идящих темных глаз.
   Она сказала:
   - Это вы! Войдите. Какой вы мокрый!
   - Вода стечет, - сказал Квейль. И прибавил: - Я не  мог  прийти  вчера.
Очень жалею.
   Она сказала:
   - Да, я так и думала.
   Он стоял не двигаясь, и вода с шинели капала на пол.
   Она сказала:
   - Я не могу уйти сейчас.
   Он перебил ее:
   - Я знаю, но я хотел бы увидеться с вами сегодня вечером.
   - Это трудно.
   Она говорила совсем тихо, чтобы другие девушки не слышали.
   - Может случиться так, что я не  скоро  увижусь  с  вами.  Я  хотел  бы
встретиться с вами сегодня.
   - Я буду занята до позднего вечера. Вы сможете  проводить  меня  отсюда
домой? - спросила она.
   - Думаю, что смогу. В котором часу?
   - В десять. Ждите меня около университета.
   - Хорошо, - сказал он. Он крепко пожал ей руку. Она  улыбнулась,  и  он
вышел.
   Летчики начинали уже терять терпение, когда он вернулся в  Фалерон,  но
очень обрадовались, узнав, что сегодня они не  вылетают.  Делать  им  было
нечего, и они отправились в город, в кино.
   В кино жизнь всегда кажется прекрасной. На экране  мистер  Эррол  Флинн
выступал в роли Робин Гуда. Шервудский лес был показан  красочно  и  очень
эффектно, и Квейлю хотелось верить, что это действительно Шервудский  лес,
хотя он знал, что Шервуд совсем не таков. На мгновение его охватила  тоска
по родине, но в  это  время  покойный  Герберт  Мундин  вместе  с  другими
актерами спрыгнул с деревьев. Очень хорошо сделали Квейль и остальные, что
пошли в кино: здесь не было дождя, и сами  они  уже  не  были  грязными  и
мокрыми, потому что забыли об этом. Нет  чувства  приятнее,  чем  душевное
волнение без всякой нервозности и без всякой примеси чего-то  физического.
Сейчас они испытывали душевное  волнение  без  чувства  ответственности  и
угрожающей опасности. Это было очень хорошо в их положении;  совсем  иначе
было бы, если бы то, что они делали  изо  дня  в  день,  не  разрушало,  а
созидало.
   После того как режиссер соединил руки мистера Флинна и мисс  Хэвиллэнд,
был показан репортаж с фронта. Они  не  понимали  греческих  надписей,  но
видели скорчившихся от холода, устало и нестройно  марширующих  измученных
греческих солдат. Они встали и вышли.
   В десять вечера Квейль был у подъезда университета и стал ждать  Елену.
Дождь прекратился, тучи рассеялись, небо прояснилось. Он знал, что  завтра
будет хорошая погода. Ему не хотелось думать об этом, не хотелось покидать
город. Лариса - та же пустыня, только вместо пота и  пыли  будут  грязь  и
слякоть. И там холоднее, чем здесь, а это хуже, чем  жара.  В  Афинах  так
хорошо: толпы людей, новые дома. Не хочется уезжать отсюда. Он  знал,  что
Лариса  -  просто  большая  деревня  со  старыми  домами,  с  добродушными
спокойными жителями, на редкость приветливыми, как все эти  люди;  но  там
нет той нарядности и  лоска,  которые  так  влекут  к  себе  после  боевой
обстановки.
   - Это вы? - Елена коснулась его руки в тот момент, когда он  следил  за
автомобилем, буксовавшим на мостовой.
   - Хэлло, - сказал он.
   - Мы поедем на автобусе. Остановка тут недалеко.
   Она взяла его под руку.
   Он возразил:
   - Нет, мы возьмем такси.
   - Солдатам такси не по средствам, - шаловливо сказала она.
   - Я лейтенант авиаотряда и не женат. Мне по средствам.
   - А что это за чин - лейтенант авиаотряда?
   - По чину я то же, что капитан в армии.
   - Значит, у вас много денег?
   - Да.
   - Ну как хотите. Только не ведите неосторожных разговоров в такси.
   Они спокойно шагали в пропитанной сыростью тьме, дождевая вода  холодно
поблескивала на листьях деревьев и на  асфальте  мостовой.  По  дороге  им
попалось старое такси. Елена объяснила шоферу по-гречески, куда ехать, тот
стукнул по счетчику, и они покатили. По  мокрым  белесовато-черным  улицам
они выехали на Кефисское шоссе, и Пентеликонские горы, темные, уходящие  в
необозримую высь, вдруг выросли перед ними,  словно  они  ехали  прямо  на
стену гор.
   Одной рукой Квейль обнял Елену, другой схватил ее за руку.
   - Не надо здесь. Пожалуйста, - тихо сказала она. - Не здесь.
   Он отнял руки и отодвинулся в угол. Она наклонилась к  нему  и  ласково
сняла с него пилотку. Этот жест говорил о дружеском расположении, а  вовсе
не об отказе. Все же он чувствовал себя неловко после полученного отпора.
   - Я охочусь на территории Лоусона? - деловито спросил он.
   - Молчите! Не говорите глупостей. Я не территория. А если бы и была, то
не принадлежала бы Лоусону.
   Она положила его пилотку рядом с собой и  взяла  его  за  руку,  но  не
придвигалась и  сидела  молча,  пока  старое  такси  громыхало  по  шоссе,
подпрыгивая на выбоинах. Она остановила такси далеко от дома. Они вышли, и
она кивнула Квейлю, чтобы он расплатился с шофером. Когда такси  отъехало,
она сказала:
   - Мы найдем потом другое для вас. А сейчас мы можем  пройтись.  Незачем
посвящать шоферов в свои дела, - это неосторожно.
   Когда они проходили по грязной немощеной тропинке, Квейль взял  ее  под
руку. Их пальцы сплелись, и обоим стало тепло.
   - Почему вы не сможете больше видеться со мной? - спросила она.
   - А для вас это имеет значение?
   - Да, - сказала она. - Но если нельзя говорить, то не надо.  Так  будет
лучше.
   - Я хочу точно знать, где вы будете находиться, - сказал он.
   - Вы можете писать  мне  по  адресу  Красного  Креста.  Только  просите
кого-нибудь написать вам адрес по-гречески.
   - Но ведь вы уезжаете из Афин. Когда вы едете?
   - Я думаю, на следующей неделе, - сказала она.
   - А там, в этом новом месте, смогу я вас там отыскать?
   - В Янине? Да. Помните - Янина. Янина.
   - Не забуду, - сказал он.
   Он потянул ее за руку и остановился. Потом повернул ее лицом к  себе  и
поцеловал в губы. Она не оттолкнула его. Ее жаркие губы были крепко сжаты.
Он забыл все на свете. Он чувствовал только, как горит его лицо и  как  по
всему телу разливается теплота этой девушки.
   Он оторвался от нее, и они медленно пошли дальше.  Он  молчал.  Молчал,
так как знал, что всякие слова неуместны. А он чувствовал,  что  не  хочет
позволять себе с ней ничего неуместного.
   - Это глупо, - сказала она.
   - Ничуть не глупо, - возразил он.
   - Вы уедете. Я уеду. А мы вот что делаем.
   - Ничуть не глупо. Мы будем видеться.
   Ему не хотелось говорить.
   - Не в этом дело, а в том, что впереди ничего нет.
   - Почему нет?
   Квейль хотел снова обнять ее, но она не остановилась.
   - Потому, что все это слишком сложно, - сказала она. - И потому, что вы
уедете.
   - Я же вернусь, - сказал он.
   - Да нет же! Я хочу сказать - уедете из Греции.
   Она не нервничала и говорила очень спокойно. Квейль предпочел бы меньше
твердости.
   Он остановил ее, и на  этот  раз  ее  губы  трепетали,  как  напряженно
бьющийся пульс. Ее руки обвились вокруг его шеи, и, возбужденный  теплотой
ее тела, он стал целовать ее сначала  страстно,  потом  очень  нежно.  Она
вырвалась из его объятий.
   - Плохо то, что не скоро повторится такая  минута.  -  Она  по-прежнему
говорила спокойно.
   - Вы забудете? - спросил он.
   - Не знаю. Но знаю, что плохо разлучаться надолго.
   - Не всегда. Скажите, что не всегда.
   - Не знаю, - сказала она. - Не знаю.
   Они приближались к дому. Начал  моросить  мелкий  дождь.  Квейль  опять
поцеловал ее и погладил по голове. Волосы ее были  мягкие  и  мокрые.  Его
пальцы ощупывали их, они были очень густые, ложились прядями  на  плечи  и
обрамляли лоб пышной и ровной челкой.
   - Не забудешь? - тихо и страстно произнесла она.
   - Нет.
   Он потерял голову. Он это чувствовал. Он это знал.
   - Нет, - повторила она и резким жестом нагнула его голову к себе.  -  Я
сообщу свой адрес. Жди здесь.
   - Буду ждать, - обещал он, хотя знал, что не будет.
   - Дальше не надо, - сказала она, когда они подошли к воротам.
   - Как хочешь.
   Он поцеловал ее еще раз в полуоткрытые мягкие губы, а она с  величайшей
нежностью провела рукой по его  волосам.  Затем  он  быстро  повернулся  и
зашагал прочь, думая о том, как он теперь доберется домой,  -  она  совсем
забыла, что обещала найти для него такси.



6

   На другое утро погода была  ясная.  Они  вылетели  еще  до  рассвета  и
набрали значительную высоту, чтобы преодолеть Парнас. С  самого  старта  в
воздухе сильно болтало, и Квейль продолжал набирать высоту, чтобы выйти из
неспокойных слоев атмосферы, но и на высоте двенадцати  тысяч  футов  было
неспокойно, да еще при встречном ветре скоростью двадцать миль в час,  что
сильно сказывалось на расходе горючего. Лететь было скучно, и  приходилось
следить за собой, чтобы не задремать. Пилотирование  сводилось  к  сидению
вразвалку с постоянным положением дросселя и на постоянном  курсе.  Квейль
хотел сохранить строй и все  время  оглядывался  -  не  отстал  ли  Тэп  и
держатся ли выше Вэйн и Ричардсон. Это стало у него, впрочем, привычкой  -
постоянно оглядываться назад, не пристроился ли в  хвост  итальянец,  даже
когда,  как  сейчас,  был  один  шанс  на  тысячу  встретить   итальянский
истребитель в этой зоне.
   Внизу открывалась живописная панорама, по  мере  того  как  поднимались
горы и все шире развертывались долины, развертывались,  пока  не  охватили
горы со всех сторон. Низко нависшее облако скрыло на время вершины гор,  а
по склонам  поползли  зеленые  тени  лесов,  придавая  картине  еще  более
красочный вид. Очень красиво все это было с высоты двенадцати тысяч футов.
Когда-нибудь, думал Квейль, надо будет приехать сюда и посмотреть  на  всю
картину снизу. Или хотя бы на часть картины.  И  вернуться  к  нормальному
представлению о времени и пространстве, отделяющих одно место от  другого.
Эти места особенно было бы интересно обойти пешком. После  войны  было  бы
чудесно это проделать... После войны... Он  постарался  отогнать  мысль  о
том, что будет после войны,  перевел  взгляд  на  приборную  доску,  чтобы
отогнать эту мысль, но она крепко засела в мозгу. После войны...
   Что будут делать Горелль, Вэйн, Тэп, Ричардсон  или  Стюарт,  Констэнс,
Соут, да и все они, после войны? И чем они,  черт  возьми,  занимались  до
войны? Он не знал. Не знал потому, что не спрашивал  их;  а  не  спрашивал
потому, что это дало бы им право, в свою очередь, задавать вопросы ему,  а
этого он не хотел. Почему? Что  за  беда,  если  они  спросят?  Почему  не
ответить? Он слушал лекции  в  лондонском  университете,  собирался  стать
инженером. Так, хорошо, но разве это хоть кому-нибудь  из  них  интересно!
Вот, например, Тэп. Квейль знал, что он делал до войны. Шатался по Лондону
и швырял деньгами направо и налево, так как не знал, куда их  девать.  Имя
Тэпа иногда встречалось в светской хронике, и он был очень удивлен,  когда
Тэп появился в их эскадрилье  и  ему  пришлось  обучать  его,  а  также  и
Горелля, некоторым особым маневрам на "Гладиаторе".
   Горелль был совсем еще юнцом, когда началась война.  Лет  восемнадцати,
не больше. Он поступил в  колледж  короля  Вильгельма,  когда  Квейль  уже
кончал его. Возможно, что они и встречались там, но  он  не  помнил  этого
юношу с открытым лицом, ослепительными зубами и  волнистыми  волосами.  Из
него выйдет толк в жизни, думал Квейль, если  только  он  уцелеет.  Парень
здоровый,  простой,  глубоко  порядочный,  не   мучающий   себя   сложными
вопросами. Вроде Вэйна, только Вэйн как австралиец более  практичен.  Вэйн
отлично разбирался во всякой обстановке и всегда знал, что надо делать. Он
весь был такой же подвижной,  как  его  смуглое,  скуластое  лицо,  а  его
протяжный говор при первом знакомстве можно было принять  за  "кокни".  Но
когда Тэп как-то сказал ему это, он очень рассердился. Он тоже еще  совсем
юнец, но, по-видимому, успел познакомиться с практической стороной  жизни:
вечно говорит об овцеводческой ферме в Австралии, на которой он вырос. Что
его заставило стать  летчиком?  Они,  вероятно,  все  такие  в  Австралии,
интересно было бы съездить туда после войны.
   А Ричардсон, курчавый, положительный Ричардсон, который вечно спорит  с
Тэпом, потому что он серьезно смотрит на вещи, а  Тэп  совсем  наоборот...
Да, это уравновешенный и хороший боец, на него можно положиться. Но чем он
занимался до войны, черт возьми? Он никогда  не  распространялся  на  этот
счет,  и  Квейль  вдруг  почувствовал  к  нему  уважение  за  это.  Сейчас
совершенно другая жизнь, не имеющая ничего  общего  с  тем,  что  было  до
войны.
   И Брюер тоже никогда не  говорил  о  том,  что  он  делал  до  войны...
Брюер... Высокий, жилистый, добродушный Брюер... Надо  бы  сойтись  с  ним
ближе, подумал Квейль. Со всеми  ними  надо  сойтись  поближе.  Эта  мысль
всегда приходит ему в голову, когда он летит над землей. Но сразу  куда-то
улетучивается, когда он садится на землю. Сдержанность - необходимая  вещь
в их профессии. Очень важное качество. Но  надо  больше  обращать  на  них
внимания, Квейль. Соут, например. Кто обращает внимание на Соута? На этого
паренька с детским лицом?.. Всегда он на месте, но никогда  не  скажет  ни
слова. У него нет характера, или недостаточно характера,  и  он  не  может
преодолеть свою скромность. Вот было бы у него такое чувство юмора, как  у
Констэнса... Квейль вспомнил, как однажды Констэнс, выйдя из кабины  после
полета,  принялся  так  смеяться,  что  насилу  мог  рассказать,  как   он
наклонился вперед, чтобы высмотреть один "КР-42", и  у  него  подвернулась
рука, а коленом он толкнул ручку управления и  не  успел  опомниться,  как
перевернулся в  воздухе,  а  когда  потянул  ручку  управления  назад,  то
случайно нажал спуск и выпустил пулеметную очередь чуть не в  хвост  Тэпу.
И, слушая его, все хохотали, кроме Соута.
   Хикки раньше  во  многом  напоминал  Ричардсона,  но  он  стал  гораздо
сдержаннее, по мере того как эскадрилья росла  и  появлялись  новые  люди.
Херси, Тэп, Хикки  и  сам  он,  Квейль,  составляли  первоначальные  кадры
эскадрильи. Все остальные были, так сказать, новенькими. Херси раньше всех
других вступил в эскадрилью. Он был, как полагается, равнодушным  циником,
но Квейль помнил случай, когда Херси во время налета  итальянцев  на  Фуку
так  кипятился,  что  чуть  не  оторвал  ему  руку,  пытаясь  втащить   на
наблюдательную вышку, чтобы он мог следить оттуда за ходом бомбежки.
   Остаются еще Финн и Стюарт. Финн - светлый блондин,  вроде  Лоусона.  И
вообще он похож наружностью на Лоусона, думал Квейль. Стюарт и Финн всегда
неразлучны - они очень подходят друг  к  другу.  Они  часто  летят  вдвоем
отдельно от других. Оба они так молоды...


   - Джон, -  услышал  он  вдруг,  -  меня  скоро  начнет  тошнить.  Давай
поднимемся выше.
   Это был Тэп. Квейль только сейчас почувствовал, как  сильно  качает,  и
увидел  впереди  скопление  облаков.  Эскадрилья  находилась   на   высоте
тринадцати тысяч футов.
   - Ну как - поднимемся выше? - снова спросил Тэп.
   - Ладно, до пятнадцати тысяч! - ответил Квейль. - Только  не  отставай,
Тэп!
   Квейль по продолжительности полета определил  их  местонахождение.  Они
миновали уже последнюю горную цепь, через  полчаса  можно  будет  начинать
снижение.
   - Осталось каких-нибудь полчаса,  Тэп.  Не  стоит  забираться  выше,  -
сказал Квейль в микрофон.
   Под  ними  была  сейчас  плотная  облачность,  слишком  плотная,  чтобы
пробиться сквозь нее. Квейль попытался связаться с Ларисой.
   Он выровнял звено. С  полчаса  кружили  самолеты  над  облачностью,  но
никаких "окон" в ней не было. Квейль приказал сомкнуться, не терять его из
виду, и врезался носом в облачность. Она  была  густая,  белая,  и  звено,
снижавшееся в ней широкой спиралью, как по горной дороге,  по-прежнему  не
находило "окон". Звено шло за Квейлем  вплотную,  пока  не  спустились  до
шести  тысяч  футов.  В  одном  месте  облачность  была  особенно  густая.
Воздушное течение, идущее к земле, захватило Квейля и  бросило  его  книзу
футов на пятьсот. Он видел за собой два самолета, но другие  два  отстали.
Вэй и Ричардсон оторвались. На высоте двух тысяч облачность разорвалась, и
Квейль очутился под ней.
   Он легко отыскал аэродром, и самолеты сели в строю на  сырую,  глубокую
грязь.
   Хикки уже нашел пустой старый дом на окраине Ларисы. Квейль, Вэйн, Тэп,
Ричардсон и Горелль вытащили из кабин свои  фибровые  чемоданы  и  вещевые
мешки. Штаб гарнизона Ларисы  предоставил  в  распоряжение  Хикки  большой
"паккард", на котором они и проехали две мили  до  города.  Дом,  где  они
остановились, был пустой и отсыревший. Сырость под открытым небом  -  вещь
вполне законная, но сырость и холод в доме действовали угнетающе.
   Лариса оказалась скорее деревней, чем городом. Старые  дома  из  белого
камня  располагались  квадратами  кварталов  по  обе  стороны   вымощенных
булыжником улиц. На главной улице, тянувшейся через весь город, попадались
новые здания. На площади стояла новая гостиница с рестораном, но  ресторан
с улицы был заперт, и проникнуть  туда  не  удалось.  Смуглые,  невысокие,
тепло одетые греческие крестьяне, усталые на вид солдаты и мелкие торговцы
Ларисы приветливо и радостно улыбались им, когда они проходили по  улицам.
Некоторые похлопывали их по плечу. Это были по большей части крестьяне,  и
Горелль сказал:
   - Я никогда не думал, что греки такие...
   Ричардсон, Вэйн, Горелль, Тэп и Квейль зашли  в  кафе,  весьма  мрачное
снаружи, с крашеными  деревянными  ставнями.  Кафе  было  тускло  освещено
простыми электрическими лампочками без абажуров, ветхие мраморные  столики
в беспорядке стояли на грязном дощатом полу. Летчики уселись  за  один  из
столиков, и к ним подошел седовласый официант. Он  был  одет,  как  и  все
здесь, и  они  не  сразу  признали  в  нем  официанта.  Кивнув  головой  и
улыбнувшись, официант исчез  и  вернулся  с  пятью  рюмками,  наполненными
прозрачной,  похожей  на  воду  жидкостью.   Он   поставил   рюмки   перед
посетителями, быстро закивал головой и сказал что-то  по-гречески.  Квейль
поднес рюмку к носу: пахло лакрицей.
   - Оузо, оузо, - сказал официант.
   - Ладно, - сказал Вэйн. - Мы выпьем.
   Он поднял рюмку. Они все подняли свои рюмки, повернулись лицом к  залу,
затем к официанту, громко сказали: "Ваше здоровье"! - и выпили.
   - Черт возьми! - сказал Тэп. - Вот это да!
   Напиток оказался очень крепким и напоминал  по  вкусу  цитварное  семя.
Официант принес из буфета бутылку и снова наполнил рюмки. Потом он  принес
кофе по-турецки в маленьких чашечках.  Они  снова  выпили.  Крепкая  влага
разливалась по всем жилам. В дверях показался  священник  и  направился  к
летчикам. У него были длинные волосы и  длинная  борода,  одет  он  был  в
черную рясу с подрясником.
   - Мсье, - сказал он.
   - Монсеньор, - сказал Квейль.
   Священник ничего больше не  произнес,  только  улыбнулся  и  потребовал
бутылку. Ему тоже подали  рюмку.  Он  не  переставал  подливать  летчикам.
Прочие посетители, рабочие и крестьяне  в  широких  штанах  и  башмаках  с
загнутыми кверху носками, тоже подсели к ним.  Компания  расширилась,  все
продолжали пить, греки хлопали летчиков по спине и весело  говорили  между
собой,  причем  Квейль  неоднократно   ловил   слово   "инглизи".   Квейль
чувствовал,  что  ему  становится  жарко  и  весело.  Вэйн  подружился  со
священником, пил с ним вровень и хлопал его по спине. Крестьяне и  рабочие
оживленно разговаривали. Одного они куда-то услали. И все время, рюмка  за
рюмкой,  пили  прозрачный  напиток.  Некоторые  крестьяне  пили   его   из
стаканчиков, подбавляя воды, отчего напиток делался  мутный,  как  облако.
Все время греки возбужденно о чем-то  толковали,  а  летчики  обменивались
между собой  замечаниями  по-английски.  Разговор  прерывался,  когда  они
поворачивались к грекам, и греки  молча  улыбались  им,  а  они  улыбались
грекам. Это молчание говорило больше  слов  и  не  нуждалось  ни  в  каких
пояснениях.
   Вскоре вернулся грек, которого услали из кафе. С ним