лжны лететь вы. Мне очень неприятно,
Джон. Я сделаю для вашей жены все, что смогу.
   - А что с Тэпом?
   - Он ночью отправился в Канию. И еще не вернулся.
   - Вы обещаете сделать все, что возможно?
   - Да. Все, что будет возможно. Мне очень жаль, Джон.
   - Ничего не поделаешь, - ответил Квейль.
   Вот оно, подумал он. Конец. Катастрофа. Конец.
   Сам не отдавая себе отчета, он побежал ко  рву,  возле  которого  стоял
"Гладиатор". В этот момент он услышал гул самолетов.
   - Опять! - крикнул кто-то. Квейль взглянул на небо  и  увидел  огромную
стаю самолетов. Они летели примерно в таком же строю, как накануне.  Сотни
планеров и "Юнкерсов" крупными  соединениями.  На  этот  раз  впереди  шла
группа двухмоторных "Мессершмиттов". Они уже снижались. Он кинулся в ров и
лег плашмя в тот самый момент, как  первый  самолет  зарычал  у  него  над
головой и он услыхал треск пулемета: "Мессершмитт" обстреливал лес. Квейль
оглянулся на солдат. Это были  шоферы  транспортного  батальона.  Все  они
лежали. Ни один пулемет не вел  огня  по  "Мессершмитту".  Только  пулемет
"Брена"  на  другом  конце  рва  открыл  огонь  по  второму  самолету,  но
трассирующие пули не достигали его.
   - Боже мой! - воскликнул Квейль.
   Тут  он  увидел,  как  механики  вышли  на  площадку  и  направились  к
"Гладиатору". Он побежал обратно к деревьям. В  это  время  опять  налетел
"Мессершмитт", и все опять легли на землю. Поднимаясь, он увидел Тэпа.
   - Джон! - воскликнул Тэп.
   - Хэлло, Тэп, - ответил Квейль.
   - Я слышал, ты должен лететь?
   - Да. Из-за этого проклятого "Гладиатора".
   - Я сделаю все, что смогу для Елены, - сказал Тэп.
   - Спасибо.
   - Улетайте с этим проклятым самолетом, Джон. Он готов! - крикнул Квейлю
Арнольд,  бросаясь  на  землю,  так  как  в  этот  момент  налетел   новый
"Мессершмитт".
   - Хорошо! - крикнул в ответ Квейль.
   Он смотрел на "Мессершмитт" сквозь листву. Видел огонь, слышал  громкий
рев моторов. Он не ложился, а продолжал стоять и следить за самолетом и за
трассирующими пулями, которые догоняли  его,  вырываясь  из-за  листвы.  В
небе, в деревьях, в тенях - всюду была смерть. Но он не сознавал ничего.
   Он находился как бы  в  пустом  пространстве,  где  был  только  рев  и
трассирующие пули. Рядом были люди, он слышал проклятия и крики за спиной,
в то время как "Мессершмитт" рыча проносился над ними. Он  оглянулся.  Тэп
лежал на земле без движения. Квейль понял все с первого взгляда. Он увидел
пятна крови, и неподвижные ноги, и безжизненно раскинутые руки Тэпа.
   - Готов! - крикнул Квейль Арнольду.
   Арнольд подбежал к Тэпу одновременно с Квейлем. Они перевернули Тэпа на
спину, Лицо его было в грязи и представляло собой сплошную кровавую массу.
   - Боже мой! Боже мой! - воскликнул Квейль.
   Он быстро поднялся на ноги:
   - Ублюдки!
   Он утратил всякую способность восприятия. Они все дошли до предела; это
было больше, чем мог вынести человек, и грохот для него  был  ничто.  Было
только то, что открывалось перед глазами. Был Тэп, распластанный на земле.
Не было ни криков, ни смятения, ни бегущих людей, ни Арнольда,  кричащего:
"Уводите самолет! Они опять летят!" Он не побежал ко рву, чтобы  добраться
до "Гладиатора". Он ничего не воспринимал, пока над аэродромом не  нависла
целая туча машин.
   Планеры, "Юнкерсы",  парашютисты  спускались  одновременно  в  каком-то
хаосе. Квейль побежал к "Гладиатору", сел в кабину. Пока бежал, видел, как
загорелся последний "Бленхейм". Первые планеры и  "Юнкерсы"  были  уже  на
площадке. По  ним  почти  не  стреляли.  Квейль  почувствовал,  что  мотор
заработал. Он не стал выбирать подходящую  дорожку  для  разбега.  Самолет
запрыгал прямо по рытвинам, среди тучи планеров и парашютистов  вверху,  в
воздухе, и вокруг, на земле.  Квейль  дернул  ручку  на  себя  и  с  места
рванулся вверх, так как два "Юнкерса" прямо перед ним врезались  в  землю.
Среди всего этого безумия он не прекращал пулеметного огня, и всякий  раз,
как в его прицел попадал "Юнкере" или планер, он с воплем нажимал гашетку.
Скользнув вдоль края площадки, он набрал высоту. Площадка под ним пестрела
парашютистами, планерами, обломками "Юнкерсов",  бегущими  людьми,  сеткой
пулеметного огня.
   Квейль успел окинуть взглядом все  это,  увертываясь  от  "Юнкерсов"  и
расходуя на них весь свой запас пулеметных лент. Он истратил  его  прежде,
чем все это исчезло из виду.
   Машинально  он  взял  курс  на  Мерса-Матру  на  египетском  побережье.
Оглянувшись, он увидел, что туча белых парашютистов, и поле в воронках,  и
весь этот хаос уже исчезают за горой. И понял, что все кончено. Понял, что
немцы захватили остров. Все понял, поднимаясь ввысь.
   Справа появились "Мессершмитты". Квейль поднялся еще выше и дал  полный
газ. Он был не в силах думать ни о чем больше, кроме как о  том,  что  все
кончено. Все. Он спас "Гладиатор", эту проклятую машину. А  все  остальное
погибло. И весь мир может теперь погибнуть. Ничего не осталось. Ничего.



38

   Он испробовал все средства. В Каире он сидел  в  квадратной  канцелярии
американской дипломатической миссии, добиваясь, чтобы там приняли  меры  к
розыску Елены. Меры принимались, но результат был всегда один  и  тот  же:
сведений никаких нет, но может быть, что-нибудь удастся узнать в ближайшее
время. Он сидел  в  продолговатой  комнате  британского  консульства  и  в
ожидании ответа слушал, как за  окном  перекликались  туземные  мальчишки.
Британское консульство ответило, что ничего не может сделать. Его жена  не
имеет английского паспорта, поэтому оно не может  предпринять  официальные
шаги для ее розыска, особенно на территории, занятой противником.
   Каждый раз, как из Александрии прибывали  эвакуированные  с  Крита,  он
отправлялся в лагерь. Он  бродил  среди  них,  пристально  всматриваясь  в
группы женщин, но Елены среди них не было.  В  конце  концов  он  перестал
надеяться, что увидит ее: она затерялась в битве за Крит. И это вызвало  в
нем целый рой сложных мыслей.
   Как ни велико было и прежде его недоверие к военной иерархии, теперь он
не доверял ей еще больше. Он не верил в нее совершенно. Он видел теперь  в
ее представителях  не  отдельных  людей,  а  единую  группу,  бездарную  и
бессильную, как целое. Это мнение окончательно утвердилось в нем на Крите.
Он чувствовал себя как в ловушке, не видя выхода из  положения.  Раньше  у
него не было полного неверия: он только сомневался. Это была скорее личная
антипатия. Он мог делать свое дело, забывая личные  чувства.  Теперь  было
иначе.
   Он сомневался в основном. Он считал теперь, что руководство в целом  не
отвечает своему назначению, что это не та группа и не те личности, которые
способны справиться с задачей хотя бы частично. Но  он  не  знал,  что  же
отсюда следует. Он понимал, что при таком неверии трудно делать свое дело.
И он не хотел возвращаться к своим обязанностям в таком настроении.
   Путаница в мыслях пугала его, внушала ему чисто физический страх.
   Бродя по улицам, он внимательно вслушивался в непрерывный говор толпы -
местных жителей, английских солдат, австралийцев, новозеландцев,  индусов,
штабных  офицеров  с  красной   нашивкой   и   пистолетом   на   шнуре   у
светло-коричневого пояса, в  безупречного  покроя  диагоналевых  трусах  и
замшевых туфлях. Он смотрел на все это со своей новой  точки  зрения.  Все
это было для него связано с Еленой. Его недоверие к руководству оставалось
непоколебимым. Всякий раз как он глядел  на  все  это:  на  выкрашенные  в
защитный цвет штабные автомашины, на красивых, покрытых  здоровым  загаром
капитанов и майоров, с рукавами, закатанными как раз настолько,  насколько
принято, на дорогие дымчатые стекла и дорожные автомобили, - им овладевало
отвращение. Внутренняя борьба угнетала его: еще ни разу ему  не  случалось
запутываться в таких противоречиях. И все больше  в  нем  росло  нежелание
возвращаться в боевую обстановку, пока  он  не  найдет  выхода  из  своего
неверия.


   До сих пор жизнь его была до такой степени слита с  жизнью  эскадрильи,
что теперь, когда все его товарищи погибли, у него не было  приятелей,  да
он и не хотел заводить их. Он жил в казармах, в Гелиополисе, возле  Каира.
Тренировался на "Харрикейнах", так как теперь ему  предстояло  вступить  в
эскадрилью "Харрикейнов". Летать было приятно, но это поддерживало  в  нем
чувство угнетенности. Ведь это значило вернуться  к  прежнему,  а  ему  не
хватало товарищей по восьмидесятой эскадрилье,  с  которыми  у  него  было
взаимное понимание, ободрявшее его  и  поддерживавшее  в  нем  присутствие
духа.
   Он забирался в "Харрикейн", стоящий на  песке  огромного  аэропорта,  и
привычным  движением  заводил  мотор.  Ему  нравилось  сильное,   бодрящее
ощущение от сознания, что ты окружен  металлом;  у  машины  был  холодный,
внушительный  вид.  Ему  нравилось   мощное   впечатление,   которое   она
производила, и ее массивность по сравнению с "Гладиатором". Ему  нравились
ее взлетность и способность быстро набирать высоту. Но и только. Он скучал
по крутым петлям и разворотам, которые возможны на "Гладиаторе". Он  знал,
что ему уже никогда не придется делать их. Летая на "Харрикейне",  он  все
время чувствовал, как эта машина медлительна и неповоротлива по  сравнению
с "Гладиатором". И потом он все время терял сознание.  Это  происходило  с
ним при каждом быстром развороте. Кроме того,  он  чувствовал  онемение  и
боль в ногах, и все его тело испытывало большое физическое напряжение.
   И он потерял вкус к делу. Ему не хотелось опять идти в бой. Это чувство
его не покидало. Он не верил в самую войну.  Он  не  верил  в  руководящую
группу, которая, как он чувствовал, ведет  дело  к  полному,  безусловному
провалу,  совершенно  не  разбираясь  в  смысле  происходящего.  Эти  люди
подходили к войне по принципу: "Выйдет - хорошо, не  выйдет  -  ничего  не
поделаешь". Он не мог вполне отчетливо выразить все это даже сам для себя.
И ему необходимо было подтверждение со  стороны,  от  окружающих,  которые
смотрели бы на дело так же, как он. Но он знал, что они смотрят  иначе,  и
это увеличивало безвыходность.
   Вернувшись однажды из очередного  тренировочного  полета,  он  медленно
вылез из кабины и, прислонившись  к  фюзеляжу,  стал  ждать,  пока  монтер
отстегивал его парашют. Он поглядел  на  монтера  и  вспомнил  Макферсона,
который так  и  застрял  в  Греции.  Техник  был  приземистый  лондонец  с
насмешливыми глазами и улыбающимся лицом, как у Макферсона.  Облокотившись
на фюзеляж, Квейль смотрел, как он забрасывает  парашют  на  крыло.  Может
быть, этот знает... И Квейль сделал ту самую ошибку,  которую  так  боялся
сделать.
   - Вы были на Крите? - спросил он.
   Монтер обернулся, удивленный, и отрицательно покачал головой.
   - Нет, сэр, - ответил он. - Я ведь здесь недавно.
   - А что вы об этом думаете?
   - О Крите?
   - Да.
   Квейль понимал, что нарушает разделяющие их границы. Монтер поглядел на
него, потом сказал:
   - Была какая-то ошибка?
   - Какая, по-вашему? - настаивал  Квейль.  Ему  хотелось,  чтобы  монтер
выразил его собственное  мнение.  Ему  хотелось,  чтобы  это  мнение  было
подтверждено и выражено в словах.
   - Не знаю. Недостаточно снаряжения? - ответил монтер.
   Квейль покачал головой. Это было не то, что требовалось. Не то, что  он
хотел услышать.
   - Нет? - спросил техник.
   Квейль опять невольно покачал головой.
   - Нет, - сказал он. - Не только это. А как армия? Что вы думаете о ней?
   - Немного неповоротлива, - ответил монтер. - Но надежная.  Делает,  что
приказано.
   Квейлю показалось, что он видит просвет.
   - А как вы считаете: ей приказывают то, что надо?
   Квейль понимал, что монтер боится быть откровенным с ним,  и  проклинал
разделявшую их стену, которая мешает им искренно говорить друг с другом.
   - Иногда и не  то,  -  ответил  монтер.  -  Бывает,  что  наверху  тоже
ошибаются, вроде нас.
   Нет, подумал Квейль, это не то. Мне надо не это. Мне  надо,  чтобы  был
подведен общий итог и указан выход. Он кивнул монтеру,  произнес  какую-то
вежливую фразу и побрел к казармам. Да, это было не то. Может быть,  Елена
поняла бы. Во всяком случае общую мысль она уловила бы. Господи боже, ведь
между нами - вся эта проклятая война...
   В таком состоянии он  находился  непрерывно.  Когда  шагал  по  улицам,
направляясь в американское или английское консульство, или сидел в  штабе,
в Гарден-Сити, или в кино, которым теперь упивался и где  проводил  каждый
вечер, сам не вполне понимая почему. Он  знал  только,  что  ему  хочется,
чтобы сеанс продолжался подольше и чтобы ему как можно дольше не надо было
выходить на душную затемненную улицу. Все это никуда не годилось.  Но  это
продолжалось весь период  его  тренировки  на  "Харрикейне"  и  бесплодных
поисков Елены.



39

   Жаркий июнь застал его в Каире. Лицо его пришло опять в полный порядок,
и волосы на голове, там, где врач обрил  ее,  чтобы  наложить  швы,  снова
отросли. Тренировка была закончена, и он ждал теперь направления  в  новую
эскадрилью, после чего для него должна была снова начаться боевая  страда.
Его угнетало чувство неуверенности, ни на минуту его  не  покидавшее.  Ему
нужна была Елена. Или чтобы все стало ясным.
   Наконец он получил приказ - в тот же день, в час  пополудни  явиться  в
штаб. Он приехал из Гелиополиса на метро и зашел в американскую миссию, но
там по-прежнему  ничего  не  знали.  В  английском  консульстве  тоже.  Он
медленно, не торопясь, миновал площадь  и  смешался  с  заполнявшей  улицу
оживленной толпой. Он рассеянно дошел до кафе "Париссиана" и сел  за  один
из столиков, расставленных вдоль фасада.
   Солнце заливало тротуар; было жарко. Он сидел, греясь на солнце и думая
о Елене, и о том, как они с ней лежали на солнце, на траве Крита, и о том,
где она теперь. Официант поставил на стол графин с водкой, хлеб,  масло  и
подал ему меню. Задумчиво вертя его, Квейль смотрел на чистильщиков сапог,
кинувшихся со всех  ног  к  двум  солдатам,  которые  сошли  с  повозки  и
направились в соседнее кино. Это было очень забавно. В душном, неподвижном
воздухе стоял шум и  запах  навоза  из  постоялых  дворов,  и  непрерывное
странное гоготанье расшатанных такси, и  крики  прохожих.  Квейль  положил
руки на стол и стал следить за каплями, стекавшими по графину.
   Двое вошедших были совсем не похожи  друг  на  друга:  один  -  высокий
блондин, другой - небольшого роста брюнет. Но у обоих  были  резкие  черты
лица и прямой нос. Квейль невольно привстал, узнав в одном из  них  Манна,
капитана-шотландца, который оборонял аэродром в Кании, а потом  отправился
защищать штаб. То есть то место, где находилась Елена. Его спутника Квейль
тоже знал. Это был маленький американец, который  приезжал  с  Лоусоном  в
Янину; Квейль не мог только вспомнить его фамилию.
   - Манн! - крикнул он. - Манн! На минутку!
   Манн глядел на него не узнавая. Квейль встал.  Ни  тот,  ни  другой  не
узнали его. Это оттого, подумал он, что лицо его приобрело свой нормальный
вид.
   - Я Квейль, - сказал он.
   - Да ну? - ответил Манн. - Здорово! Ваше лицо...
   - Да, - ответил Квейль. - Оно пришло в порядок.
   Они подошли к его столику. Все трое стояли. Квейль пожал обоим руки.
   - Вы знакомы с Мильтоном Уоллом? - спросил Манн.
   - Да, - ответил Квейль. - Мы встречались в Янине.
   - Он приятель Лоусона, - объяснил Уолл Манну.
   - А вы знаете Лоусона? - спросил Манна Квейль.
   - Конечно, - ответил Манн.
   Квейль не  стал  останавливаться  на  этом,  хотя  это  было  для  него
новостью.
   - Вы будете есть? - спросил он.
   - Обязательно, - ответил Манн. - Разрешите сесть за ваш столик?
   Квейль ответил, что очень рад. Они взяли стулья,  уселись  и  вслед  за
Квейлем заказали еду. Квейлю хотелось спросить Манна,  не  откладывая,  не
видел ли он Елену, но он не решался.
   - Где вы познакомились с Лоусоном? - спросил его Манн.
   - В Греции. А вы были в Греции?
   - Нет, не был. Я был в Испании во время гражданской войны. Там я с  ним
и познакомился.
   - Вы были в Интернациональной бригаде? - спросил Квейль.
   Теперь ему все стало ясно.
   - Да.
   - А когда вступили в армию?
   - С самого начала. Повидал виды.
   - Побродили по свету, - сказал Квейль.
   Манн только кивнул.
   - Я хотел спросить вас о своей жене, - начал Квейль. - Она находилась в
женском лагере, где-то возле штаба. Не знаете ли вы, что с ними случилось.
   Манн отрицательно покачал головой.
   - Нет, - сказал он. - Знаю, что был лагерь, но, кажется,  они  все  там
остались.
   Квейль опустил голову. Они замолчали. Официант принес салат и  чай  для
Квейля. Квейль налил Манну. Уолл отказался от чая и заказал себе кофе.
   - Как вы выбрались оттуда? - спросил Манн закусывая.
   - Мне было приказано угнать самолет. Немцы  захватили  аэродром  в  тот
самый момент, когда я отрывался.
   - Вот была неразбериха, - сказал Манн.
   Он говорил быстро, короткими, уверенно звучавшими фразами. При этом  он
наклонялся вперед, и даже в этом движении чувствовалась сила.
   - Знаете, - продолжал он, - если бы они нас там оставили, немцы  ни  за
что бы не захватили аэродром.
   - После вашего ухода началось черт знает что, - подтвердил Квейль.
   - Там нужны были пулеметы, - продолжал Манн.  -  Как  только  мы  ушли,
вопрос был решен. Черт возьми, ну подумайте: как  могли  необученные  люди
удержать именно то, на чем немцы сосредоточили все свои  усилия?  Если  бы
меня надо было убеждать, один этот случай вполне убедил бы меня.
   - В чем? - спросил Уолл.
   - В том, что нами руководят бездарные люди.
   - Вечная история, - сказал Уолл. - Вспомните Испанию. Разве там было не
так?
   - В Испании бездарности были в том же роде, что и у нас,  в  английской
армии. Но все-таки Испания - другое дело. Там хоть знали, чего хотят.
   - Военный дух... - начал Уолл.
   Квейль понял, что Уолл просто раззадоривает Манна, но разговор  задевал
его за живое. Особенно то, что говорил Манн.
   - По-вашему, почему мы потеряли Крит? - спросил он Манна.
   - Дело не в Крите, -  ответил  Манн.  -  Крит  только  отдельный  яркий
пример.
   - Пример чего?
   - Того, что мы деремся, а командование проваливает.
   - Войну?
   - Да.
   - У нас не хватает снаряжения, - заметил Уолл.
   Манн покачал головой:
   - Нам прислали достаточно  снаряжения,  чтобы  дать  отпор  немцам.  Не
хватало только пулеметов. Так что же сделали наши? Они отправили  пулеметы
на одном пароходе, а боеприпасы, ленты на другом. Один из  этих  пароходов
был потоплен, и у нас оказались боеприпасы без пулеметов.
   - Чья же тут вина? - не унимался  Уолл.  -  Это  одна  из  случайностей
войны.
   - Тут случайность ни при  чем.  Посмотрите,  кто  сидит  в  генеральном
штабе. Чтобы быть хорошим офицером  генерального  штаба,  достаточно  быть
хорошим конторщиком. У хорошего  конторщика  торгового  флота  хватило  бы
сообразительности не посылать  эти  материалы  врозь.  Но  все  конторщики
дерутся в рядах армии, а люди, ни разу в жизни  не  производившие  никаких
расчетов, сидят в штабе.
   И Манн снова покачал головой.
   - Что же дальше? - сказал Уолл.
   Квейль настороженно отнесся к вспышке Манна. Но он все  же  чувствовал,
что Манн говорит искренно и как раз то, что он хотел слышать.
   - Боюсь, что то же самое повторится и здесь, - сказал он.
   Манн ответил энергичным кивком и прихлебнул чаю.
   - Так будет все время... - Он запнулся, потом продолжал: - Пока все они
не получат по затылку или в Англии чего-нибудь не произойдет.
   - А что произойдет в Англии? - спросил Квейль. В душе он был согласен с
Манном.
   - Мало ли что. Но на это, конечно, потребуется  время.  После  Дюнкерка
англичане начали чесать у себя в  затылке.  Сейчас  они,  правда,  немного
поуспокоились. Но будет еще всякое. Только бы дожить до этого  времени.  А
вся эта компания полети