убийства Ани - Генрих... А
Залесский ждал его, собирая для него иконы.
   Пойдем дальше. Может быть, узнав, что свадьба расстроилась,
"коробейник" действует более активно?
   Не знаю, чтр было за то время, пока Валерий обретался в нетях.
Единственное известно: материально Ане приходилось очень туго. Даже Анфиса
Семеновна удивляется, как ей удавалось свести концы с концами... А не
помогал ли ей Генрих, изредка наезжая в Вышегодск? Не бескорыстно,
конечно...
   И вот возвращается Валерий. Женится на Ане. Узнает про ее связь с
Генрихом. Тогда отъезд в Крылатое более понятен.
   Если Ильина Валерий действительно опасаться не. мог, то своего давнего
приятеля, человека необычного и богатого, побаиваться он имел основания.
   Вертелась в голове и такая безумная идея: а что, если весь сыр-бор
из-за "Параскевы Пятницы"? Она, вероятней всего, у Залесского.
   Среди писем, присланных по моей просьбе от знакомых Залесских, было
также послание от Пащенко. У него чудом сохранилось письмо, которое
написал ему из Крылатого Валерий.
   "Привет, старик! - писал Залесский. - Извини, что только теперь
собрался черкнуть тебе пару слов. Надеюсь, село Крылатое и его обитатели
тебя не интересуют, поэтому о них - ни звука. Ты спрашиваешь, как я живу?
Сплошная фантастика пополам с культпросветработой. Конечно, старик, ты был
прав, что белому человеку нечего делать среди степей, но мне здесь еще
нужно быть по мотивам, которые я объяснил. Искусство требует жертв.
Побарахтаюсь тут еще немного (не знаю, на сколько хватит) и вернусь в
цивилизацию - стричь дивиденды со своих страдании.
   Надо, видать, пересидеть в Крылатом. Судьбу не перепрыгнешь. Анька
хандрит, боюсь, чтобы в ее теперешнем интересном положении не добило
морально и психически наше житье-бытье. И тут еще этот бугай лезет со
своими партийными принципами. Ты понимаешь, о ком я говорю, о твоем
"любимом" однокашнике, Кольке. Мне смешно, как этот петух до сих пор
хорохорится перед Аней. Но за нее, матушку, боюсь. Чего от Крылатого не
отнимешь - колорит, красотища степная, играет своими неповторимыми
красками. Кончая свое послание из добровольной почетной ссылки, поздравляю
тебя с повышением по служебной лестнице и благословляю на дальнейшие
подвиги. Твой Валерий.
   29 июня, с. Крылатое".

   Из этого письма я понял: Ильина Залесский не любил.
   Может быть, все-таки ревновал? Несмотря на свои принципы. И еще меня
насторожило слово "пересидеть". Для чего? С другой стороны, это могло быть
просто бравадой.
   Кроме дневников и корреспонденции Залесскнх я еще занимался
предсмертным письмом Анн. Советовался с экспертами. Но ничего нового не
открыл. Я вспомнил совет Ивана Васильевича - "нужен новый взгляд". Но
какой?
   Начальство хотя и не торопило меня, однако я сам себе поставил задачу
раскрыть дело к Новому году.
   Но как-то меня вызвал Эдуард Алексеевич, продолжавший
исполнять.обязанности заместителя прокурора республики. Он поинтересовался
ходом расследования. Я доложил.
   - Значит, думаешь до января иметь результат? - спросил он.
   - Надеюсь.
   - Ну-ну.
   По этому "ну-ну" я догадался, что вызов подразумевает нечто другое. Я
ждал, что же это такое другое, по он вдруг заговорил об Иване Васильевиче:
   - Говорят, ты бываешь у старикана?
   Хоть слово "старикан" и было сказано с оттенком симпатии, но это мне не
понравилось. Раньше Эдуард Алексеевич его так никогда не называл.
   - Захожу. Он, оказывается, живет вместе с тещей.
   Я думал - мать.
   - А ты разве не знаешь? - удивился Эдуард Алексеевич.
   - Что?
   - Страшная штука. У него вся семья погибла в Ашхабаде в сорок седьмом.
То знаменитое землетрясение. Жена, две дочери. Иван Васильевич был в
командировке. Одна теща осталась жива.
   - Не мог рассказать раньше, - сказал я с обидой.
   - Да сам только недавно узнал. От прокурора.
   Теперь мне стало все попятно. И нежная преданность Друг другу, и
родство, рожденное горем, тяжелее которого трудно представить... Мы еще
немного поговорили о бывшем зампрокурора, после чего последовал сюрприз.
   - Игорь, что ты дразнишь гусей? Надо быть посолиднее, - сказал он
вдруг, стараясь быть при этом доброжелательным.
   - Ты о чем?
   - О Крылатом. Какое-то купание устроил на морозе.
   Зачем обращать на себя внимание? Ты же представляешь прокуратуру
республики.
   - Кукуев? - спросил я с ехидцгй. - Замначальннка следственного отдела?
   - Какое это имеет значение?
   - Если уж о солидности... Мне кажется, у исполняющего обязанности
зампрокурора республики есть дела поважнее.
   - Честь мундира - это, брат... Ладно. Я тебе сказал.
   Кстати, ты женился?
   - Скоро.
   - На свадьбу пригласишь?
   - А придешь? - съязвил я.
   - Приду...
   Кому там еще неймется? Определенным образом Кукуеву.
   В тот же день я получил сообщение из паспортного стола, Приятельница
Залесского, у которой он обретался несколько месяцев перед тем, как
вернуться к Ане в Вышегодск, жила в районе Песчаных улиц. Ирина Давыдовна
Палий.
   Сначала я хотел вызвать приятельницу Валерия в прокуратуру. Но отбросил
эту мысль. Надо идти к ней самому.
   Быт, вещи зачастую говорят о человеке больше, чем он сам.
   Прежде чем отправиться к Палий, я через участкового инспектора выяснил,
что это за птица. То, что узнал, насторожило. Думал, какая-нибудь девица
на выданье, а Ирина Давыдовна оказалась балериной на пенсии да еще в
бальзаковском возрасте.
   Что могло привлечь парня, молодого и видного, к этой самой Ирине
Давыдовне? Впрочем, чем черт не шутит.
   Артистка, возвышенная натура. Залесского ведь влекло искусство.
   Палий когда-то работала в музыкальном театре. Видел ли я ее в
спектаклях? Вспоминал, вспоминал, но ничего припомнить не мог. Ведущих
солистов я знал. Возможно, она танцевала в кордебалете?
   Я уже собрался идти к Палий, надел пальто. Но тут...
   Открылась дверь, и на пороге появилась робкая фигура.
   Я даже не сразу узнал отца. Мой родитель, в валенках, в синем
бостоновом старомодном костюме, виновато топтался па месте, не смея
сделать шага вперед по вытертой дорожке.
   Мы обнялись. От отца пахло крепкими дешевыми папиросами-он всю жизнь
курил "Прибой", - и на меня повеяло таким родным и близким, что к горлу
подступил комок.
   Отец крякнул, оправил пиджак.
   - Садись, панка. - Я назвал его так, как обычно называл в детстве.
   Батю совершенно добивал солидный кабинет и моя форма.
   - Садись, садись. - Я буквально силком усадил его на стул. Отец, сложив
на коленях руки, осматривал стены, мебель и, казалось, едва дышал. Он
впервые видел меня в рабочей обстановке... Вот уж никогда не ожидал от
него такоп робости.
   Кабинет! Как все-таки это действует на воображение.
   Но я же сын, которого он в далекие (впрочем, не очень-то далекие)
времена поучал за проделки доброй хворостиной...
   - Знаешь, я вот думаю на Новый год махнуть в Скопин.., - неизвестно
почему сказал я.
   - Мать обрадуется. - Он привычным жестом достал лачку папирос, но тут
же спрятал в карман.
   - Кури.
   - Можно?
   Конечно. И двигайся ко мне. Вот пепельница.
   Как ни торопили дела, не поговорить с отцом-грех.
   Перебрав всех близких - мать, брата, сестру, дядь„в и сватьев, я
спросил:
   - Почему не дал знать, что едешь? Встретил бы.
   - Добрался, - ответил он солидно. - Чего тебя отвлекать...
   Мы помолчали.
   - Значит, примете меня на праздники?
   - Чего уж говорить. Погуляем...
   - Я, наверное, не один...
   Отец кивнул. Но вида, что его очень интересует, с кем именно, не подал.
В его манере-все воспринимать невозмутимо, как подобает рассудительному
мужику, каковым он себя считал. Частенько без основания,
   - Вроде с невестой, - уточнил я осторожно.
   - Встретим, сынок, как полагается.
   - Правда, еще не окончательно. Знаешь, моя служба...
   Сегодня здесь, завтра там...
   Отец приехал показаться хорошему врачу. Сильно стали сдавать глаза. Он
крепился, крепился, но, видимо, дело обггояло худо. Отец успел уже,
оказывается, побывать в Институте имени Гельмгольца. Но там ему сказали,
что пет мест.
   Я вспомнил об Агнессе Петровне. Чем черт не шутит...
   Когда я изложил ей свою просьбу, она с радостью сказала:
   - Вам повезло. Какое-то невероятное совпадение. Буквально пять минут
назад у меня была подруга сестры жены завотделением Института Гельмгольца.
Заказала вечернее платье. Нет, вы родились в рубашке. Позвоните завтра и
считайте, что все устроено...
   Потом отец попросил достать какие-то лекарства.
   Старая история. Стояло кому-нибудь из его знакомых приобрести новый
лечебный препарат, особенно если в красивой упаковке, мне тут же слали
поручение - достать его во что бы то ни стало, имело это отношение к его
болячкам или нет.
   Я переписал себе в записную книжку названия лекарств.
   Вышли вместе. Кружилась метель, подметая московские улицы. Родитель
мой, как ни пытался сохранить достоинство и независимость, терялся в
столице, бросал на меня виноватые взгляды. Ехать в Бабушкин, в мою
квартиру, для него целая проблема. Я ему объяснял, на какой станции метро
выйти, каким автобусом добираться дальше. Он кивал и не очень уверенно
приговаривал:
   - Не потеряюсь. Язык, чай, до Киева доведет. Не пропаду.
   Что-то шевельнулось у меня в душе. Бедный мой батя, один в большом
городе, полуслепой...
   Я остановил такси. И когда мы уселись рядом в его мягкое, теплое нутро,
я понял, как соскучился но своим. Что-то затеплилось в душе, и даже не
надо было слов, а вот так, молча, ехать вместе по Москве.
   Полтора часа! Что они могли значить в моей суматошной жизни? Зато мой
славный старик увезет в Скопин приятное впечатление от посещения сына. И
долго будет вспоминать, как я возил его по всей Москве на такси.
   К дому Палий я подъехал в ранние зимние сумерки.
   Послевоенное солидное строение с широкими лестничными площадками,
массивными дверями. Открыла мне сама Ирина Давыдовна. И я сразу отметил
про себя, что выглядит она моложе своих лет.
   Палий предложила расположиться в большой комнате.
   С мебелью, от которой веяло фундаментальностью и солидностью начала
века. На письменном столе, по размерам не уступающему бильярдному, стоял
портрет в рамке. Очень энергичное лицо, с живыми глазами, мохнатыми
бровями.
   Еще от участкового инспектора я узнал, что квартира эта принадлежала
раньше крупному врачу, профессору.
   Ирина Давыдовна вышла за него замуж лет семь назад и полтора года как
овдовела. Профессор был значительно старше нее.
   Уж не его ли фотография? Скорее всего.
   - Чем обязана? - спросила Ирина Давыдовна, закуривая сигарету в длинном
инкрустированном мундштуке.
   Прямо турецкий чубук... - Никогда не думала, что моя мирная персона
может интересовать прокуратуру.
   У Палий был приятный голос. Несколько хрипловатый.
   Наверное, от курения. Курила она беспрерывно. Одну сигарету за одной...
   - Вам известен человек по имени Валерии Залесскии?
   У хозяйки квартиры на миг промелькнуло на лице растерянное, виноватое
выражение. Словно ее застали врасплох за нечестным занятием. Но только на
секунду.
   - Да, знаком, - протянула Палий и скрылась в клубе дыма.
   - Где вы с ним познакомились?
   - В Одессе. На пляже. В прошлом году.
   - Кто вас познакомил?
   - Скорее что... Темные очки. Я нечаянно наступила на своп темные очки,
муж из Италии привез, - она кивнула на портрет. - Вещь не очень дорогая,
но такие фильтры не найдешь. Потом, память... - она снова бросила взгляд
на фотографию профессора. - Валерий взялся быстро починить... Обыкновенное
человеческой знакомство...
   За дверью послышались шаркающие старческие шаги.
   Замерли. Ирина Давыдовна резко встала:
   - Простите, одну минуточку. - Она вышла из комнаты скорым шагом, плотно
прикрыв за собой дверь. Но и через них был слышен раздраженный шепот Палий.
   Вернулась она быстро. Снова схватилась за мундштук.
   - До чего же любопытны бывают старые люди... - покачала она головой.
   Мне сообщали, что с Ириной Давыдовной проживала свекровь. Старушка
пережила сына...
   - Ирина Давыдовна, когда Валерий приехал к вам?
   - Почему ко мне? - она посмотрела мне прямо в глаза.
   - Он жил в этой квартире...
   - У меня еще три комнаты. - Она пожала плечами. - Человеку негде было
остановиться.
   Я представил себе ситуацию: мать умершего ученого, врача, сравнительно
молодая вдова и се еще более молодой ухажер. И все это происходит в
квартире профессора. Да, смелая женщина эта Ирина Давыдовна.
   Мне не хотелось лезть в этот клубок страстей - а страсти, наверное,
были немалые, - но все-таки пришлось. Ничего не поделаешь.
   - Вы не скажете, цд какие деньги жил Валерий? Он ведь не работал...
   - Так он же писатель! - удивилась она.
   - Из чего вы это заключили?
   - У него вырезки из газет, вообще читал свои стихи... - она посмотрела
на меня с замешательством.
   Неужели у