Игорь Золотусский.
        Гоголь

     МОСКВА
     "МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ"
     1979
     OCR: Александр Продан


        "Содержание"

        "Часть первая. НИКОША"
     Глава первая. Дом в Васильевке
     Глава вторая. Полтава
     Глава третья. Гимназия
        "Часть вторая. ПОПРИЩЕ"
     Глава первая. Безвестность
     Глава вторая. Рудый Панько
     Глава третья. На перепутье
        "Часть третья. СВЕТЛЫЕ МИНУТЫ"
     Глава первая. Смех сквозь слезы
     Глава вторая. "Русской чисто анекдот"
     Глава третья. Пушкин
        "Часть четвертая. СТРАННИК"
     Глава первая. Чужбина
     Глава вторая. Мертвые души
     Глава третья. Россия
     Глава четвертая. Поворот
     Глава пятая. Раскол
        "Часть пятая. ПЕРЕВАЛ"
     Глава первая. "Антракт"
     Глава вторая. Несчастная книга
     Глава третья. Диалог
        "Часть шестая. ВОЗВРАЩЕНИЕ"
     Глава первая. Отвлеченье на миг
     Глава вторая. Снова в дороге
     Глава третья. Сожжение и смерть
        "Основные даты жизни Н. В. Гоголя"
        "Краткая библиография"

     Памяти отца

        "Часть1"
     НИКОША
     Нужно сильно потрясти детские чувства, и тогда они надолго сохранят все
прекрасное. Я испытал это на себе.
        "Гоголь -- матери, октябрь 1833 года"

        "Глава первая"
        "ДОМ В ВАСИЛЬЕВКЕ"
     Я думаю, все переменилось, но мое сердце всегда останется привязанным к
священным местам Родины...
        "Гоголь -- матери, май 1825 года"
        "l"
     Он  родился в  низенькой хатке, крытой соломой,  в комнате  с  глиняным
полом. Первый свет, который он увидел, был свет  серенького мартовского дня,
свет месяца, который у древних славян считался началом года. В житии святого
Стефана  Пермского  сказано: "...март месяц -- начало  всем  месяцам, иже  и
первый наречется  в  месяцех,  ему  же  свидетельствует  Моисей-законодавец,
глаголя: месяц же  вам первый  в месяцех  да будет  март...  Марта бо месяца
начало бытиа -- вся тварь Богом сотворена бысть от небытья в бытье".
     Все  уже таяло,  и  мелкий снежок,  падавший на землю, когда его  несли
завернутого в  одеяльца  и  пеленки в церковь,  не мог  скрыть пробивающейся
зеленой травки. Он родился весной и потом всю жизнь любил весну, весною весь
его организм просыпался, напрягался; весною ему  и писалось,  и мечталось, и
жилось. "Сильно люблю весну, -- писал он. -- ...Мне кажется, никто в мире не
любит ее так, как я. С нею приходит ко мне моя юность;  с ней мое  прошедшее
более чем воспоминание: оно  перед моими глазами и готово брызнуть слезою из
моих глаз..."
     В начале  марта прилетают  с юга жаворонки, в середине лед делается так
непрочен, что его щука хвостом пробивает. Вечером в воскресенье, в последний
день масленицы, выносят из дворов по снопу соломы и сжигают  на окраине села
-- сжигают  Масленицу. Весною пробуждаются  и  души усопших, и люди ходят на
кладбище  поминать  их. Они как бы беседуют с пробужденными  от зимнего сна,
советуются  с ними. Ряженые на масленице -- тоже освободившиеся от сна духи,
духи загробного  царства,  оборотни, и оттого  во  всех домах готовят блины:
хотят задобрить пришельцев.
     Православная  Малороссия,  в  которой  родился  Гоголь,  еще  сохраняла
остатки  обрядов языческих.  Все перемешалось тут:  и  вера  в  Христа --  и
странствование по дорогам старинного  вертепа, в  котором показывались сцены
непристойные,  соблюдение  поста  --  и  безудержное веселье  и  гулянье  на
ярмарках,  сытная  еда,  яркие одежды,  яростное обращение крови под знойным
летним солнцем.  Лень  сопрягалась со вспышкою, со  способностью бесшабашной
рубки  в  бою,  протяженная тоскливость  прощальной  песни  --  с  криками и
свистами гопака,  плясками в кругу  и срамными припевками.  Даже  в  светлое
Христово  воскресенье  -- Велик День --  славили  Бога, но  славили и земную
жизнь:  все  пело,  пило,  танцевало.  Выносились  на  улицу  еда  и  питье,
вынимались из сундуков цветастые  платья, яркие свитки, шитые  камзолы,  как
луг расцветал,  так  расцветала  земля  от  огненно-красных  и  сине-голубых
шаровар, платков, платяниц, плахт и юбок.
     Гоголь родился  в пору предчувствия радости, ликования людей и природы,
накануне явления всего нового -- будь то новые листья  на деревьях или новые
надежды. Он и сам стал надеждой отца и матери, которые, потеряв двоих детей,
со страхом и неуверенностью ждали третьего. Много раз ездили  они молиться к
святой иконе Николая-чудотворца в соседнюю  Диканькскую  церковь,  много раз
просили  угодника заступиться  за  них,  даровать  им здоровое  дитя; судьба
сжалилась над ними -- родился сын.
     Кажется, какое-то предопределение стоит у его колыбели.
     Предопределение дает  гулять  по  полустепи  половцам  и  татарам,  оно
сближает эту часть Украины ранее других с Русью, чтоб русская речь и русское
мышление  влились в сознание и речь предков  Гоголя. Оно  и  рельеф избирает
особый --  идущий от  холмов и лесов Приднепровья к Причерноморской открытой
равнине, с которой  далеко "видно во все концы света": и Крым виден, и Понт,
к берегам которого приставал Одиссей, и Карпатские горы.
     От  тех  мест,  где родился Гоголь, открывается на  юг простор --  глаз
немеет при  попытке охватить и  постичь его.  И уходят в  ту даль  дороги  и
тракты,  пробитые  копытами коней  и  волов,  политые горячей  кровью  лихих
рубак-запорожцев  и  черной кровью  турчина,  не  раз замахивавшегося кривой
саблей на православный крест.
     Влажное дыхание лесов и воды навевается с запада и севера, а если стать
лицом к югу, то дышит в лицо сухая степь, отдаленные пески пустынь  -- ветры
Востока  достигают этого  пограничья Малой,  Белой и  Великой  Руси с алчною
Азией.
     Гоголь родился  на меже, на стыке, на междупутье, на перекрестке дорог.
Много раз переходила эта земля из рук в руки.  Крымский хан  и  русский царь
спорили из-за нее, польская, шведская, литовская речи звучали на площадях ее
местечек, в церквах и на постое. Смешивались крови, смешивались и наречья, и
вера  мешалась  -- предки  Гоголя то переходили на  сторону Варшавы,  то  на
сторону Москвы.
     И  в  двойной  фамилии  его -- Гоголь-Яновский  -- слышится  эта смесь.
Гоголь  -- кличка, прозвище, имя птицы, селезня, франта. Из кличек и прозвищ
рождались казацкие фамилии. Яновский отдает чем-то польским. "Мои предки, --
любил говорить дед Гоголя Афанасий Демьянович  Гоголь-Яновский, --  польской
нации".  "Традиция  производить  себя  из польского  шляхетства, -- пишет  в
статье "Сведения о предках Гоголя" Ал. Лазаревский, -- явилась у малоросской
козацкой старшины в  начале второй половины  XVIII века, когда эта  старшина
вспомнила о старом шляхетстве Украины, уничтоженном порядками Хмельницкого".
     Так  или  иначе,   но  в   дворянской   грамоте  Афанасия   Демьяновича
Гоголя-Яновского   упоминается   его  предок  --  полковник   подольский   и
могилевский Евстафий (или Остап) Гоголь, которому польский король Ян Казимир
даровал поместье  Ольховец  за боевые заслуги.  От этого Евстафия (в  других
документах  его называют Андреем  -- вспомним  обоих сыновей Бульбы) и ведут
свой  род  Гоголи-Яновские,  которых  мы уже  в  конце XVIII  века застаем в
духовном звании. Первым из них упоминается Иоанн (Ян) -- отсюда Яновские, --
за ним Демьян и сын его Афанасий Демьянович.
     Ветвь   эта   в    середине   XVIII   века   скрещивается    с   ветвью
Лизогубов-Танских,  со знатными  фамилиями  Малороссии,  прославившимися при
царе  Петре  и  его  наследниках.  Среди  них  выделяется полковник  Василий
Танский, волох по происхождению, перешедший на русскую службу и отличившийся
в Шведской  войне.  Он  был поэт,  рыцарь,  честолюбец.  Сподвижник  гетмана
Скоропадского, он получил от него богатые дары в виде земель и чинов. Ему же
принадлежал  и хутор Купчин (впоследствии Купчинский), который перешел потом
к отцу Гоголя Василию Афанасьевичу Гоголю-Яновскому.
     Полковник  Танский  был  храбр,  но и  жестокосерд.  За  несправедливое
отношение к своим подданным он  был сослан царицею Анной Иоанновной в Сибирь
и  прожил  там  семь  лет  в изгнании  вблизи  Тобольска.  Таким  же  крутым
характером обладала и его жена Анна.
     Их дочь Анна  вышла замуж за бунчукового товарища  Семена Лизогуба, чей
род   тоже  был   славен:  многие  из  Лизогубов  упоминаются  на  страницах
малороссийских летописей. Один из них, Яков Лизогуб, был генеральным обозным
(то есть командующим всей артиллерией) Ея  Императорского Величества  Войска
Запорожского. Он брал Азов, спорил  за гетманство с Мазепой, сидел по доносу
в Петропавловской крепости.
     Семен   Лизогуб   в  отличие  от  своих   предков  был  нрава   тихого,
невоинственного.  Большую  часть  жизни  он  занимался хозяйством  и  растил
любимую дочь Татьяну. Ей он и нанял хорошего учителя, чтоб могла дочь и мужа
выбрать достойного -- по богатству, по знатности рода и по уму. Учитель знал
пять языков, имел наилучшие рекомендации. Но не знал Лизогуб, что, приглашая
его к себе в дом, он приглашает будущего зятя.
     Учитель  и  ученица вскоре полюбили друг друга. Боясь открыться в своих
чувствах, они прибегли к помощи почты, оставляя  записки в скорлупе грецкого
ореха в  дупле  дуба.  Все началось  с  этих записок,  с чтения романов,  со
вздохов и пламенных речей. Зная, что родители не отдадут  Татьяну  Семеновну
за  безвестного  полкового писаря  (особенно  строга в  выборе  была  мать),
влюбленные решили обвенчаться тайно. Согласно семейному преданию они собрали
все драгоценности Татьяны Семеновны (жемчужные  ожерелья,  золотые кольца) и
ночью через  густой лес бежали из дому. По  дороге на них напали разбойники,
ограбили, и, раздетые, несчастные, они вернулись под кров родительский, были
прощены и получили благословение.
     Отзвуки этого события слышны в  "Старосветских помещиках". "Бог с  ним,
не хочу к нему выходить, -- говорил один из соседей Марии Ивановны Гоголь об
ее сыне, -- шоб и мене впысав, як своих ридных дедушку и бабушку".
     Учителем Татьяны Семеновны Лизогуб был дед Гоголя Афанасий Демьянович.
     Сын  сельского  иерея,  он было пошел по пути отцов и оттого поступил в
Киевскую  духовную академию, которую с успехом окончил,  но  затем его взору
представилось   иное   поприще.  Дед  Гоголя   провел   свою   молодость   в
малороссийских канцеляриях и вышел в отставку в чине секунд-майора.
     Чин тот был небольшой, и для поднятия его  в глазах окружающих Афанасий
Демьянович велел  всем знакомым и близким величать его  просто майор --  так
звучало солиднее.
     Его, впрочем, уважали.  Уважали за волю,  за  настойчивость, за то, что
умел он добиться того, чего хотел. Сама история его женитьбы говорила о том,
что он в некотором роде не промах.
     Человек  он  был веселый, и много занимательных рассказов выслушали  от
него соседи и гости Купчинского, причем всякий раз рассказы эти  пополнялись
новыми подробностями, а то и вовсе не походили на самих себя -- так менялись
в них лица и обстоятельства.
     Зная  прекрасно  латынь,  он  любил  вставить в  свою речь какое-нибудь
изречение,  мудреное   слово  --  даже  деловые  его  письма  писаны  слогом
витиеватым, напыщенным. Сама каллиграфия этих писем вычурна, буквы похожи на
вьющиеся водоросли, но строки строги, не налезают одна  на другую.  То пишет
знаток   своего  дела,  поэт  переписыванья.  У  Афанасия  Демьяновича  были
корреспонденты  в Полтаве,  они  в  стиле  военных донесений сообщали  ему о
событиях  местных и заграничных.  Темные слухи смешивались  в  их реляциях с
фантастическими фактами.
     Рисковый характер Афанасия Демьяновича сказался  и в  единственном сыне
его  Васюте. В четырнадцать лет  Васюта заявил отцу и матери, что знает, кто
его суженая. Бросились за объяснениями, но объяснение было одно: сон.
     Сон этот  Васюта  увидел  во  время поездки  на  богомолье,  когда  они
заночевали на постоялом  дворе.  Во сне  ему явилась  Царица  Небесная,  она
подозвала  мальчика  к  себе  и, указывая на младенца,  завернутого  в белые
одежды, сказала: "Это твоя невеста".
     Сего младенца сын  Афанасия Демьяновича узнал в Маше Косяровской, когда
они  проезжали через  их  хутор  Яреськи. Девочке был  всего год,  но Васюта
сказал: "Это она".
     С тех пор он и слышать не хотел ни о ком другом. Он ездил к Косяровским
в  гости,  играл  с  Машей  в  куклы,  сочинял  для  нее стихи.  Он  нанимал
музыкантов, которые услаждали ее слух  музыкой, когда она гуляла с дворовыми
девушками  по берегу Голтвы. А когда Маша подросла  (ей  минуло тринадцать),
стал писать и посылать в Яреськи  с верховым записки. "О,  как  несносна для
меня сия разлука, -- писал он, -- тем более, что я не уверен в  вашей любви.
Уверьте меня хоть одним словом, пожалейте несчастного!.. Вы меня не жалеете!
Ах! Когда  бы вы знали,  какая горесть  снедает  меня!  Я не могу уже скрыть
своей печали. О,  несчастнейший, что я сделал! Я вас  огорчил!... Пожалейте,
простите! Удостойте  меня  одной строчки, и  я благополучен. Более  не  могу
писать: перо выпадает из моих рук..."
     Писанные  на  клочках  толстой  синей бумаги, на  вырванных из тетрадей
листах,  они  доносят   до  нас  и   жар  нетерпения,  и  веяние  "страшного
воображения"  отца  Гоголя. "Я  должен  прикрывать видом  веселости  сильную
печаль, происходящую от страшных воображений, --  пишет он.  --  ...Слабость
моего  здоровья наводит страшное  воображение,  и лютое отчаяние терзает мое
сердце..."
     Это воображение  унаследует  от  него сын. Он  унаследует  от отца  его
мнительность, его мечтательность и его нежелание ждать.
     Когда Маше исполняется  четырнадцать лет, он делает  ей предложение. Он
просит у Ивана Матвеевича и Марии Ильиничны Косяровских руки их дочери.
     Его  не  могут поколебать  ни  уговоры родителей,  ни  детский  возраст
невесты, ни,  наконец, обещанья, что ее отдадут  за него, как только  выйдет
время. Он не доверяет времени, он, кажется, хочет обогнать его.
     Все делается в  спешке, в гонке, в лихорадке, как будто  закладывают  и
перезакладывают лошадей. Бешеная скачка в Яреськи -- бешеная скачка обратно.
Василий Афанасьевич настаивает на помолвке, в один час совершается помолвка.
Он дает  слово ждать  год  до  свадьбы,  но не хватает сил. Через  несколько
недель  он опять у ворот дома  в  Яреськах и на коленях  умоляет Косяровских
отдать  ему  его  суженую.  Он  ссылается  при  этом  на  новое  сновидение,
подтвердившее предсказание детства.
     Машеньку  впопыхах обряжают,  священник венчает их,  и,  не  дождавшись
окончания скромного свадебного пиршества, Василий  Афанасьевич увозит жену в
Купчинский. "Он привез  меня...  менее,  нежели в час", --  вспоминала потом
Мария Ивановна Гоголь.
     Лошади несли их вихрем.
     Минуло три  года, и 20  марта 1809  года  в местечке  Большие Сорочинцы
Миргородского повета  Полтавской  губернии  в  домике  надворного  советника
Трахимовского родился Гоголь.
     Он  родился на берегу  реки Псел, на обрывистом ее берегу,  с  которого
открывался вид на  пойму, на мост через реку и на дорогу,  ведшую в хутора и
селения бывшей гетманщины.
     Провидение хотело, чтоб он родился здесь,  в сердце Малороссии,  вблизи
тех мест, где гремели битвы, где Кочубей враждовал с Мазепою и первый гетман
Левобережной Украины Даниил  Апостол  основал свою квартиру.  Она стояла как
раз   там,  где  прятались  в  тени  деревьев  беленые  стены  хаты  доктора
Трахимовского.  А  в  полуверсте  от  дома высилась  воздвигнутая  Апостолом
Спасо-Преображенская церковь. В этой церкви крестили маленького Никошу.
        "2"
     Шести недель Гоголь был перевезен из Сорочинец  в Васильевну, как  стал
зваться хутор Купчинский по имени его отца  Василия Афанасьевича. Здесь -- с
папенькой и маменькой, с бабушками и нянюшками -- прожил он девять лет.
     Васильевка лежала в уютной низине  меж  двух  холмов, где  прятались от
знойных  ветров  степи  яблони,  вишни, клены, яворы. В окружении  их  стоял
маленький белый домик в один  этаж с  мезонином и  восемью тонкими колоннами
наподобие  деревянных  стоек,  которыми  подпираются  в  Малороссии  навесы,
защищающие внутренность  жилья от солнца.  Летом в комнатах было  прохладно,
зимой  сквозь узкие  оконца сочился полусвет, и тоже  было  холодно:  тонкие
стены  не грели,  жили  на  глине.  Стены  гостиной  были украшены  дешевыми
литографиями   и  картинками,   где  изображались:  продажа  рыбы,  казачка,
провожавшая  казака  в  поход,  какие-то  немцы  с  трубками.  Рядом  висели
засиженные мухами портреты князя Потемкина и графа Зубова.
     C  одной  стороны  дом  подпирал   флигель,  с  другой  --  разбегались
полукругом конюшня, амбары, службы, кладовая, летний погреб,  где  хранились
изделия прошлого  лета -- грибки соленые, грибки моченые, яблоки в маринаде,
наливки, капусты всех заквасок, сало,  вишни в вине. Перед домом возвышалась
клумба, по ней свободно гуляли  куры и  собаки, свои  и приблудные,  которые
легко  пролезали в  отверстия  плетня, проходили в ворота, почти  никогда не
запиравшиеся.
     Красть было  нечего, а  если и крали, то тут же, на  глазах. Дворовые и
кучер таскали  из кладовой наливки,  распивали их  в  тени яблони  или куста
бузины и здесь же оставались лежать до времени протрезвления.
     За домом  тянулся  парк  -- парк,  может  быть,  сказано и  громко,  но
заботливый Василий Афанасьевич насадил в нем  молодые деревья, разбил аллеи,
воздвиг  беседки,  был в  парке даже грот, называвшийся  "храмом уединения".
Иногда  Василий Афанасьевич удалялся в этот грот и писал что-то, мечтательно
поглядывая  на пруд, на  склон  холма за прудом и как бы  отлетая мыслями от
"жалкой существенности".
     Быт    детства    Гоголя    соединял    прозаическое    настоящее     с
призрачно-сказочным прошлым. Рядом  была Диканька, про  которую рассказывали
много легенд. Когда-то там стояли  густые дубовые леса -- дикие леса, оттого
и место  назвали  Диканькой.  В их  заросли  не  попадал  солнечный луч, там
водились русалки, и  уже  при  Никоше, значительно  разреженные топором, они
пугали  своей таинственной темнотой  и  глубиной. Сердце  замирало, когда он
стоял перед  иконой  Николая-чудотворца  в Диканькской  церкви, про  которую
рассказывали, что  она исцеляет  болящих  и  калек,  дает силу падшим,  рука
пугливо и бессознательно крестилась, ограждая от страха воображения, а через
день  его  память  запечатлевала  иные  картины  --  дрязги  с  приказчиком,
подсчитывание подушных, вздохи о долгах, разговоры  о выгодной продаже волов
на ярмарке.
     Отец Гоголя  сочинял  комедии,  но  чаще  Никоша  видел его  стоящим за
конторкою, заваленной  деловыми бумагами,  какими-то  прошениями и кляузами,
просьбами в Опекунский совет, в палату, в суд, счетами от купцов, с которыми
он  вел  торговлю,  от  полтавских  лавочников  и от управляющих  экономиями
Трощинского, над которыми,  может  быть, против своей  воли надзирал Василий
Афанасьевич.
     Дмитрий Прокофьевич Трощинский был дальним  родственником матери Гоголя
(брат  Трощинского  Андрей  Прокофьевич   был   женат  на   Анне   Матвеевне
Косяровской,   родной  тетке  Марии  Ивановны),  человеком,  перед   которым
вытягивалась  вся губерния.  Он был обожаем тремя царями,  начал,  как и дед
Гоголя, с полкового  писаря, а вознесся в  министры и члены Государственного
совета. Императрица  Екатерина  диктовала  ему свои указы,  Александр  I его
устами объявил о своем восшествии на престол.
     Трощинский оказал несколько немаловажных услуг Василию Афанасьевичу. Он
устроил  едва  окончившего  семинарию Васюту в почтовое ведомство, в котором
тот не служил, но где шло производство в чины. Он взял его к себе в качестве
секретаря,  когда  в  1812 году полтавское  дворянство создало свой фонд для
русской  армии и избрало Дмитрия Прокофьевича губернским маршалом. Он сделал
т