унуло  свой нос "проповедничество", которого
он так боялся и которое  ненавидел со времен  провала  с "Перепиской", и  он
стал переписывать.
     С этого  момента начинается быстрое и лихорадочное устремление к концу.
Все  нервы его  приходят  в расстройство, каждый  пустяк  беспокоит,  подает
намек,  приводит в  отчаяние. Подсвечник упадет при  разговоре, он не только
вздрагивает,  он  видит в  этом  примету. Незваный человек войдет  во  время
чтения, он уже меняется в лице, сбивается с ритма и вянет.
     Все замечают, как начинает он худеть: бледный, мерзнущий с наступлением
осени, он порывается уехать опять  куда-то на юг, в Крым, что  ли, но  денег
нет.  И все-таки он садится в  карету и отправляется через  Калугу и  Оптину
пустынь в Малороссию. Он выезжает из Москвы в полном  расстройстве, надеясь,
как всегда,  на  дорогу,  но  па  этот раз дорога уже не  спасает его. Вовсе
расклеившийся нервами  прибывает  он  в обитель, где  делает  остановку.  Из
гостиницы в Козельске пишет он письма старцу Макарию и просит у него совета:
как  быть,  ехать  или  не  ехать, ехать  ли  домой,  ехать  ли  в Крым  или
возвращаться  в   Москву.  Тот  успокаивающе  отвечает  ему:  решайте  сами,
поступайте как  хотите  и не придавайте  своей нерешительности значения, это
пройдет.
     В   первых   числах   октября   Аксаковы  были  обрадованы  неожиданным
возвращением Гоголя. Он вернулся в Москву, впервые в своей жизни поворотив с
дороги,  попросту бросив  ее. Сразу же по прибытии в столицу  он  ринулся  к
Аксаковым, но, не застав их, нанял первую попавшуюся карету и прибыл к нам в
Абрамцево. Чего он хотел? Успокоиться?  Отдохнуть? Увидеть их любящие лица и
сказать себе: все хорошо, ты среди своих?
     Уже в конце осени он опять работает, вновь стоит перед своей конторкой,
возводя разрушенное здание, собирая его по щепке, по кирпичу, по  стеклышку.
Начавши переписывать  слово,  фразу, перемарав  страницу, он стал  марать  и
дальше, и беловик вновь превратился  в  черновик  -- уже не  листы,  а главы
пошли в переделку, и минутами он сознавал: более не смогу.
     Борьба  с собой и мучительное приневоливание и переписывание высасывали
его душу, и Гоголь на глазах менялся, казалось, еще вчера здоровый, молодой,
он наутро глядел  стариком, нос  заострялся, бледность выступала на щеках, и
бежал он опять от себя и от людей, перебегал с места на место, но некуда уже
было скрыться.  Оставался один конец, одно незаконное бегство, по о нем он и
не смел  помышлять, и еще в Одессе, когда  зашел разговор о самоубийстве, он
сказал:  "Это  такой нелепый грех..."  Оставалось терпеть, оставалось  взять
себя в руки и вновь попробовать возродиться.
     К концу 1851 года состояние Гоголя улучшается. Он опять работает, опять
текут  спокойно  его  занятия,  он  готовит  к  печати  собрание  сочинений,
вычитывает чистые листы и правит их. Его тесный уют вновь  напоминает келью:
две комнатки, одна -- спальня и  кабинет, другая -- прихожая и гостиная, где
он изредка принимает  гостей. Над постелью,  закрытой  ширмою, висит  икона,
теплится  лампада,  и по  вечерам  слышат слуги  и хозяева, как  усердно  он
молится или произносит вслух псалмы.
     Все помнят,  что Гоголь  в эти  дни  особенно много говорил  о  смерти,
страшился ее,  и  это  приблизило роковую  развязку. Еще в 1849  году, когда
умерла  Маргарита  Васильевна  Базили,  он написал  другу утешающее письмо и
просил  вместе с тем подробно описать ему ее последние  минуты.  Он просил у
Базили прощения за  этот интерес, но не мог  скрыть его.  Зачем ему это было
нужно? Он хотел сверить свой страх с тем, что  чувствуют в эти минуты другие
-- уходящие и свидетели их ухода. Сам он  после смерти Вьельгорского избегал
встреч  с  покойниками, не  ходил ни  на  панихиды,  ни на  похороны. Смерть
Маргариты Васильевны поразила его,  она почти  совпала  с  другим  горестным
событием -- у  Данилевского умер родственник жены. "Я был при кончине  его и
видел, -- писал ему Данилевский, --  последние минуты. Как ни говори  о том,
что "страшно зреть, как  силится преодолеть смерть человека"... В первый раз
я был свидетелем  этих торжественных минут, глубоко неизъяснимое впечатление
оставили  они на  меня... сколько величественного, умилительного, страшного,
раздирающего сердце..."
     Базили писал другое. "Тьфу, брат, как пошлы  все романы и все трагедии,
где плаксы  оплакивают своих возлюбленных. То  ла смерть матери моих  детей,
того существа,  с которым я  привык жить и  мыслить  и  чувствовать заодно".
Базили писал ему,  что, видя смерть жены, усомнился в бессмертии души, он не
знал теперь, что  говорить детям,  как воспитывать их, как внушить им  веру,
которая до  сего момента казалась ему, как и Гоголю, спасением, а обернулась
безнадежностью.
     Гоголь и сам  не знал,  что  ему ответить.  И он  сомневался,  страшась
сомнений и доверяя  их отцу Матвею, когда тот приезжал к Толстому, не слышал
от тог,  ничего  успокаивающего --  отца Матвея начинали ужо раздражать  эти
колебания и  слабость Гоголя,  и он  говорил: выбирайте. Что же вы мечетесь?
Или  искусство, или  бог!  Гоголь  дал  ему  прочесть  главу о священнике из
второго тома "Мертвых душ" -- глава отцу Матвею не понравилась. Он советовал
уничтожить ее опять-таки потому,  что  священнический сан духовный, а Гоголь
выносит его в сферу "прелести". И мало похожим казался ему этот священник на
него самого -- не подозревал оп опасности таких разговоров с Гоголем.
     В  такие  минуты  Гоголь  более,  чем когда-либо, был подвержен  слову,
влиянию слова, неожиданному толчку со стороны, который мог привести к обвалу
накопившихся горьких чувств. Все колебалось  в  нем, все  было  неустойчиво,
зыбко, дрожаще, и твердый голос как нельзя более нужен был ему сейчас. Не за
кого было ухватиться,  не к кому  прижаться, как  прижимался он в  детстве к
матери. В  последнюю  их  встречу  с отцом Матвеем (уже  в  феврале)  Гоголь
решительно отказался последовать его совету -- бросить писанье.
     Вдогонку  уехавшему  отцу  Матвею  он послал  письмо,  в котором просил
простить  того за  нанесенные "оскорбления", и  еще раз  получил  ответ: "Не
унывайте, -- не отчаивайтесь, во всем благодушествуйте... Решимость нужна --
и тут же все и трудное станет  легко, и невозможное по внушению  врача будет
весьма  возможно. Так и сказано... когда  немоществую,  тогда  силен..." Эти
слова  он и  сам когда-то повторял тем, кто просил у  него в беде поддержки.
Сейчас  они  не  помогали. Письмо  это  пришло  уже, когда  Гоголь  слег,  а
произошло  это после 11 февраля,  когда совершилось то, чего ни он, никто не
ждал, -- уничтожение рукописи.
        "5"
     Все, что этому предшествовало, можно расчислить по дням. 26 января 1852
года  умерла  Екатерина  Михайловна Хомякова. Гоголь любил ее -- и как  жену
своего близкого  знакомого, и как сестру Языкова.  Когда родился у Екатерины
Михайловны сын, его  в честь Языкова назвали Николаем, и Гоголь крестил его.
Она  умерла внезапно,  от эпидемии брюшного  тифа, умерла беременной, ожидая
дитя. Смерть эта как бы подкосила Гоголя. Он увидел в этом предзнаменование.
Присутствуя 28  января на  панихиде, он  был как восковой  -- его никогда не
видели таким. Гоголь не выстоял панихиду до конца -- при этом он старался не
смотреть на покойницу.
     Когда Хомяков,  найдя  в себе  силы,  вышел  его проводить  в переднюю,
Гоголь обнял ею и плача  сказал:  "Все  кончено". На похороны  он не явился,
сославшись  на  болезнь и  недомогание  нервов. Он сам отслужил  по покойной
панихиду  в церкви и поставил свечу. При этом он помянул, как бы прощаясь  с
ними, всех близких его сердцу,  всех отошедших из тех, кого  любил. "Она как
будто в благодарность привела их всех ко мне, -- сказал он Аксаковым, -- мне
стало легче".  И, немного задумавшись, добавил: "Страшна минута  смерти". --
"Почему  же  страшна? -- спросили его,  -- только бы быть  уверену в милости
божией к страждущему человеку, и тогда отрадно думать о смерти". Он ответил:
"Но об этом надобно спросить тех, кто перешел через эту минуту".
     Еще когда  Хомякова  была  жива, но  уже  появились  опасения  в худшем
исходе, он  приезжал к ним и спрашивал, чем  ее лечат.  Ему говорили, что ей
дают каломель. "Ни в коем  случае! -- вскричал  он. -- Это яд!" С  некоторых
пор он боялся лекарств и не доверял им. И когда она умерла, он узнал, что ей
вновь давали каломель. Он приписывал ее кончину действию этого лекарства.
     "С этого  времени, -- как пишет лечивший Гоголя врач А.  Т. Тарасенков,
--  мысль о  смерти  и  о  приготовлении  себя  к  ней,  кажется,  сделалась
преобладающей его мыслью".
     Приближался пост, и Гоголь решил  на  этот раз поститься по-настоящему.
Обычно  он  не  выдерживал  строгих  условий  поста  и  быстро переходил  на
скоромное,  говоря, что  его  организм  так устроен,  что он  не может долго
продержаться на постном. В этот  раз он почему-то страшился, что не выдержит
и вновь впадет в грех.
     В  понедельник,  4  февраля, он был  у  Шевырева,  сказал, что  некогда
заниматься корректурами. Шевырев заметил перемену во всем его облике. Он был
угрюм, погружен в себя. Пробыл недолго и оказал, что чувствует себя слабо  и
хочет попоститься и поговеть.
     -- Зачем же на масленой? -- спросил его Шевырев.
     -- Так случилось...
     5  февраля  Шевырев после лекций  заехал  к Гоголю  на  Никитский.  Тот
собирался в церковь.
     -- Как ты себя чувствуешь? -- спросил Шевырев.
     --  Плохо.  -- Он жаловался на расстройство желудка и  сильное действие
лекарства.
     --  Как же ты, нездоровый, выезжаешь? Посидел бы дня три дома, и прошло
бы. Вот то-то и не женат: жена бы не пустила тебя.
     Он улыбнулся этому.
     Все оставшиеся месяцы  и дни своей жизни Гоголь искал  места, где можно
было бы найти наконец покой. Он звал Данилевского в Москву и просил его жить
с ним одним домом. Он упрашивал  Аксаковых не  уезжать в  Абрамцево, а снять
квартиру в Москве и поселиться вместе с  ним. Ему нужен был дом, семья,  где
он мог бы приютиться, освободиться  от страха,  развеять его. Но Аксаковы не
могли  снять квартиры -- денег не хватало. Данилевский и  подавно не  мог на
авось перебираться  в белокаменную.  С  Погодиным ему жить  не  хотелось,  с
Шевыревым тоже. У Хомяковых отныне пусто было в доме. 9 февраля он последний
раз приехал к ним и долго играл со своим крестником -- будто прощался.
        "6"
     Продолжим летопись.
     5  февраля Гоголь  провожает на  вокзале  Санкт-Петербургской  железной
дороги  отца Матвея. Его  узнают в толпе, любопытные подходят поближе,  чтоб
разглядеть живого автора "Мертвых душ". "С этих пор, -- пишет Тарасенков, --
бросил  литературную  работу...  стал  есть весьма  мало...  сон  умерил  до
чрезмерности". Теперь  Гоголь  постится  и  большую  часть  времени стоит на
коленях перед образами в своей комнате.
     6 февраля он у Шевырева. Все еще выезжает и навещает знакомых. Шевыреву
кажется, что несколько посвежел лицом. Впрочем, следы бессонницы и усталости
видны.
     7 февраля  Гоголь  едет  на  Девичье поле в церковь  Саввы Освященного,
которая в дни жизни у Погодина  была  его  приходской  церковью, приобщается
святых тайн. Вечером он служит там же благодарственный молебен.
     8-го и 9-го он еще выезжает.
     10 февраля пишет письмо матери: "Благодарю  вас, бесценная моя матушка,
что вы обо  мне  молитесь.  О, как много делает молитва матери!.. В здоровье
моем все еще чего-то недостает,  чтобы ему  укрепиться. До сих пор  не  могу
приняться ни  за труды,  как  следует, ни  за  обычные дела,  которые оттого
приостановились...
     Ваш весь, вас любящий сын
     Николай".
     Последнее письмо Гоголя  -- последнее из  всех,  писанных  им, --  было
письмо к матери. Отныне почтовая бумага и конверты более не понадобятся ему.
Лишь обрывки и клочки тетрадных листов станут его записными книжками и  тем,
на чем оп запишет самые последние свои слова.
     Почерк его  меняется.  Мелкий,  бисерно-убористый и  похожий  на  нитку
чистого жемчуга, он вдруг вырастет, приобретет детские  формы:  буквы станут
выше, крупнее, перо  медленнее будет двигаться по бумаге, выводя слова ясно,
так ясно, чтоб и  только начавший читать  мог прочесть, чтоб и плохо видящий
увидел.
     10 февраля  Гоголь просит позвать к нему хозяина  дома  и  передает ему
готовую рукопись второго  тома. Он  желает  отдать ее митрополиту  Филарету,
чтоб тот отобрал,  что  считает нужным, а остальное  обрек  уничтожению, как
негодное  или  ложное. Толстой взять бумаги отказался. До этого --  в ночь с
восьмого на  девятое -- Гоголь видел себя  во сне мертвым,  слышал "голоса",
велел  соборовать  его, призвав  священника  из  ближайшего  прихода  церкви
Симеона   Столпника.  Священник  прибыл,  поговорил  с  ним  и  собороваться
отсоветовал.
     11 февраля наверху у графа было богослужение. Гоголь, отдыхая на каждой
ступени, поднялся наверх и на коленях слушал службу. Его подняли,  отвели  в
его комнаты. Предложили лечь в постель. Он отказывался. Дни и ночи он теперь
проводил в кресле,  подставляя  себе под  ноги  скамеечку,  чтоб можно  было
полулежать. В эту же ночь -- с 11-го на 12-е  -- он молился до трех часов на
коленях перед иконою. К трем часам разбудил мальчика своего Семена.  Спросил
его,  холодно  ли в той  комнате,  где  он  обыкновенно  занимался.  Мальчик
ответил,  что гораздо  холоднее. Не послушался  его  убеждений  лечь  спать,
оделся в теплый плащ, взял свечу и пошел в кабинет, велел мальчику следовать
за  собою, останавливался во всех комнатах и крестился. Пришедши  в кабинет,
велел мальчику открыть трубу, но так осторожно, чтобы не разбудить ни одного
человека. Между тем перебирал свои бумаги:  некоторые откладывал в портфель,
другие  обрекал. Эти последние велел мальчику связать  трубкою и  положить в
камин. Семен бросился на колени и слезно убеждал его не жечь их, говоря ему,
что он будет сожалеть о них,  когда выздоровеет. "Не  твое дело!" -- отвечал
он.  Сам  зажег бумаги.  Когда  обгорели углы, огонь стал потухать.  Мальчик
обрадовался. Но Николай Васильевич  заметил это, велел развязать связку, еще
подложить огня и ворочал  бумаги до тех  пор,  пока  они  не  превратились в
пепел. В продолжение всего сожжения он крестился.
     По окончании  дела от изнеможения опустился в кресло.  Мальчик плакал и
говорил: "Что  это  вы сделали?" -- "Тебе жаль меня",  -- сказал ему,  обнял
его,  поцеловал и  заплакал сам.  Крестясь  по-прежнему,  возвратился  он  в
спальню, лег на постель и горько заплакал.
     Мы  передаем эти подробности в изложении С. П. Шевырева. Хотя его в  те
минуты не было  с  Гоголем, но  то, что  он  пишет, совпадает  с показаниями
других.  Все пересказывали это событие  со слов  мальчика Семена Григорьева,
крепостного  Гоголя,  который   после  смерти  Гоголя,  кстати,  завещавшего
отпустить его на  волю,  вернулся в Васильевку,  остался при Марии Ивановне,
потом был отдан в услужение Николаю  Трушковскому,  а  потом  затерялся.  Он
единственный, кто мог бы точно рассказать, как это случилось.
     Шевыреву, как человеку, которому Гоголь  доверял (Семен это знал), он и
рассказал. Важно  одно -- совершил Гоголь свой самосуд в состоянии трезвом и
спокойном.
     Не было  порыва, аффекта, о котором он бы  через минуту после свершения
страшной казни  пожалел:  бумаги  не  горели,  а  тлели, как могли тлеть  на
несильном  огне  толстые  листы  тетрадей,  да  еще  сброшюрованных  плотно.
Обгорели  лишь углы.  И было время вынуть рукопись из печи  (все  же то была
печь,  а не  камин)  и  спасти  их. Но Гоголь поджег  их свечой  опять и еще
подталкивал  их,  переворачивал,  чтоб огонь взял все,  чтоб не  осталось ни
клочка, ни памяти о том, что было.
     С  другой стороны, что-то он  все  же откладывал в портфель, и это были
письма  -- письма  Пушкина в  том числе. Он делал это сознательно,  в полной
уверенности,  что поступает  правильно, единственно верно, хотя  -- и оттого
плакал он -- понимал уже, что не сможет восстановить  написанного. Это  было
не то сожжение,  какое  он  учинял  своим  трудам прежде, это  был  расчет с
писательством и с жизнью. Более ни жить, ни писать было печем и не для чего.
     "Надобно  уж  умирать, -- сказал он  после  этого Хомякову,  -- а я уже
готов, и умру". Тут действовала сила внушения, сила  духа, уже приговорившая
его сознание к мысли, что конец неминуем. "Он смотрел, как человек, -- пишет
Тарасенков,  позванный к  Гоголю  впервые  13  февраля, -- для  которого все
задачи разрешены".
     Он  уже  почти  ничего не  принимал из  рук  стоявшего  бессменно у его
изголовья  Семена (после сожжения  Гоголь  перебрался на кровать и  более не
вставал), только теплое красное вино, разбавленное водой.
     Вокруг его  кресла,  а потом  и  постели валялись разбросанные  обрывки
бумаги с неоконченными  записями на них. На одном слабеющей, но все еще ясно
выводящей буквы рукой ДЕТСКИМ ПОЧЕРКОМ было написано:
     Одна из предсмертных записок Гоголя.
     "КАК ПОСТУПИТЬ, ЧТОБЫ ПРИЗНАТЕЛЬНО, БЛАГОДАРНО И ВЕЧНО ПОМНИТЬ В СЕРДЦЕ
МОЕМ ПОЛУЧЕННЫЙ УРОК?"
     Далее   шло  еще   что-то,  обрывавшееся  на  средине  фразы,  даже  на
недописанном слове, и в самом низу  обрывка был  рисунок: книга  захлопывает
человека  с лицом, напоминающим лицо Гоголя.  Те же длинные волосы  и тот же
профиль  с   длинным  носом,   хотя  все   набросано   нечетко,  несколькими
скрещивающимися линиями. Что хотел сказать он этими словами и этим рисунком?
     Жизнь   кончена,  и  это  его  судьба  --   быть  захлопнутым  обложкой
недописанной  книги,  книги,  которую  теперь уже никто  не прочтет,  книги,
забравшей его жизнь и отпустившей его душу на свободу?
     Его лечили. Ему лили на голову холодную воду ("матушка, что они со мной
делают?"),  он  просил e трогать  его, говорил,  что  ему хорошо и  он хочет
скорее умереть. Его насильно раздевали, опускали в ванну, обматывали мокрыми
полотенцами,  сажали ему на нос  пиявок.  Он стонал,  звал кого-то и  просил
подать ему лeстницу, но это было уже в ночь накануне смерти.
     Обеспокоенный  хозяин  дома  созвал консилиум,  все имевшиеся  тогда  в
Москве известные врачи собрались у постели Гоголя. Он лежал,  отвернувшись к
стене,  в халате и сапогах  и  смотрел на прислоненную к стене  икону Божьей
матери.  Он хотел  умереть тихо, спокойно. Ясное сознание, что  он  умирает,
было написано  на его лице. Голоса, которые он слышал перед  тем,  как сжечь
второй  том,  были  голосами оттуда  -- такие  же  голоса  слышал  его  отец
незадолго  до смерти.  В  этом смысле он  был в  отца. Он  верил, что должен
умереть, и этой  веры было достаточно,  чтоб  без какой-либо опасной болезни
свести его в могилу.
     А врачи,  не  понимая причины его  болезни и ища ее  в теле,  старались
лечить тело. При этом  они насиловали  его тело, обижая душу  этим насилием,
этим вмешательством в  таинство ухода. То был уход,  а не самоубийство, уход
сознательный,   бесповоротный,   как   уход  Пульхерии  Ивановны,   Афанасия
Ивановича, понявших,  что их время  истекло. Жить,  чтобы просто жить, чтобы
повторяться, чтоб тянуть дни и ожидать старости, он не мог. Жить и не писать
(а писать он был более не в силах),  жить и стоять на месте значило для него
при жизни стать мертвецом.
     Верный  своей  вере  в то,  что жизнь  дается человеку для  того, чтобы
сделать свое дело  и  уйти,  он и ушел  от них, все еще  думавших, что имеют
власть над ним.
     Муки Гоголя перед смертью были муками человека,  которого не  понимали,
которого вновь окружали удивленные люди,  считавшие, что он с ума сошел, что
он голодом себя морит,  что он чуть ли не задумал покончить с собой.  Они не
могли поверить  в то, что  дух настолько руководил им, что его  распоряжения
было достаточно, чтоб тело беспрекословно подчинилось.
     Врачи терялись  в догадках  о  диагнозе,  одни