им вообще не справлюсь.
   Отец  согласился  с  неожиданным  энтузиазмом,  а  Марья   Дмитриевна
пояснила:
   - Ему доклад писать, а он отлынивает. Карбюратор все  лучше  доклада,
а, Дим?! - прокричала она ему вслед.
   - Проницательная ты моя! - пробасил с крыльца отец, и  его  ножищи  с
шумом протопали под окном террасы.
   - Столовая закрыта до обеда, - объявила Марья  Дмитриевна  собакам  и
коту. - Выметайтесь все. Мам, ты на улицу?
   - Конечно. Грех такой день в доме просидеть. - Бабушка  величественно
поднялась и переложила  кота,  бессильно  свесившего  ноги  и  хвост,  в
ближайшее кресло.
   - Мам, обед сегодня я готовлю, - заявила Катерина, -  а  до  обеда  я
должна дочитать его досье и подумать.
   Она надела джинсы, шерстяные носки и огромный свитер и  устроилась  в
гамаке под соснами. Откусывая от большого яблока, которое положила ей на
колени проходившая  мимо  Марья  Дмитриевна,  Катерина  некоторое  время
читала,  а  потом  закрыла  папку  и   принялась   думать,   мечтательно
уставившись в невообразимо синее небо.
   Ничего сверхъестественного в досье не  было.  Обычный  путь  обычного
начинающего политика средней руки. Он был депутатом от Калининграда, а в
депутаты стремились все, кому нужно прикрытие  для  различных  махинаций
или стартовая площадка для дальнейших свершений на благо отечества.
   Катерина не слишком поняла, зачем  вообще  его  понесло  в  политику.
Прикрываться ему явно было незачем, он и так прекрасно себя чувствовал и
в Калининграде, и в Москве. Людям, достигшим в бизнесе его  уровня,  как
правило,  не  нужны  должности  для  развязывания  рук  или  поддержания
статуса. Таких, как  Тимофей  Кольцов,  во  всей  державе  насчитывалось
человек десять. Их и так все знали, без должностей. Как  раз  должностей
подчас не знали, а физиономию по телевизору узнавали неизменно.
   На   первый   взгляд   стремление   Тимофея   Кольцова   осчастливить
политический Олимп своим присутствием можно было  объяснить  несколькими
причинами. Первая, и  самая  правдоподобная,  -  сумасшедшее  честолюбие
мальчика с окраины, решившего завоевать мир.
   Вторая,  не  менее  правдоподобная,  -  ни  в  какие  губернаторы   и
президенты  Тимофей  Кольцов  не  стремится,  просто  ему  нужно  отмыть
очередные "черные"  деньги,  которых,  очевидно,  слишком  много,  чтобы
отмыть их более удобным путем.
   Третья, совсем не правдоподобная, но  возможная,  -  Тимофей  Кольцов
просто не отдает  себе  отчета  в  затеянном,  а  окружение  боится  ему
возражать или не  возражает  специально,  выискивая  для  себя  какие-то
выгоды из стремления босса прыгнуть выше головы.
   Можно  было  сочинить  еще  десяток  версий,  но  Катерина  не  стала
утруждаться, понимая,  что  все  равно  промахнется  -  информации  явно
недостаточно.
   В голубом просторе над головой величественно шумели сосны, казавшиеся
очень высокими устроившейся в гамаке Катерине. Ноги в  шерстяных  носках
начали подмерзать, а она все сидела  и  лениво  думала,  что  информацию
придется добывать самостоятельно, не полагаясь ни на  какие  официальные
досье. Значит, Миша Гордеев и Саша Андреев поедут в прибалтийский  город
Калининград и будут рыть землю, выискивая слухи и сплетни, заводя дружбу
с местной милицией, втираясь в доверие к бывшим друзьям,  женам,  замам,
покупая старые архивы и воруя свежую информацию.  Вот  тому  досье,  что
привезут в конце концов Саша с Мишей, Катерина будет доверять  полностью
и только на нем построит свои знаменитые стратегии. И только  тогда  она
сможет точно сказать, что  получили  ее  прыткие  начальники  -  золотые
прииски или самые крупные неприятности в своей жизни.
   О третьей возможности она тогда не подозревала, и, если  бы  даже  ей
удалось разглядеть ее в голубом осеннем  небе  сквозь  сизые  от  солнца
сосновые ветви, она ни за что не поверила бы, что это случится.

***

   Для Тимофея Ильича Кольцова понедельник начался в четыре  часа  утра.
Он  проснулся  мгновенно,  как  просыпался  всегда,  когда  ему  снились
кошмары. Он открыл глаза и через секунду, осознав себя вне сна,  испытал
приступ острого, безудержного счастья.
   Ему удалось выбраться. Он жив и здоров, он сам себе  хозяин,  поэтому
сейчас он встанет и пойдет в душ, и будет пить кофе и сидеть в тишине  и
тепле своей собственной кухни столько, сколько захочет. Ему  не  страшны
никакие сны - он их победил, и они не затянут его обратно.  Они  снились
ему все реже и реже. А ведь было время, когда он  почти  не  мог  спать.
Стоило ему закрыть глаза, и они приходили.
   Крепко зажмурившись, чтобы - не дай бог! - не увидеть себя в зеркале,
он вытер кулаком мокрые щеки. Он все еще плакал во сне. Он  справится  с
этим, и никто никогда ничего не узнает. Он повторял это как  заклинание,
как молитву, как пароль, дающий ему право на выход  из  гиблого  ночного
мира, в котором он увязал. В котором он не мог сопротивляться.
   Никто. Никогда. Ничего. Не узнает.  Тимофей  рывком  поднял  себя  из
глубин суперудобного водяного матраса и пошел  в  ванную.  После  ночных
визитов персонального, только к нему приставленного дьявола Тимофей  как
будто заново прилаживал свой дух к большому, неповоротливому, мокрому от
страха телу. Он загнал себя под душ и  долго  стоял,  закинув  голову  и
закрыв глаза, под напором целого снопа  яростных  водяных  струй.  Очень
холодные и острые, они жалили лицо и тело,  буравили  кожу,  раскидывали
мокрые волосы на голове - и Тимофей приходил в себя.
   Через несколько минут он понял, что можно уже открыть глаза. По опыту
он знал,  что  их  нельзя  открывать  раньше,  чем  дьявол  окончательно
отпустит его, - до следующего ночного визита. И  нельзя  раньше  времени
смотреть на себя в зеркало.
   Тимофей открыл глаза. Прямо перед ним была золоченая розетка душа, из
которой, пенясь, летела ему в лицо белая злая вода. Он давно уже  изучил
черный мрамор потолка и золотую насадку  до  мельчайших  подробностей  и
теперь смотрел внимательно, удостоверяясь, что ничего не  изменилось,  и
оттягивая момент, когда нужно будет посмотреть на  себя  в  зеркало.  Он
боялся этого момента и ненавидел его. Презирая себя за трусость, он  еще
некоторое время постоял спиной к зеркальной стене.  А  потом  решительно
повернулся.
   Из влажной банной глубины проклятого стекла на него  смотрел  больной
мрачный мужчина сорока с лишним лет. У мужчины было тяжелое,  совсем  не
спортивное  тело  и  глаза  человека,  страдающего  тяжким   психическим
недугом. Дьявол еще не успел далеко уйти - глаза  выдавали  его  близкое
присутствие. Он  знал,  что  через  пол-Часа  дьявол  скроется  в  своей
преисподней как раз до следующего визита, и у него будет несколько  дней
передышки. И глаза станут похожи на человеческие.
   Он еще раз осторожно посмотрел на себя. Ничего. Обошлось.
   Он выключил  воду  и  пригладил  назад  короткие  мокрые  волосы.  По
обыкновению, кое-как обтерся  громадным  толстым  и  теплым  полотенцем,
которое всегда грелось  справа  от  него.  Вешая  полотенце,  он  окинул
взглядом свою ванную и усмехнулся,  осторожно  радуясь,  что  уже  может
усмехаться.
   Ванную оформляла Диана. В ней были черные полы и потолки,  зеркальные
стены и двери, золотые краны и трубы, немыслимый  тропический  цветок  в
экзотическом горшке и белый пушистый пуфик  для  педикюра.  "Надо  же  -
педикюра!" - это слово почему-то всегда чрезвычайно веселило  Тимофея  и
напоминало какие-то европейские курорты, которых объезжено было десятки,
и стриженных под пуделей престарелых красавиц.
   Представление о богатстве у  его  жены  ассоциировалось  почему-то  с
обилием зеркал. Он не возражал. Он никогда не  возражал.  Ему  было  все
равно.
   Через десять минут кофе уже славно булькал  в  кофеварке,  а  Тимофей
сидел, вытянув облаченные в  джинсы  ноги  и  прислонившись  затылком  к
прохладной стене. Ему нужно было еще с полчаса,  чтобы  прийти  в  себя.
Через полчаса он сможет работать и превратится в того Тимофея  Кольцова,
которого знают все. Он был рад, что деньги вполне  позволяют  ему  иметь
жизненное  пространство  такого   размера,   что   почти   не/приходится
пересекаться с женой. Ее присутствия рядом он бы не вынес. Да  и  ей  от
его присутствия радости мало.
   Тимофей отлично представлял себе, какое впечатление он производит  на
людей. Он давно раскусил их всех и знал,  как  ими  управлять.  Он  знал
наперечет все их слабости и страхи, их мелочность и эгоизм. Он знал,  на
чем стоит играть, а что приберечь за пазухой для  последнего  удара.  Не
было случая, чтобы он рассчитал не правильно, ошибся и  отпустил  жертву
целой и невредимой. Он гнул их, ломал, топтал и заставлял действовать  в
собственных интересах. Слабых он заглатывал не жуя, а сильных выплевывал
в непригодном к употреблению состоянии.
   Еще он отлично  умел  их  организовать  для  нужной  ему  работы.  Он
контролировал  подчиненных   с   мелочностью   надоедливого   комара   и
кровожадностью акулы. Он знал все обо всех и никому ничего  не  спускал.
Он до отвала кормил их, и ближних, и  дальних,  -  о  зарплатах  на  его
заводах по России ходили легенды - и требовал, требовал, как  одержимый.
Впрочем, он и был одержимый. Ближайшее окружение знало о нем  ничуть  не
больше, чем начальник цеха самой последней его верфи. Он  ни  с  кем  не
дружил, никого не любил  и  никому  не  доверял.  Журналисты  боялись  и
недолюбливали его за пренебрежение, граничащее с хамством,  -  он  знал,
что общаться с прессой не умеет, а учиться ему было некогда  и  недосуг,
поэтому он выбрал такой тон, что самые наглые  и  закаленные  журналисты
терялись. Ему все сходило с рук, потому что за него горой  стояли  люди,
работающие на его производствах, а остальных он не замечал. Он  управлял
своей державой с ловкостью латиноамериканского диктатора и  был  уверен,
что размер державы для него уже не имеет значения. Хотя бы и...  сколько
там она?.. одна шестая часть суши.
   Он не был честолюбив в прямом  смысле  этого  слова.  Но  пребывал  в
абсолютной уверенности, что, если будет работать  по  двадцать  часов  в
сутки, у его личного дьявола не останется никаких шансов.
   В восемь часов он  сделал  первый  за  этот  день  звонок.  В  восемь
тридцать он уехал на работу, даже не вспомнив о том, что жена так  и  не
вышла его проводить.
   Встреча была назначена на пять часов, а к трем  в  агентстве  "Юнион"
началась тихая паника. С  утра  все  уже  поняли  -  что-то  происходит.
Солнцева сидела в кабинете  у  Приходченко  с  десяти  часов.  Скворцов,
приехавший, по своему обыкновению, позже  всех,  тоже  сразу  отправился
туда. Даже разделся прямо в приемной генерального. Секретарша Ира  знала
по опыту, что это очень плохой признак. Без остановки они  пили  кофе  и
курили, хотя, как правило, Приходченко не любил, когда чужие курят в его
кабинете, да еще так много. Явно происходило что-то непонятное и  оттого
пугающее.
   В середине дня слухи о новом, невиданном заказе просочились из района
приемной  генерального,  и  предположения  высказывались  одно   другого
невероятней. Самая  близкая  к  Катерине  сотрудница  Людочка  Кулагина,
прозванная, естественно, Милочкой, утверждала,  что  они  теперь  "будут
делать рекламу самому Чубайсу". Саша Андреев  и  Миша  Гордеев,  великие
сборщики   информации,   осторожно   помалкивали   и    многозначительно
переглядывались. Большинство остальных шатались по кабинетам  в  надежде
выудить информацию или услышать что-нибудь, что можно  будет  как-нибудь
истолковать. В общем, никто не работал.
   Из "Коммерсанта" позвонил знакомый журналист и  спросил,  правда  ли,
что они заключили договор с Газпромом, после  чего  шушуканье  усилилось
раз в десять.
   Все сотрудники не слишком большого, но вполне процветающего агентства
по связям с  общественностью  "Юнион"  понимали,  что  новые  заказчики,
пожелавшие сделать себе "общественное лицо",  -  это  работа,  зарплата,
стабильность и надежды на  спокойное  будущее.  Большинство  сотрудников
перешли сюда вслед за Приходченко  из  умирающего  ТАСС,  и  второй  раз
проходить через смерть целой структуры, в  которой  все  так  или  иначе
работали и были объединены хотя бы видимостью  общего  дела,  никому  не
хотелось. Поэтому за "Юнион" болели все, и даже не слишком  трудолюбивые
сотрудники. С другой стороны, новые заказы  -  это  всегда  нервотрепка,
недовольство начальства медленно соображающими подчиненными,  работа  по
вечерам и выходным, командировки, выяснение  отношений...  То  ли  дело,
когда работа идет по накатанным рельсам, телефон почти не звонит,  рядом
закипает чайник, а в компьютере новая космическая игрушка!
   В два часа Приходченко объявил через секретаршу,  что  в  семь  будет
собрание, и попросил никого не расходиться. В  четыре  все  имеющиеся  в
"Юнионе" начальники - Приходченко,  Скворцов  и  Солнцева  -  отбыли  на
приходченковском "Вольво" в неизвестном направлении.
   Шофер Гриша Иванников смерть как хотел  послушать,  из-за  чего  весь
сыр-бор, но  все  трое  молчали.  Как  обычно,  шофер  Гриша  был  самый
осведомленный человек в конторе. Он знал о начальнике все. Где  был,  во
сколько ушел, что ел и сколько пил. Любопытные Гришины уши слышали очень
много, но умная Гришина голова держала рот на замке. Приходченко доверял
Грише целиком и полностью, и тот доверие оправдывал. Правда, иногда Олег
все же ездил один, без шофера. Не так уж часто, но вполне достаточно для
того, чтобы какая-то часть его жизни оставалась для  Гриши  неизвестной.
Гриша, как и все остальные, про нового клиента уже  прослышал  и  мечтал
первым узнать, кто это.
   - Все-таки это ерунда какая-то, - вдруг  сказала  с  заднего  сиденья
Солнцева, - мы не вытянем  политическую  кампанию.  Мы  только  потеряем
репутацию и вообще останемся на бобах. Черт, ну почему вы так хотите его
денег!
   - Потому что их очень много, - равнодушно ответил Скворцов,  глядя  в
газету. Гриша еще двадцать минут назад в зеркало заднего  вида  заметил,
что страницы Скворцов не переворачивает.
   - Потребуется хорошо продуманная PR-кампания, -  себе  под  нос,  как
будто безмерно устав повторять одно и то же, сказал Приходченко.
   - Да не поможет никакая PR-кампания. -  Катерина  тоже  говорила  без
напора, как по необходимости. Гриша ее такой и не видел никогда. - Разве
вы не понимаете? Человек с таким отрицательным обаянием  не  может  быть
политиком. Он едва говорит. Нам нужно просто море информации, чтобы хоть
представить себе, как лучше его подать, на чем  играть,  что  предлагать
людям в обмен на то, что они за него проголосуют. Я имею в виду образ...
кого? Друга? Брата? Родного отца? Заботливого хозяина? Он разве  на  них
похож? На кого он похож, так это на мешок с отрубями! И где  мы  возьмем
информацию? Вряд ли нам ее дадут, а Гордеев с  Андреевым  будут  ее  год
собирать!
   Приходченко перебил:
   - Если Андреев с Гордеевым будут собирать год, значит, ты их  уволишь
и наймешь Иванова с Петровым, которые ее соберут за три месяца.  И  все,
хватит. Закрой рот и думай, как произвести хорошее впечатление. Я больше
ничего не хочу слышать о сложностях,  подстерегающих  нас  на  тернистом
жизненном пути. Я хочу конструктивных предложений - что мы будем  делать
и когда. А для начала перестань дергаться и дергать нас.
   Это был суровый выговор. Приходченко, как  правило,  Катерину  щадил,
понимая, что ее тонкая  натура  нуждается  в  осторожном  обращении.  Он
никогда не делал ей замечаний прилюдно, оставляя за Сашей  полное  право
ругаться с ней где угодно и когда угодно. Катерина посмотрела на него  с
изумлением, кивнула пренебрежительно, снизу вверх, и  молчала  до  самой
Ильинки, где находился офис Тимофея Ильича Кольцова.
   Гриша очень ей сочувствовал.  Несколько  раз  он  пытался  поймать  в
зеркале ее взгляд, чтобы подмигнуть с утешением, но она смотрела в окно,
сжав на коленях аристократические руки.  Гриша  ловко  припарковался  на
крошечном свободном асфальтовом пятачке и помчался открывать  ей  дверь,
но и тут ему не повезло - она выбралась раньше  и,  натягивая  перчатки,
рассматривала офис, к которому они подъехали.
   Небожитель обитал  в  дореволюционном  пятиэтажном  доме,  надежно  и
тяжеловесно разместившемся между Верховным судом  и  Минфином.  Скромная
табличка с гравировкой - черное на золоте - извещала о том,  что  здесь,
помимо  всего  прочего,  находится  представительство   судостроительной
компании "Янтарь".
   В сдержанном и каком-то очень  официальном  сиянии  ламп,  деревянных
панелей, медных ручек и мраморных полов чувствовался  заграничный  лоск,
русский шик и запах очень больших денег.
   Такие  интерьеры  вызывали  у  Катерины  стопроцентно   срабатывающий
рефлекс:   она   задрала   подбородок,   расправила   плечи   и   вообще
"присобралась", как называла это ее бабушка.
   Высокий охранник с неожиданно приветливым лицом проводил их до лифта,
пообещав, что на третьем этаже их  встретят.  Лифт  негромко  тренькнул,
приглашая в свою малиновую кожаную глубину, и двери закрылись.
   - Интересно, он нас все-таки примет?  -  спросил  Скворцов.  Катерина
только взглянула, Приходченко пожал плечами, и Катерина не утерпела:
   - Хорошо если нас зам примет. Господи, вы  не  понимаете,  с  кем  вы
связались!
   - Зато ты у нас все понимаешь! - отрезал Приходченко сердито.
   Лифт  остановился  на  третьем  этаже,  двери  бесшумно  разошлись  в
стороны, и они увидели элегантного юношу с элегантной папкой в руках.
   - Добрый день, господа! - со сдержанным достоинством, как и  подобает
особе, приближенной к императору, поприветствовал их молодой человек.  -
Пожалуйста, проходите.
   Гуськом они проследовали за вежливым молодым человеком  в  необъятную
золотисто-бежевую приемную с окнами от  пола  до  потолка,  за  которыми
бесшумно и неутомительно для  глаз  жила  своей  жизнью  Ильинка,  центр
московской деловой жизни, сияя чистыми стеклами  офисов  и  разноцветным
буйством осенних кленов.
   В приемной повелевала и правила  энергичная  дама  лет  пятидесяти  с
молодым лицом и седыми волосами.
   - Господа Приходченко, Скворцов и госпожа Солнцева? -  уточнила  она.
Голос у нее был негромкий  и  сдержанный.  Катерина  внезапно  удивилась
умению Кольцова окружать себя истинными драгоценностями. Эта  седовласая
дама принадлежала к ним, и картины на стенах, если только ее не подводит
зрение, - вполне подлинный Ренуар. Интересно, что у  него  за  дизайнер,
который сочетает  бежевое  с  золотистым  и  еще  дополняет  это  ярким,
брызжущим светом Ренуаром?
   - Тимофей Ильич примет вас через три минуты, может быть, присядете?
   Присесть все отказались. Невозможно  садиться  в  низкие  разлапистые
кресла - колени непременно  оказываются  выше  ушей,  и,  когда  наконец
говорят "проходите", очень трудно выковырять себя из мягкой засасывающей
оболочки. Катерина усвоила это еще в начале карьеры и с тех пор  никогда
в приемных не садилась.
   Молодой человек, встретивший их у лифта, вынырнул откуда-то  сбоку  и
неожиданно поинтересовался:
   - Господа, я прошу прощения. У вас нет с собой  съемочной  аппаратуры
или оружия?
   - Нет, - сказал за всех удивленный Приходченко. Он знал,  что  служба
безопасности Тимофея Ильича Кольцова сто раз  проверила  благонадежность
их  фирмы,  их  родственников,  их  друзей,   друзей   родственников   и
родственников друзей, прежде чем зам Кольцова Игорь Абдрашидзе  подписал
с ними договор. Вопрос был детский и унизительный, проверка на вшивость,
как говорил одиннадцатилетний сын Приходченко.
   - У меня есть газовый баллончик, - подумав, сообщила Катерина голосом
первой ученицы, - он у меня всегда с собой, когда я еду на дачу. Газовый
баллончик вам подойдет?
   Элегантный молодой  человек  пришел  в  некоторое  замешательство,  и
Приходченко стало смешно - Катерина и здесь, в этой немыслимой приемной,
проявляла характер.
   - Вы не