т к чертям.
   Вот оно. Вот оно. В словах Манна Квейль узнал свои  собственные  мысли.
Но картине все еще не хватало полноты и законченности.
   - Вы имеете в виду революцию? - спросил  Уолл.  Он  опять  поддразнивал
Манна.
   - Я знаю только, что надо дожить до того времени,  когда  эта  компания
полетит к чертям, и тогда у нас дело пойдет на лад.
   - Пустые мечты, - возразил Уолл. - Мы ждали этого и в Испании.
   - Знаю, -  ответил  Манн.  -  Но  у  нас  дело  зашло  слишком  далеко.
Подождите, пока дойдет до точки. Тогда можно будет кое-что сделать.  А  до
тех пор будет продолжаться прежняя канитель. Мы даже не знаем как следует,
что мы отстаиваем и за что деремся. Лишь бы дожить до того момента,  когда
начнется. Вся беда в том, что пока до этого  дойдет,  много  нужных  людей
погибнет.
   Уолл с сомнением покачал головой, но Квейль понял Манна. Ему еще не все
было ясно,  но  он  знал,  что  это  и  есть  желанное  подтверждение  его
собственных мыслей. У него это было только не так ясно и отчетливо, как  у
Манна; впрочем, и в самом Манне, и в мыслях его было  много  такого,  чего
Квейль не понимал. Ему хотелось услышать от него больше.
   - Я завидую вашему летному опыту, - сказал ему Манн.
   - Почему? - Квейль пристально взглянул на раскрасневшееся, возбужденное
лицо Манна.
   - Потому что авиации предстоит сыграть огромную роль.
   Квейль кивнул. Это было выше  его  понимания,  но  сила,  сквозившая  в
каждом слове Манна и в его манере решительно наклоняться вперед,  покоряла
его. Вдруг он вспомнил, что в час ему надо быть в штабе.  Он  поглядел  на
часы. В его распоряжении оставалось десять минут. Он расплатился и встал.
   - В час мне нужно быть в штабе, - объяснил он.
   - Вы там работаете? - спросил Уолл.
   - Нет. Меня, кажется,  хотят  направить  в  эскадрилью.  Послушайте,  -
обратился он к Манну. - Мне хотелось бы еще повидать вас. Как это сделать?
   - Я часто бываю  здесь,  -  ответил  Манн.  -  Сейчас  я  в  Маади.  Не
позавтракать ли нам с вами в среду?
   - Отлично. Встретимся здесь. Всех благ.
   Квейль простился с обоими и пошел искать такси.
   Он  продолжал  раздумывать  над  словами   Манна,   в   которых   нашел
подтверждение своих мыслей. Вот кто разбирается в происходящем. Вот  какие
следуют выводы.  Только  дожить  до  того  момента,  когда  начнется!  Что
начнется? Мне еще не совсем понятно, но  я  пойму.  Дожить  до  того,  как
начнется. Еще раз выспрошу Манна как следует. Только бы  дожить  до  того,
как начнется.



40

   Квейлю не удалось встретиться с Манном в среду. Он получил назначение в
одну из эскадрилий, действующих в пустыне. И на  другой  день  должен  был
лететь. Это его не очень огорчало, потому  что  теперь  ему  многое  стало
ясным, а это было для него очень важно. В его ушах все еще  звучали  слова
Манна о том, что надо дожить до лучших времен. Уцелеть  на  этом  этапе  и
дождаться нового. Но эта  мысль  -  только  начало.  И  Квейлю  ничего  не
оставалось, как самому додумать ее до конца,  либо  ждать,  когда  удастся
поближе познакомиться с Манном и с его взглядами. Он все время тосковал  о
Елене. Теперь он мог бы рассказать ей многое, о чем они не сумели говорить
на Крите, о чем он пробовал говорить - и не мог. Теперь он жаждал этого.
   В тот же вечер он  выехал  поездом  в  Александрию.  Он  спал  в  купе,
скорчившись на гладком кожаном сиденье, а поезд вихрем несся  по  пустыне,
наполняя громом деревни. Временами Квейль просыпался, как от толчка, когда
промелькнувшая  за  окном  стена  отражала  эхом  грохот  колес.  В  такие
мгновения он вскакивал на сиденье, охваченный тревогой, - это давали  себя
знать нервы после пережитых бомбежек. Один раз ему приснился странный сон,
будто он мчится вниз по скалам, все время оглядываясь,  бежит  ли  за  ним
Деус с револьвером в руке; и иногда он видел позади Деуса: тот  стрелял  в
него  и  смеялся.  Когда  в  окно  проник  красный  луч  поднявшегося  над
горизонтом солнца, он сел, натянул сапоги и стал ждать станции, на которой
ему предстояло сделать пересадку, чтобы углубиться в пустыню.
   Уже близилось к полудню, когда поезд подошел  к  узловой  станции  близ
Александрии, и Квейль выкинул свой чемодан в окно, на  высушенную  солнцем
пыльную платформу. Ему понравился открытый характер  местности;  это  было
уже начало пустыни; солнце освещало сухой песок. Его глаз отметил бодрящую
картину движения и деятельности и подтянутый вид людей, ожидающих отправки
на фронт. Он всматривался в них, проходя мимо. Очевидно, они  ни  разу  не
были в деле, и среди них царило сдержанное веселье. Поезда на фронт еще не
было, и Квейль в ожидании уселся на свой  чемодан.  Поезд,  с  которым  он
приехал, ушел в Александрию. Квейль  стал  разглядывать  небольшую  группу
поблизости. Видимо, это были офицеры из скопившихся на  станции  эшелонов:
полковник, три майора и элегантный молодой капитан. У каждого на запястье,
на кожаном ремешке, висела длинная белая хлопушка для мух. На полковнике и
молодом   капитане   были   франтовские   замшевые   башмаки,   элегантные
диагоналевые  трусы  и  куртки  с  короткими  рукавами.  У  полковника  на
воротнике были красные нашивки  -  отличительный  знак  штабного  офицера.
Офицеры вели между собой церемонную беседу, и Квейль задавал себе  вопрос,
за каким чертом они едут по железной дороге, а  не  в  штабной  машине.  И
невольно он почувствовал к ним  ту  же  презрительную  антипатию,  которую
внушали ему подобные молодчики в Каире.
   Вдруг он услышал  шум  на  противоположной  платформе  и  увидел  кучку
каких-то солдат в темно-коричневой форме; громко  разговаривая  и  смеясь,
они протискивались через узкий турникет на платформу, пока не заполнили ее
своими сухопарыми фигурами. Они  были  одеты  в  грубошерстную  солдатскую
форму греческой армии, и на голове  у  них  были  смешные  бескозырки  или
запачканные стальные шлемы. Большинство было небрито, в  измятых,  грязных
мундирах и плохих, стоптанных башмаках. У некоторых на плечи было накинуто
одеяло, другие небрежно держали в руках котелок, у третьих висела  на  шее
запасная пара ботинок. Они производили  впечатление  толпы  оборванцев,  и
Квейль догадался, что они принадлежат к числу тех немногих греков, которым
удалось бежать из Греции или с Крита.
   Он глядел на них  с  симпатией,  радуясь,  что  они  идут  как  попало,
нестройной  толпой,  представляя  резкий   контраст   с   окружающими   их
аккуратными, легко одетыми английскими частями. Греки понравились  Квейлю.
Их грязные, небритые  физиономии  были  обращены  в  его  сторону;  они  с
любопытством рассматривали отделенное от них рельсовыми  путями  скопление
подтянутых английских солдат. Они стали что-то кричать англичанам,  но  те
не обращали на них внимания. Квейль услышал, как один из майоров сказал:
   - Ну и сброд...
   Капитан куда-то ушел. Оба майора  и  полковник  стояли  и  смотрели  на
греков.
   - Кто это? - спросил полковник.
   - Греки или что-то в этом роде, - ответил тот из майоров,  который  был
пониже ростом.
   - Порядочная рвань.
   - Совершенно верно.
   - Где же их офицеры? - продолжал полковник. - Это  похоже  на  какую-то
орду.
   - Офицеры у них, должно быть, наши, -  извиняющимся  тоном  пробормотал
высокий майор.
   Квейль вскочил, сжав кулаки в карманах. Он  вспомнил  тот  день,  когда
греков вели  на  расстрел  за  убийство  своих  офицеров.  Ему  захотелось
рассказать об этом полковнику  и  майорам,  напугать  их  и  предупредить:
"Лучше убирайтесь подобру-поздорову.  Это  дикая  орда,  которая  перебила
своих офицеров за то, что те плохо воевали".
   В это время вернулся капитан. Он обратил внимание  на  Квейля,  который
стоял, держа руки в карманах. Он остановился и выразительно произнес:
   - Странный народ.
   Квейль поглядел на него и промолчал. Капитан заметил на  куртке  Квейля
ленточку креста за  летные  боевые  заслуги  и  тотчас  почувствовал  себя
человеком второго сорта.
   - Возвращаетесь на фронт? - спросил он Квейля.
   Квейль, щурясь, продолжал смотреть на греков. Он рассеянно  кивнул,  не
произнося ни слова. В  какую-то  долю  секунды  капитан  уловил  отношение
Квейля к нему, смущенно повернулся и пошел к полковнику и майорам.
   Квейль перевел взгляд  на  рельсы.  В  этот  момент  с  противоположной
платформы раздался возглас:
   - Ола! Ола! Это вы?
   Квейль поглядел в  ту  сторону,  но  увидел  только  толпу  улыбающихся
небритых людей, в шутку дерущихся и  потешающихся  над  тщетными  усилиями
одного из них зашнуровать свои стоптанные ботинки.
   Возглас повторился:
   - Ола! Инглизи! Это вы? Да?
   Квейль наконец увидел, кто кричит. Это был коренастый  человек  средних
лет,  грязный  и  небритый;  он  радостно  улыбался  Квейлю  и  махал  ему
бескозыркой. Квейль стал рыться в  памяти,  стараясь  вспомнить,  кто  это
может быть. Он неуверенно улыбнулся при виде этой помятой фигуры.
   - Эй, инглизи! - кричал грек.
   Он спрыгнул с платформы  на  рельсы,  побежал  по  ним,  спотыкаясь,  и
взобрался к Квейлю:
   - Это я. Забыли? Да?
   - Георгиос! - сразу вспомнил Квейль.
   Это был австралийский грек  из  Ларисы,  который  пел  тогда  вместе  с
Вэйном.
   - Как поживаете? - воскликнул Квейль.
   Они принялись энергично трясти друг другу руки.
   - Превосходно, превосходно, - ответил Георгиос.
   Квейль улыбался. Ему было приятно, что грек узнал его. Он заметил,  что
полковник, майоры и капитан  пристально  смотрят,  как  он,  смеясь,  жмет
Георгиосу руку. Квейлю вдруг стало весело.
   - Вы теперь в греческой армии? - спросил он.
   Георгиос кивнул, не переставая улыбаться:
   - Я вступил в нее, когда немцы напали на нас.
   - Но ведь вы австралийский гражданин? - заметил Квейль.
   - Не все ли равно? А вы хорошо выглядите.
   - Что вы здесь делаете?
   - Приехали воевать дальше. Может быть, нас включат в английскую  армию.
У англичан хорошее обмундирование. А  как  кормят!  Мы  эвакуировались  на
Кипр. И были все время там.
   Квейль засмеялся при  виде  жеста,  с  каким  Георгиос  произнес  слово
"кормят": грек показал, как разбухает живот от еды, и, если не слышать его
слов, этот жест  мог  показаться  циничным.  Как  раз  в  этот  момент  по
ступенькам  поднялся  английский  офицер,  явившийся   с   противоположной
платформы. Он направился к полковнику, но, увидев  беседующего  с  Квейлем
Георгиоса, остановился. Ткнув его в плечо  рукояткой  своей  хлопушки,  он
спросил:
   - Что вы здесь делаете?
   Изумленный неожиданным прикосновением,  Георгиос  резко  обернулся.  Он
поглядел на офицера в упор, не поняв сразу, в чем дело.
   - Вы из той части. Ступайте к себе, - сказал офицер.
   Квейль окинул его взглядом.  Георгиос  переступил  с  ноги  на  ногу  и
непринужденно, с достоинством выпрямился.
   - Оставьте его. Он никому не мешает, - сказал Квейль офицеру.
   - Ему здесь нечего делать. С ними трудней, чем со стадом козлят.
   - Я пришел поговорить с приятелем, - спокойно произнес Георгиос.
   - Он вам не мешает? - спросил офицер Квейля.
   - Мы с ним старые друзья, - ответил Квейль, все более раздражаясь.
   Офицер растерялся. Он  не  знал,  как  к  этому  отнестись.  Пристально
взглянув на Квейля, он круто повернулся и пошел к полковнику.
   - Мне очень неприятно, что так вышло, - обратился Квейль  к  Георгиосу.
Он чувствовал потребность попросить у него извинения за эту грубость.
   - Ничего, - ответил тот с улыбкой.
   - Это один из ваших офицеров? - спросил Квейль.
   - Да. Он привез нас с Кипра.
   - Неприятный человек.
   Георгиос пожал плечами.
   - Они везде одинаковы. Другого мы от них и не ждем. - И, вспомнив,  что
Квейль тоже офицер, прибавил: - Прошу извинения.
   - Ничего. Я о них такого же мнения.
   -  Пойду  к  себе,  -  сказал   Георгиос.   -   Он   прав.   Мы   очень
недисциплинированны. Только он не умеет себя вести. Да нам-то  все  равно;
лишь бы он не мешал нам, когда дело дойдет до боя. Ну, пойду.
   - Куда вас везут?
   - Не знаю. И никто, кажется, не знает. Позвольте-ка, я запишу вам  свое
полное имя.
   Он вынул грязный огрызок карандаша и стал искать бумагу. Нашел  обрывок
газеты, тщательно вывел на нем латинскими буквами свое  имя  и  фамилию  и
добавил: "Греческая армия". Потом передал карандаш и  бумагу  Квейлю.  Тот
тоже написал свою фамилию и номер и отдал Георгиосу:
   - Может быть, еще встретимся до конца войны.
   Георгиос протянул Квейлю руку и улыбнулся.  Квейль  чувствовал  к  нему
такую  же  симпатию,  как  к  Нитралексису,  Мелласу,  большому  греку   и
маленькому греку. Его радовал здравый смысл этого уже немолодого человека,
и это  отодвинуло  на  задний  план  раздражение,  вызванное  глупостью  и
бесцеремонностью английского офицера и его коллег,  которые  стоят  там  и
бессмысленно хохочут. Он  понял,  что  именно  благодаря  здравому  смыслу
Георгиоса и остальных он опять может делать свое прежнее дело. Мысль о них
поможет ему справиться с чувством  безнадежности,  которое  он  испытывал,
когда с отвращением думал о сидящих наверху бездарностях.
   Квейль и Георгиос обменялись крепким рукопожатием. В это время  подошел
с пыхтеньем поезд, в котором должен был ехать Квейль,  и  на  прощанье  им
пришлось кричать, чтобы слышать друг друга.
   - Я страшно рад, что встретил вас, - крикнул Георгиос.
   - Я тоже, - ответил Квейль.
   Они еще раз протянули друг другу руки.
   - Всего, Георгиос!
   - Всего...
   Георгиос взглянул на газетный обрывок, где Квейль записал свое  имя,  и
прибавил:
   - Всего, Джон!
   И ласково улыбнулся.
   Квейль посмотрел  вслед  пробирающемуся  через  пути  Георгиосу,  потом
поднял свой тяжелый чемодан и пошел  садиться.  Вагон  быстро  наполнялся.
Квейль еще раз почувствовал раздражение, когда увидел за окном  полковника
и трех майоров, за которыми пятеро солдат  тащили  объемистый  багаж.  Они
заняли два специально для них оставленных купе. До Квейля донесся деланный
смех молодого капитана, заглушенный резким свистком  паровоза  и  грохотом
тронувшегося поезда, который повез их в пустыню.



41

   В  то  время  как  поезд  медленно  тащился  среди  песков,  Квейль   с
удовольствием вспоминал о встрече с Георгиосом. Он снова  ярко  представил
себе  большого  грека,  похожего  на  Христа,  и  маленького   грека.   Он
чувствовал, что теперь снова может летать, хотя самое главное - это дожить
до лучших времен. Он старался разобраться в том, что говорил Манн.  Понял,
как нелогично было с его стороны поддаваться внезапному чувству  неприязни
к офицерам на станции. Ему неожиданно  пришло  на  ум,  что,  может  быть,
некоторые из них или даже все они думают, как он. Но дело не  в  том,  что
они офицеры. Дело в том, что стоит за ними,  и,  даже  допуская,  что  они
чувствуют  то  же  самое,  что  и  он,  он  вынужден  относиться   к   ним
отрицательно.
   Он ни на минуту не причислял себя к той же категории.  Острое  ощущение
различия между ним самим и  бездарностями  наверху,  и  наряду  с  этим  -
воодушевление и здравый смысл, составлявшие в его глазах характерную черту
Георгиоса, большого грека и других, ушедших в горы, неразрывно связывались
для него с теми чувствами, которые вызывали в нем бессмысленное  поведение
людей, устроившихся в соседнем купе. И он опять подумал о Елене. Он ни  на
минуту не сомневался, что она жива, и постоянно спрашивал  себя,  что  она
стала бы делать на его месте.
   В Мерса-Матру его ждала машина. Он кинул свой чемодан в кузов, а  шофер
положил туда тяжелый постельный тюк и крытую  зеленой  холстиной  складную
кровать. Это были новые вещи, ему выдали их в Каире.  Машина  пошла  вдоль
берега, по асфальтированной дороге, потом поднялась по откосу и  повернула
на юг, к Бир-Кенайе. Наконец она остановилась перед квадратным  деревянным
строением. Шофер сказал, что это  оперативная  часть,  что  там  находится
командир эскадрильи и что он, шофер, отвезет вещи Квейля  в  палатку.  При
этом он указал на одну из палаток на другом конце  площадки.  На  площадке
стояло десятка полтора "Харрикейнов" и небольшая автоцистерна.
   Квейль вошел в помещение. Там сидели несколько писарей и офицер с тремя
нашивками на рукаве и орденской ленточкой на рубашке, что заставило Квейля
улыбнуться.
   - Я Квейль, - сказал он и вручил командиру эскадрильи  приказ  о  своем
назначении.
   - Хэлло, Квейль, - ответил командир, протягивая  руку.  -  Моя  фамилия
Скотт, - прибавил он.
   - Очень рад, - сухо сказал Квейль.
   Командир  встал  и  развернул  бумагу.  Потом  положил  ее  в  одну  из
проволочных корзинок и вышел из-за своего некрашеного стола.
   - Я отведу вас в столовую. Наши почти все сейчас там, - сказал он.
   Пока они шли к другому деревянному строению,  выкрашенному  под  ржавый
цвет пустыни, Скотт расспрашивал  Квейля  о  Крите,  и  Квейль  односложно
отвечал ему. Они вошли в квадратное помещение,  пол  которого  был  покрыт
линолеумом, и девять или десять летчиков, сидевших за газетой или стоявших
у некрашеной стойки, подняли на них глаза.
   Командир официально познакомил Квейля  по  очереди  с  каждым  из  них,
назвав по фамилиям, которые Квейль тут же забыл, так как  это  было  вроде
первого посещения школы. Они столпились вокруг него возле стойки  и  стали
спрашивать, что он будет пить. Квейлю ничего не  оставалось,  как  назвать
виски с содовой, и прислуживавший за стойкой солдат тотчас же  налил  ему.
Все выпили за здоровье Квейля, и он ответил тем же, выпив один за здоровье
всех.
   Он пробыл в столовой около часа, потом пошел  в  палатку  распаковывать
свой багаж. Он раскладывал вещи по местам, когда кто-то отдернул занавеску
у входа и вошел в палатку. Было уже темно, и Квейль не мог разобрать,  кто
это.
   - Квейль? - произнес чей-то голос.
   - Да.
   - Джон. Это я, Горелль.
   Это был юный Горелль, которого тогда ранили в Ларисе.  После  излечения
его откомандировали в Египет.
   - Горелль? Здравствуй. Ты в этой эскадрилье?
   - Да. Я так и думал, что это ты.
   Они пожали друг другу руки.
   Квейль  пошарил   вокруг   и   зажег   фонарь.   Он   увидел   открытое
маловыразительное лицо и белесые волосы.
   - Как твоя шея? - спросил он юношу.
   Горелль провел пальцем по небольшому шраму и  слегка  повернул  голову,
чтобы показать Квейлю.
   - Теперь прошло, - ответил он. -  Какое  несчастье  с  Хикки,  Тэпом  и
остальными.
   - Да.
   - Ты знаешь, что Финн так и не добрался до Крита?
   - Нет, не знаю.
   - Да. Я спрашивал про него. Он так туда и не прибыл.
   - А что Соут?
   Это был третий, оставшийся в живых из восьмидесятой эскадрильи.
   - Ты назначен на его место. Он  погиб  неделю  тому  назад,  -  ответил
Горелль.
   Квейль покачал  головой  и  сел  на  походную  кровать.  Но  она  стала
прогибаться, и ему пришлось снова встать. Он не знал,  о  чем  говорить  с
Гореллем. Он умел разговаривать с ним только в  компании,  когда  не  надо
было взвешивать свои слова, как приходилось делать сейчас. Ведь они  стали
чужими людьми.
   - Я слышал, ты получил крест, - сказал Горелль.
   - Да, - ответил Квейль, поглаживая небритый подбородок.
   - Это хорошо. И другие тоже получили.
   Они поговорили о Хикки, Тэпе и остальных.  Потом  Горелль  сказал,  что
пора идти в столовую обедать, так  как  уже  поздно  и  становится  темно.
Квейль ответил, что он хочет сперва умыться. Горелль ушел, а Квейль  налил
воды  из  бидона  в  растянутый  на  треножнике  брезентовый  таз,  открыл
защитного цвета сумку с принадлежностями для умывания, умылся,  не  снимая
рубашки, и причесался. Потом вышел  на  погруженную  во  мрак  площадку  и
направился к столовой. В темноте он не сразу нашел ее. Там уже все  сидели
за столом. Он сел на пустой стул возле Скотта,  и  тот  познакомил  его  с
летчиками, которых прошлый раз не было в столовой.
   После обеда командир посоветовал летчикам пораньше лечь, так как  утром
предстоит патрулир