В начале июня Гоголь со своим подопечным полоумным князем Васильчиковым
и его матерью Александрой Ивановной и их домом выехал в Павловск.
     В  Павловске он  дописывал вторую книжку  "Вечеров".  Что-то  менялось,
ломалось  в его настроении  и  так  же ломалось  в  писании. К былям старины
примешивалось  настоящее.  Все  чаще   взгляд   его  обращался   к  картинам
современным,  и в одной тетрадке возникали страницы о  запорожцах,  о борьбе
Козаков с ляхами и мирные картины недавно оставленной им Миргородщины. Рядом
с приключениями  кузнеца Вакулы ложился  Шпонька,  сказка  мешалась с прозою
быта, XVII век с XIX.
     Гоголь и сам назвал их былями и небылицами, "болтовней", "побасенками".
Слова  эти он  вложил в уста  Пасичнику, Рудому  Паньку, в котором некоторые
исследователи  склонны  видеть автора: Рудый  он  потому,  что  и  Гоголь  в
молодости был несколько рыжеват, Панек  -- в малороссийском просторечии внук
Опанаса, Афанасия.
     По вечерам, когда несчастный князь засыпал,  Гоголь уходил в отведенную
ему  комнату и работал. "Вечера" писались  вечером, ночью.  Может, поэтому в
них  так вдохновенно описана ночь, тишина ночи и завораживающие ночные  сны.
Гоголь  --   поэт  ночи:  "Ночь  перед  Рождеством",   "Майская  ночь,   или
утопленница". На ночь  падают  фантастические события "Сорочинской ярмарки",
ночью  совершается  убийство  в "Вечере  накануне  Ивана  Купала",  месть  в
"Страшной мести".
     По  ночам  морочат черти героев  в "Пропавшей грамоте" и "Заколдованном
месте".
     Позже временем писания для Гоголя станет только утро, но в  ту  пору, в
пору начала своих литературных занятий, он вынужден будет отдавать ему часы,
предназначенные для сна.
     Он  уехал в  Павловск, когда первая книжка "Вечеров" была уже разрешена
цензурой.  В нее  вошли повести "Сорочинская ярмарка", "Вечер накануне Ивана
Купала",  "Майская  ночь,  или  утопленница"  и  "Пропавшая  грамота".  Дело
оставалось  за  типографией,  и   Гоголь  волновался,  ожидая  известий   из
Петербурга.
     А  вести  оттуда  шли  дурные.  С  запада,  из  Белоруссии  на  столицу
надвигалась холера.
     "Тяжелое время, тяжелый год", -- писал Пушкин Плетневу. Он писал это из
Царского Села, где жил в доме Китаевой на большой дороге. В конце 1830  года
восстала  Польша.  Повстанцы объявили  Романовых  низложенными  с  польского
престола.  Царский наместник  в  царстве  Польском великий  князь Константин
Павлович  бежал  из своего дворца в Варшаве. В феврале состоялось Гроховское
сражение, в котором русские потеряли около десяти тысяч убитыми. Это  был не
временный  бунт, а  настоящая война с участием регулярных  войск с  той  и с
другой стороны.
     В середине июня  холера появилась  в Петербурге.  На заставах выставили
карантины. Окружили  они и  Царское  Село,  и  Павловск.  Начинающаяся  жара
вынудила двор переехать  в  Царское, которое  до этого пустовало. Вместе  со
двором  прибыли  сюда  воспитатель наследника Василий Андреевич Жуковский  и
штат  фрейлин,  в  котором  состояла  "черноокая  ласточка",  двадцатилетняя
Александра Осиповна Россет.
     Жуковский поселился в Александровском дворце, фрейлина -- вблизи покоев
императрицы.  Императрица  ждала  разрешения  от  бремени,  и  это   вносило
дополнительную ноту волнения  в жизнь двора.  Так неожиданно Гоголь оказался
не  в тихом  заброшенном месте  под  Петербургом,  а вблизи  царя, гвардии и
света. От Павловска до Царского было несколько более часа ходьбы.
     Уже  и  в Павловске, опасаясь заразы, нюхали  уксус, пили мятную траву,
ромашку,  уже  люди в Петербурге  умирали сотнями,  и  страхи, увеличиваясь,
росли, а строгости на карантинных пунктах усиливались. Еще до переезда двора
в Царское в столице  начались волнения. Народ вытаскивал врачей на улицы  и,
крича, что они отравляют людей, вершил  над ними  расправу. 23  июня Николай
прибыл в  Петербург и направился на Сенную площадь. Его появление в открытой
коляске посреди  бушующего моря  толпы произвело  впечатление.  "До кого  вы
добираетесь?  --  сказал  царь. -- Кого  вы  хотите?  Меня ли?  Я никого  не
страшусь,  вот я (при этом, как пишет историк, показал  в грудь)". Народ пал
на  колени.  После  сего  государь   отбыл  на  Елагин  остров.  И  об  этом
рассказывали с восторгом в Павловске. Но  разговоры эти, равно как и близкое
присутствие  двора,  Гоголя  не  трогали.  В его павловских  письмах  домой,
которые долго добирались  до  Васильевки через  карантины, нет  ни слова  об
этом. Нет в  них упоминаний и о других событиях -- о бунте в Старой Руссе, в
военных поселениях, которые вынудили царя  во второй раз покинуть  столицу и
выехать для усмирения бунтовщиков.
     "Плохо, ваше сиятельство, -- писал Пушкин Вяземскому. -- Когда в глазах
такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы. Кажется,
дело польское  кончается; я все еще боюсь: генеральная баталия, как  говорил
Петр  I, дело зело опасное. А если  мы и осадим  Варшаву...  то Европа будет
иметь время вмешаться не в ее дело. Впрочем, Франция одна не сунется; Англии
не для чего с нами ссориться, так авось ли выкарабкаемся.
     В Сарском Селе покамест нет ни бунтов,  ни  холеры; русские журналы  до
нас  не  доходят,  иностранные  получаем,  и  жизнь у нас  очень  сносная. У
Жуковского  зубы болят, он  бранится с  Россети; она  выгоняет его  из своей
комнаты, а он пишет ей арзамасские извинения гекзаметрами".
     Мысли  о  политике,  как и  сама  политика,  гораздо  сильнее волновали
Пушкина,  чем Гоголя. Он с  юности привык осторожно  относиться  к  событиям
такого  рода и не  высказываться о  них. "Собачья  комедия нашей литературы"
волновала его  острее,  чем  победы  или поражения  Дибича  и наши  успехи и
неуспехи в глазах Европы. Лишь  раз, уже по приезде в Петербург, он упомянет
в  письме к Данилевскому о "временах терроризма,  бывших  в столице", имея в
виду холерные вспышки, усмиренные государем.
     Поэтому с  Пушкиным и Жуковским  во  время их встреч в  Царском  Гоголь
будет  мало  говорить о Польше, о  Старой Руссе и реакции Европы на действия
русских войск. Эти разговоры Пушкин и Жуковский будут вести между собою.
     Уже  в первом письме  Гоголя из  Павловска появляется приписка: "Письма
адресуйте ко мне на имя Пушкина, в Царское Село, так:
     Его Высокоблагородию Александру  Сергеевичу Пушкину. А вас прошу отдать
Н. В. Гоголю".
     В следующем письме он спрашивает маменьку: "Помните ли вы адрес? на имя
Пушкина".  Тут  содержится прямое  преувеличение.  И  уж  тем более, как  он
хвастается в  письме к Данилевскому, он не мог встречаться  "каждый вечер" с
Пушкиным и Жуковским в Царском. Во-первых,  потому, что он не мог отлучаться
от  своего  ученика. Во-вторых,  сами Жуковский  и Пушкин не  имели  времени
проводить свои вечера  с ним, ибо Жуковский был занят при наследнике и жизнь
его  зависела  от  распорядка   жизни  двора,  к   которому   учитель  князя
Васильчикова не был допущен, а Пушкин жил в это время с юной женой, проводил
с ней первые медовые месяцы и но очень стремился к общению.
     Летом  1831 года в Царском чета Пушкиных  не раз встречалась в парке  с
царской четой,  и императрица  благосклонно разговаривала с юной  красавицей
Гончаровой. Трудно представить себе в этой жизни рядом с Пушкиным... Гоголя.
Если он  и появлялся у них, то раза два-три за все лето. Во всяком случае, в
многочисленных письмах Пушкина из Царского (в том  числе  к  П. А. Плетневу)
Гоголь  не упоминается,  а если упоминается,  то  только косвенно.  В  одном
месте, обсуждая с  Плетневым план издания альманаха "Северные Цветы", Пушкин
напишет, что стихи для альманаха есть, но "проза нужна", в другом, говоря об
ужасах холеры  и неминуемой  смерти,  сам себе  возразит: "Но жизнь все  еще
богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья..."
     И лишь когда Гоголю настанет пора ехать в Петербург,  Пушкин передаст с
ним  посылочку для  Плетнева -- "Повести  Белкина":  "Посылаю тебе с Гоголем
сказки  моего  друга Ив. П.  Белкина;  отдай  их  в  простую  цензуру, да  и
приступим к изданию".
     Дела  звали  Гоголя  в столицу. Холера  спала, были сняты карантины.  В
типографии  Департамента  народного  просвещения  уже печатались  "Вечера на
хуторе близ Диканьки". Кроме  того, надо  было менять квартиру -- прежняя не
устраивала  его.  Но  ничего  лучшего  не  нашлось.  Средства  не  позволяли
переехать  в район побогаче  -- он снял  две  комнатки в  третьем этаже,  на
Офицерской улице, выходящей на Вознесенский проспект.
     Позднее  Гоголь  поселит  на  этом проспекте  своего  цирюльника  Ивана
Яковлевича  ("Нос").  Он  станет  всем  своим  петербургским  героям  дарить
собственные адреса.  В  местах, обжитых им,  поселятся  и майор  Ковалев,  и
Поприщин   ("Записки  сумасшедшего"),  и  художник   Пискарев  из  "Невского
проспекта".
     Переехав на  новую  квартиру,  Гоголь  отправился  в  типографию.  Едва
просунул он нос в ее двери, как раздался смех и фырканье. Смех этот смутил и
без того застенчивого малоросса. Но оказалось, что смеются не над ним, а над
теми "штучками", которые он изволил прислать для набора из Павловска. Фактор
объяснил ему,  что они "оченно до  чрезвычайности забавны". Сообщая об  этом
Пушкину, Гоголь не преминул добавить, что он, вероятно, писатель "совершенно
во вкусе черни".
     Пушкин ответил: "Поздравляю Вас с первым Вашим торжеством, с  фырканьем
наборщиков и изъяснениями фактора".
     В своем письме к Пушкину Гоголь перепутал имя его  жены,  назвав ее  не
Натальей Николаевной,  а Надеждой  Николавной.  Пушкин  это  заметил:  "Ваша
Надежда  Николавна, т.  е.  моя  Наталья  Николавна  --  благодарит  Вас  за
воспоминание и сердечно кланяется Вам".
     Тон письма Пушкина дружествен, но сдержан. Он всегда останется таким по
отношению к Гоголю.  При  всем своем расположении к Гоголю Пушкин никогда но
будет с ним открыт. Гоголь -- даже при росте  своего понимания о себе --  не
решится перейти разделявшее их до того расстояние.
     Если письма его к  Жуковскому, Плетневу (писанные в то же время), как и
потом к М.  П.  Погодину, И.  И. Дмитриеву и другим  московским литераторам,
которых  он завоевал сразу и всех в свой приезд в  белокаменную в 1832 году,
определенны, в них есть раз и навсегда избранная для каждого интонация, то в
переписке  с Пушкиным Гоголь  этой интонации так  и не найдет.  Впрочем,  их
сношения  по почте  трудно  назвать перепискою  (сохранилось всего  9  писем
Гоголя к Пушкину,  относительно коротких,  и  3  письма  Пушкина к нему, еще
более кратких), но они тем не менее единственное письменное свидетельство их
отношений, тона Пушкина и тона Гоголя.
     Вообще, в  письменных,  как и в устных, связях, как поставишь себя, так
уж и  пойдет.  И  Гоголь,  например,  безошибочно  ставит себя  в  отношении
Плетнева,  Жуковского  и  других.  Плетневу  он  пишет  письма,  проникнутые
заботами  о  педагогике,  письма  младшего  к  старшему  (но  не  с  большой
дистанцией в летах и почтении), Жуковскому -- в витиеватом стиле его баллад,
старцу Дмитриеву, сидящему в провинциальной Москве и вспоминающему дни былые
(первый сатирик, русский  Ювенал,  к тому же  министр), -- в подобострастном
тоне совсем молодого, пригретого  добрыми лучами снисхождения "старейшины" и
патриарха.  Погодину  (хоть  он  и профессор,  известный  на  Руси  историк,
издатель) -- в простецки-свойской манере, так и клонящей адресата перейти на
"ты".
     Прошлое  Погодина  -- отец его был крепостным, а  сам он  долгое  время
состоял   учителем   в  богатых   домах   --   давало  основания  для  такой
фамильярности.
     Отметим  здесь,  что   Гоголь  в   отношениях  с  людьми  очень  быстро
избавляется  от неловкости  и  переходит  от  почтительно-просительной, даже
заискивающей интонации  к приятельству,  от несмелого взгляда снизу вверх  к
тому,  чтобы  самому смотреть  несколько сверху. История его литературного и
житейского возвышения, почти  скачка  (вчера  писец в департаменте,  сегодня
автор двух книжек "Вечеров;), собеседник Пушкина и Жуковского) есть феномен,
но для  Гоголя  он естествен. Он  естествен для  его таланта и воли, а также
незаурядного умения повелевать обстоятельствами.
     Это  естественно  и  для внутреннего  его  знания  о себе: он  все  это
предвидел,  был  к  этому  готов, только случай должен был представиться,  и
случай не замедлил быть.
     Но и случаи эти Гоголь умел подстраивать, организовывать, создавать, то
не было везение, то было торжество его раннего знания жизни и людей.
     Первое письмо  к Пушкину  (от  16  августа 1831  года)  выдает, однако,
некоторую растерянность Гоголя. Он не знает, как вести себя с Пушкиным. Одно
дело -- присутствие при разговорах с Пушкиным, другое  -- беседа  на бумаге,
один на один. И он несвязно извиняется.
     Извинения  эти  связаны  с  тем,  что  Гоголь так-таки и не  заехал  за
"Повестями  Белкина" (их пришлось доставить  к Гоголю через других людей)  ;
во-вторых,  он поставил  Пушкина в  неловкое положение, приказав маменьке  и
другим своим знакомым писать "на имя Пушкина  в Царское Село". Пушкин его об
этом не просил, Пушкин ему этого не разрешал. Можно предположить, что он это
сделал без ведома Пушкина, на свой страх и риск -- ради эффекта.
     В первом случае Гоголь все валит на своих спутниц, спешивших  увидеться
с  мужьями  в столице  (мог бы сочинить что-нибудь поувесистее),  во  втором
пишет  следующее:  "я  узнал  большую  глупость  моего  корреспондента.  Он,
получивши на имя мое  деньги  и знавши, что я  непременно  буду  к 15 числу,
послал их таки ко мне на имя ваше  в Царское Село вместе с письмом". Кто мог
быть  этим корреспондентом?  Только мать Гоголя. Кому, как  не ей, напоминал
он: "Помните ли вы адрес? на имя Пушкина, в Царское Село". Тут уж "глупость"
со стороны Гоголя, и довольно  большая  глупость, ибо  в светских отношениях
такой поступок  --  дурной  тон,  который  можно простить  разве что близким
друзьям.
     Чувствуя  все это, Гоголь крутится  и изворачивается ("приношу повинную
голову, что  не устоял в своем обещании по странному случаю... Может быть, и
ругнете  меня лихим словом; но где гнев,  там и милость..."), спотыкается  в
извинениях и реверансах.
     Следующее его послание Пушкину уже  несколько  повеселей и поразвязнее.
Гоголь избирает  легкий  тон, шутливую  интонацию,  временами перемежающуюся
восторженностью. Восторженность адресуется Пушкину, шутит он о Булгарине и о
себе.  Здесь  он  сообщает  о  впечатлении  наборщиков  от его  "Вечеров"  и
солидаризуется  со  статьей  Пушкина  "Торжество  дружбы,  или   оправданный
Александр Анфимович Орлов". Статья  (в которой  Пушкин  высмеял трогательную
дружбу Николая Ивановича Греча с Фаддеем Венедиктовичем Булгариным, а заодно
и автора бесчисленных  "нравственно-сатирических романов"  А. А. Орлова) еще
не появилась в "Телескопе", но Гоголь обнаруживает знакомство  с ее текстом.
Письмо Гоголя -- развитие и продолжение мыслей статьи Пушкина и предложение,
пока шутливое, своих услуг по борьбе с булгаринской партией.
     Гоголь истово подпевает в  этом  письме Феофилакту Косичкину (знание им
истинного  имени автора  говорит о  степени литературного  доверия Пушкина к
Гоголю),  но  предлагает   свой  вариант  сравнительной   критики  Орлова  и
Булгарина. И надо признать,  что его проект даже несколько более  убийствен,
чем тот, которым воспользовался Пушкин.
     Если Пушкин идет по линии унижения и уничтожения личности Булгарина, то
Гоголь  избирает  шутовскую форму "ученой  критики",  некоего "эстетического
разбора", где видны элементы любимой Гоголем мистификации, игры с читателем.
     Он советует углубиться  в художественную материю  романов  Булгарина и,
извлекая  из них несуществующие цитаты,  строго спрашивать  за  них с Фаддея
Венедиктовича.
     Тут   издевка   косвенная   и    двусторонняя:   Булгарин   как   будто
рассматривается кап писатель, и вместе  с тем показывается, что эстетическая
критика,  как ни старается, ничего не  может найти в  нем. При  этом  Гоголь
вводит  фон  борьбы  классицизма  и  романтизма  и ставит  Булгарина  в  ряд
романтических  гениев,  в ряд Байрона  и  Гюго.  "Россия,  -- пишет  он,  --
мудрости правления  которой дивятся все образованные народы Европы, и проч.,
и  проч.  (прямое пародирование статей Булгарина в  "Пчеле".  -- И. 3.),  не
могла  оставаться  также  в  одном положении. Вскоре возникли и  у  ней  два
представителя  ее  преображенного  величия..."  Булгарин  (не  перестававший
гордиться тем,  что его читают в Европе,  и  не устававший повторять о том в
своей "Пчеле") сравнивается с Байроном, на  которого он будто бы даже внешне
похож. "Самая даже жизнь Булгарина есть больше ничего, как повторение  жизни
Байрона;  в самых даже  портретах их заметно необыкновенное сходство". "Ведь
это мысль не дурна сравнить  Булгарина с Байроном", -- замечает Гоголь, и мы
должны согласиться с ним. Из аналогии Булгарин -- Байрон  вытекает множество
смертельных  для автора "Выжигина"  сопоставлений, которые  развенчивают как
"романтизм" его биографии, так и "романтизм" его прозы.
     Пушкин ответил Гоголю: "Проект Вашей ученой критики удивительно хорош".
     14  сентября  1831  года  в  библиографических прибавлениях  о  книгах,
вышедших  с июля по  15 сентября  под  рубрикой  "романы", "Северная  Пчела"
сообщила:
     "...Повести  покойного  И.  П.  Белкина  (в  прозе),   изданные  А.  П.
(известным нашим Поэтом) СПБ., в Т[ипогра-фии] Плюшара, 1831, (12), XIX, 187
стр.
     ...Вечера на  хуторе близ Диканьки. Повести, изданные  Пасичником Рудым
Паньком.   Книжка   1-я,   СПБ.,   в  Т[ипографии]  Департамента   народного
просвещения. 1831 (12), XXII, 244стр.".
     Таким  образом, Гоголь и Пушкин вновь оказались рядом. И  не только  на
газетной странице. Начиналась новая пора в русской литературе -- пора прозы,
и открыли ее два поэта, один -- близкий к завершению своего  пути, другой --
начинающий его. Мнение о  книге  Гоголя  было благоприятным. Молодого автора
хвалили,  поощряли.  Хвалили  за  верность  малороссийской действительности,
ругали за отступления от нее. Первой отозвалась "Пчела".
     Она посвятила "Вечерам" две статьи в двух номерах и начала с экскурса в
историю  вопроса,  с выяснения того, как  писали о  Малороссии до Пасичника.
Баланс получался в пользу Гоголя. Его "запорожский юмор", верность "казацким
костюмам"  ставились  в  пример.  Более  всего  нравилось  "Пчеле"  то,  что
указывало  на  быт. Что  же  касается  целого,  оно, по  мнению  рецензента,
"несколько сбивалось  на водевильный тон". Внести дух водевиля  в историю --
это  была  неплохая идея,  но  автор  рецензии имел  в  виду другое.  Его не
устраивали  в  Пасичнике  "недостаток творческой  фантазии"  и  вольность  в
обращении с историей.
     О том  же напоминал  Гоголю  и булгаринский "Сын отечества  и  Северный
архив". Пространная  статья А.  Царынного (А.  Стороженко)  вся  состояла из
параллелей между украинской явью и  текстом "Вечеров". Автор указывал Рудому
Паньку на то, что:
     На Украине парубки не напиваются допьяна.
     Козаки не играют на бандуре.
     Свадьбы не играются на ярмарках.
     "Цыган...  не  имеет  места  в  картине,  представляющей быт  честных и
богобоязливых коренных жителей Малороссии".
        "5"
     При Екатерине  I  и  Анне Иоанновне гетманов на Украине не было, а если
речь идет о  времени Екатерины II (в  повести "Пропавшая грамота"), то тогда
уже существовали почты и незачем было посылать гонца.
     Точно так же понял все и Н. Полевой в Москве -- только  его  раздражали
неумеренные похвалы "Пчелы", и  он не преминул  полаяться с  нею публично, а
заодно и  остудить "молодого  хохла": во-первых, то был вовсе не "хохол",  а
"переодетый москаль", он не знал  ни малороссийских обычаев, ни языка. Кроме
того, он дурно знал историю, х