не знала.
   - Давайте помянем.
   Они  выпили...  Ветер  шевелил   белый   шелк   шторы   и   солнечный
прямоугольник лежал на полу. Белоснежные плыли облака в небе.  Во  дворе
на теплых камнях дремала кошка... Кому нужна эта война?
   - Могу я  спросить,  -  сказала  Мария,  -  что  случилось  с  вашими
товарищами?
   - Их убили.
   - Господи, помилуй нас.
   - Их убили два года назад в километре отсюда... потом сожгли.
   - Русские журналисты! - вырвалось у нее. И взгляд стал тревожным.

***

   Вечером постояльцы и хозяйки сидели на терра пили вино и  беседовали.
Солнце почти зашло, длинные легли тени. Виноград - темно-синий, дымчатый
- светился в солнечном луче.
   - Зря вы сюда приехали, - сказала Мария.
   - Почему, Мария? - спросил Джинн.
   - Зря вы  сюда  приехали,  -  повторила  она.  -  Мне  позарез  нужны
постояльцы... Если бы вы прожили здесь недели  две  или  больше,  нам  с
Сабиной это пришлось бы очень кстати. Мы едва сводим  концы  с  концами.
Нам нужны постояльцы. Но я говорю вам честно: уезжайте. Уезжайте  завтра
же.
   - Но... почему?
   - Могилу своих друзей вы не найдете -  никто  не  будет  вам  в  этом
помогать. А вот сами вы рискуете... Уезжайте.
   - Разве жители Костайницы сами не хотят узнать правду?
   - Правда, друже, бывает горькой.
   - Но даже горькая правда лучше неизвестности. Верно, Мария?
   Мария покачала головой и встала:
   - Я понимаю, что каждый русский в душе ИЗМЕННИК, но тут вы ничего  не
добьетесь... Извините, я устала сегодня. Пойду  спать.  Спокойной  ночи,
господа.
   Мария вышла. Оставшиеся за столом недоуменно молчали.
   -  Спокойно,  джентльмены,  -  сказал  Джинн.  -   Слово   "изменник"
по-сербски не носит никакого оскорбительного смысла. Изменник по-сербски
- реформатор, человек, которому не живется спокойно и он хочет  что-либо
изменить.
   Все рассмеялись...

***

   Первый визит они нанесли в местный  совет  -  Скупщину.  В  помещении
Скупщины сидел один председатель. На вид ему было лет шестьдесят. Он был
тучен и несколько растерян от того, что к нему прибыла целая делегация.
   Мирослав Зданович - так звали председателя - первым делом поставил на
стол бутылку ракии. Он достал ее из "сейфа" - большого  железного  ящика
со скрипящим замком. Когда он доставал ракию, Джинн разглядел внутри АКМ
и стопку порножурналов.
   - За знакомство, - сказал, разливая ракию в рюмки, Зданович.
   Мукусеев посмотрел на спиртное с сомнением - часы показывали половину
одиннадцатого. Вроде бы рановато. Но и отказываться неловко. Они  выпили
и Зданович спросил, что же привело сюда, "в провинцию", "высоких русских
гостей".
   - Мы расследуем гибель русских журналистов два года назад, -  ответил
Мукусеев. Лицо Мирослава изменилось, посуровело. Он сжал в  руке  рюмку,
повертел ее и произнес:
   - Проклятые усташи.
   - Усташи?
   - Усташи. Ваших подписников убили усташи. Кто же еще?
   - Мирослав, - осторожно сказал Мукусеев. - Извините, Мирослав,  но...
Но не могло быть так, что наших убили сербы?
   - Не. Серби  не.  То  я  гарантира.  Абсолутно,  -  уверенно  ответил
Мирослав и снова налил ракию. - Чем я могу вам помочь, братушки?
   - Нам бы хотелось пообщаться  с  людьми.  Поездить  по  окрестностям,
посмотреть на старые окопы... Есть версия,  что  трупы  наших  товарищей
закопаны на бывших позициях сербского ополчения.
   - Это опасно, - сказал Зданович. -  Там  полно  мин,  неразорвавшихся
снарядов... Я вам не советую. Недавно подорвались два подростка. Я очень
вам не советую, друзья. От души говорю это.
   Примерно также прошла встреча с местным милиционером. В Костайнице он
был один, на плечах носил погон с большими  звездами,  на  поясе  рыжую,
изрядно потертую кобуру, под горбатым  носом  -  усы.  Местный  Анискин,
которого звали Марко Живичем, встретил делегацию в своем  "участке".  Он
находился в том же здании, где и Скупщина. От кабинета мэра его отделяла
всего лишь стена. В отличие от мэра шериф никакой радости от  встречи  с
русскими не показал и потчевать ракией, к счастью, не стал. В  остальном
разговор повторился: ваших убили усташи... Вокруг полно мин и  уголовной
хорватской сволочи. Опасно здесь у нас, опасно.  Я  бы  на  вашем  месте
вернулся в Белград. Хорваты не могут простить, что их вышвырнули  отсюда
- проникают через границу группами и  даже  поодиночке.  Ставят  фугасы,
обстреливают машины. Я вас охранять не могу, я один. А  вы  для  усташей
хорошая добыча... Лучше бы вам вернуться в Белград.
   - Спасибо, друже команданте, - сказал  бравому  шерифу  Джинн.  Когда
вышли на улицу, сплюнул и добавил:
   - До чего им всем хочется от нас избавиться!
   - А на хрен мы им тут нужны? - отозвался Зимин.  -  У  них  тут  своя
жизнь. Может, и не совсем райская, но более-менее устоявшаяся. Помощи мы
от них не дождемся.
   - Бог с ней, с помощью, - сказал Мукусеев. - Лишь бы не мешали.

***

   В маленькой Костайнице весть  о  появлении  группы  русских,  которые
вновь вспомнили о трагедии двухлетней давности, разнеслась  быстро.  Два
года назад, когда здесь обнаружили изувеченный  и  сожженный  автомобиль
русских журналистов, в Костайнице перебывали  десятки,  если  не  сотни,
корреспондентов ведущих мировых агентств, газет и телеканалов. С тех пор
прошло много времени, произошло очень много событий. Они  заслонили  ту,
давнюю трагедию. Никто больше в Костайницу не  ездил.  И  вот  появились
русские. Братья по крови... Костайница насторожилась. Она хотела  забыть
о тех страшных делах, но снова приехали братья.  Они  приехали  бередить
рану.
   Никто  их  здесь  не  ждал,  но  в  каждом  доме  русских   встречали
приветливо. На столе появлялась ракия и закуска. С ними говорили  охотно
на любые темы - об урожае, о  погоде,  о  детях,  о  войне  -  будь  она
проклята! Но стоило  разговору  коснуться  гибели  Виктора  и  Геннадия,
жители Костайницы замыкались. Получалось, что никто ничего не видел и не
слышал... Даже те, чьи дома смотрели окнами на место трагедии и отделяло
их от этого места сто пятьдесят-двести метров, говорили: нет, не видели,
не знаем.
   Неискренность была очевидной. В маленькой Костайнице нет тайн,  здесь
все  знают  всех.  Все  знают  все.  Русских   журналистов   расстреляли
практически  на  глазах  у  Костайницы...  Но   добиться   правды   было
невозможно.
   Владимир рассказывал сербам о семье Виктора - о жене и двух дочках. О
том, что они вот уже два года ничего не знают о судьбе мужа  и  отца.  И
даже никакой компенсации от государства получить не  могут,  потому  что
факт  смерти  Виктора  не  доказан.  А  люди  они  не  богатые,  все  их
"сокровище"  -  старенький  "москвич"...  Во  всех  сербских  домах  его
слушали,  кивали  и  непритворно  сочувствовали.  Люди  есть  люди,  они
понимают чужое горе. Тем более в стране, где  чумой  прокатилась  война.
Они сочувствовали, но ничем не помогали.
   Душно было в Костайнице, душно. По ночам Мукусеев  часто  просыпался,
курил у окна. Слушал, как звенят цикады - безостановочно,  пронзительно,
угрожающе... Из окна его комнаты был виден изгиб  реки.  Вода  в  лунном
свете казалась  потоком  жидкого  серебра.  Она  выглядела  неподвижной,
распространяла над собой неживое свечение. И звенели цикады.
   Прошло три дня. Три  дня  бессмысленного  шатания  по  Костайнице.  С
бессмысленными разговорами под ракию... Вечером, как всегда,  сидели  на
террасе в обществе Марии и Сабины, неспешно беседовали "за жизнь".
   - А где ваш муж, Мария? - спросил у хозяйки Зимин.
   - А если я не замужем? - кокетливо ответила она.
   - О, если бы вы  были  не  замужем!..  -  пылко  сказал  прокурорский
важняк. Он уже изрядно "принял на грудь". Вообще, невзирая на  разговоры
о гастрите, артрите и гипертонии, Илья Дмитриевич выпить мог  изрядно  и
при этом не  особенно  пьянел.  Ерунды,  во  всяком  случае,  не  порол,
держался в рамках. - Если бы, Мария, вы были не замужем!
   - Что тогда?
   - Тогда я бы упал к вашим ногам.
   - Да ведь у тебя, Илья Дмитрич, - сказал ехидно  Широков,  -  жена  в
России.
   - Правда? - сказал Зимин. - А я и забыл... Склероз, однако.
   - Я замужем, друже Илья, - с улыбкой произнесла Мария. -  Мой  муж  в
Германии, на заработках.
   - Дороги бюргерам мостит? - спросил Зимин.
   - Нет. Мой муж - художник... В ваших  комнатах  висят  написанные  им
картины.
   Мукусеев сразу вспомнил холст "Православна црква Св.Архангел".
   - Не судьба, - вздохнул  Зимин,  наливая  себе  ракии.  -  Всю  жизнь
мечтаешь об одной женщине, а живешь с другой. А жизнь проходит.
   - Это славянская болезнь, Илья, - сказала Мария.
   - О, да. Это - славянское... "Цивилизованные" нации живут по брачному
контракту, а мы по Достоевскому... Не судьба, Мария, не судьба. А  то  я
бы бросил к чертям собачьим Москву, жену, прокуратуру  и  упал  к  вашим
ногам.
   Широков подмигнул Мукусееву, Мукусеев ухмыльнулся.
   - Я уже  старая,  Илья.  Замужем.  А  вот  дочка  у  меня  молодая  и
незамужняя, - с улыбкой произнесла Мария.
   - Для Сабины я уже стар, - махнул рукой Зимин. -  Зато  вон  какие  у
меня орлы. - И он показал рукой  на  Мукусеева.  Мукусеев  посмотрел  на
Сабину... Но Сабина бросила взгляд на Джинна. Ревность, похожая на полет
мотылька, задела Владимира слабыми крыльями. Он принужденно рассмеялся и
спросил, меняя тему:
   - А церковь у вас, Мария, работает?
   - Церковь? Вы - верующий?
   Ответить он не успел - за поворотом  затарахтел  мотор  и  выкатилась
старенькая "Застава" с двуглавым орлом и словом "милищца" на дверце.
   - Никак Анискин к нам пожаловал? - сказал Зимин,  глядя  из-под  руки
против солнца. Из машины вылез команданте Живич, поправил тяжелую кобуру
и направился к дому.
   - Добрый вечер, друзья.
   - Добрый вечер, Марко, - ответили  ему  вразнобой.  -  Добрый  вечер,
друже команданте... Садитесь с нами.
   Живич сел на свободный плетеный стул. Сабина мигом  принесла  стопку.
Марко выпил вместе со всеми, подергал себя за ус.
   - Как, - спросил, - работается? Есть успехи?
   - Нет никаких успехов, Марко... Люди напуганы, молчат.
   - Это все война. Раньше мы жили по-другому... Если бы вы  приехали  к
нам до войны...
   - До войны, Марко, здесь  не  убивали  русских  журналистов,  -  тихо
сказала Мария. Марко подергал себя за ус, налил ракии и произнес:
   - Усташи, чтоб им передохнуть. - Он выпил залпом. -  Что  собираетесь
делать?
   Переглянулись: что ему надо? - и Зимин ответил:
   - Хотим завтра съездить в Глину, в районную прокуратуру. Может, у них
чего есть?
   - Ага, - сказал Марко, - в Глину? Правильно... Я поеду с вами.
   - Спасибо, - озадаченно протянул Зимин.
   - Для безопасности, - сказал Марко.
   Мукусеев закурил, сделал глоток вина и спросил у Марии:
   - Так работает церковь, Мария?
   - Работает. Хотите сходить в церковь?
   - Хочу. Завтра и схожу.
   - А в Глину? - спросил Живич. - Вы не поедете в Глину?
   -  Что  же  всем  вчетвером  ехать?  Вот  Илья  Дмитриевич  с  Игорем
Георгиевичем съездят... А мы с Олегом сходим в храм Божий.
   Все - Зимин, Широков и Джинн -  посмотрели  на  Мукусеева  удивленно.
Растерянно посмотрел Живич. Потом Джинн глубокомысленно произнес:
   - Конечно,  батюшка  тоже  может  оказаться  полезным...  -  Зимин  с
Широковым начали расспрашивать Живича про поездку в  Глину.  Заодно  ему
подливали ракии. Когда минут сорок спустя шериф собрался уходить, он был
уже в изрядном градусе... Хлопнула дверца "заставы", затарахтел движок и
вспыхнула одна фара. Вторая не горела. "Застава" развернулась и укатила.
Скрылись за поворотом задние габариты, стих шум двигателя.
   - А ты чего это, Володя, в церкву собрался? - спросил Зимин.
   - Покаяться хочу, - усмехнулся Мукусеев, - зело грешен.
   - Ну-ну... А мы, значит, с Анискиным в Глину? Надо тогда хоть  машину
вымыть - подзапылилась... Кто, молодежь, возьмется?
   - Я, - ответил Джинн. - Я самый молодой,  я  и  вымою.  Солнце  село,
начинали свой концерт цикады.

***

   Ночью Владимир проснулся, встал, выкурил у  окна  сигарету.  Блестела
жидким серебром река и звенели, предупреждая о чем-то,  цикады...  Знать
бы о чем.

***

   Утро было солнечным. Сентябрьское солнце над Балканами щедро отдавало
тепло. Владимир брился у окна ванной, подставлял лицо лучам.  На  берегу
реки мыл машины Джинн.  Он  был  гол  до  пояса  -  мускулистый,  сухой,
загорелый. Джинн черпал ведром воду из реки и с силой выплескивал ее  на
покрытые пеной кузова. Вспыхивали брызги, стекала пена. А  в  нескольких
метрах от машин... сидела на камне Сабина. Она сидела,  обхватив  руками
колени и что-то, смеясь, говорила Джинну.
   Мукусеев задернул  штору  на  окне...  Но  смех  все  равно  долетал.
Владимир порезался и матюгнулся шепотом.

***

   За завтраком Зимин спросил:
   - А ты, Володя, всерьез в церковь собрался? К попу?
   - Почему нет?
   - Ежели хотите на дачу показаний его расколоть, то ведь у попов,  как
у адвокатов, - тайна исповеди.
   - Я знаю, Илья Дмитриевич.
   - Что же тогда вас ведет в храм божий?
   - В вере хочу укрепиться.
   - Ну-ну, а мы с товарищем Широковым попробуем сделать то же  самое  в
прокуратуре. Есть, знаете ли, такая  богиня  -  Фемида.  Я  в  нее  верю
больше, чем в Иисуса Христа.
   - Столько лет в прокуратуре и все еще верите? - удивился Джинн.
   - Представьте себе, Олег Иванович,  верю...  А,  черт!  Башка  болит,
лишку я вчера выкушал.

***

   Спустя  полчаса  Зимин,  Широков   и   Живич   уехали   в   Глину   -
административный центр района. А Джинн с Мукусеевым отправились в  храм.
Дверь церкви была открыта, но внутри не оказалось ни души. Они побродили
между икон и вышли наружу.
   - Ну и где этот попище? - спросил Джинн.
   - Не знаю, - ответил Владимир. И вдруг сверху, с лесов,  их  окликнул
голос:
   - Что вы хотели?
   Они подняли головы. Сверху на них смотрел бородач в робе, с кистью  в
руке. У него были живые, черные глаза и бейсболка на голове.  "New-York"
- блестели золотые буквы над козырьком.
   - Нам нужен батюшка, - сказал Мукусеев.
   - Подождите, сейчас спущусь.
   Бородатый, прихрамывая, спустился, вытер руки тряпкой.
   - Так где нам найти батюшку? - спросил Джинн.
   - Я и есть батюшка, - по-русски сказал бородач. - Что нужно  от  меня
православным братьям?
   -  Мы  ищем  людей,  которые  могут  рассказать  о   судьбе   русских
журналистов, погибших здесь два года назад, святой отец.
   - Сожалею, но я получил этот приход позже. Мой  предшественник,  отец
Аксентий, отказался покинуть  храм,  когда  его  взорвали  хорваты.  Его
завалило кирпичом.
   - Он знал о взрыве и отказался покинуть храм? - спросил Мукусеев.
   - Так, сын мой. Он предпочел погибнуть с храмом. К счастью, подрывник
у усташей был никудышный и  взорвать  церкву  они  не  сумели  -  только
обрушили часть стены да изувечили купол... Если  разговор  у  нас  будет
долгим, давайте присядем. У меня была сломана нога и мне трудно стоять.
   Они  присели  на  какие-то  ящики,  и  Мукусеев  попросил  разрешения
закурить.
   - Кури, сын мой. Мы не в храме, мы подле него. Так что же привело вас
ко мне?
   - Поиск истины, батюшка.
   - Увы, той истиной, которая нужна вам, я не владею.
   - И все же, батюшка... Если вы обратитесь к пастве с просьбой  помочь
нам, вас послушают. Так?
   - Возможно... Какого рода помощь вам нужна?
   - Люди неискренни с нами. Мы полагаем, что многие  жители  Костайницы
знают, что и как происходило здесь два года назад.  Но  никто  не  хочет
сказать правды.
   - Война ожесточает сердца, сын мой.
   - Поэтому люди лгут? - жестко спросил Джинн. Священник  посмотрел  на
него черными глазами, ответил:
   - Не только поэтому. Не только... Многим сербам  стыдно  за  то,  что
произошло. Они чувствуют  свою  моральную  вину.  Потому,  что  убийство
русских - БРАТОУБИЙСТВО. И я, серб, скорблю и молюсь за души Геннадия  и
Виктора. И за души их убийц.
   - Молитва, отец, доброе дело.  Но  этого  мало,  -  сказал  Джинн.  -
Братоубийство -  наша  общая  славянская  беда.  Наша  катастрофа,  наша
ЛюНависть...
   - Слова ЛюНависть не существует, сын мой. Если ты  поэт,  то  скорбно
болит сердце Кирилла и сердце Мефодия.
   - Я не поэт, отец. Я солдат.
   - Веруешь ли ты?
   - Да, отец, я верю. Но не в Бога, а в человека... Вы поможете нам?
   - Я должен подумать, сын мой... А теперь ступайте 3 БОГОМ.
   Они ушли, вслед им маляр-священник в  дрянной  турецкой  бейсболке  с
надписью "New-York" положил  крест...  3  БОГОМ.  Скорбно  болит  сердце
Кирилла... И сердце Мефодия.

***

   Поездка  Зимина  и  Широкова  в  Глину  тоже   не   принесла   особых
результатов. Прокурор в Глине был новый, о гибели Ножкина и Курнева  он,
разумеется, слышал (кто в бывшей Югославии об этом не слышал?), но дела,
возбужденного в 91-м военной прокуратурой, не  видел...  А  кроме  всего
прочего, он был замордован  лавиной  других  дел.  Преступность,  как  и
положено в смутное время, скакнула вверх,  а  раскрываемость  упала.  На
руках у населения оказались десятки тысяч неучтенных стволов, а  оружие,
как известно, имеет свойство стрелять.
   Прокурор  был  молод,  но   выглядел   очень   устало.   Он   понимал
озабоченность русских и не понимал, чего ради тратить время на  убийство
двухгодичной давности, когда каждую неделю происходят новые.
   Он выслушал внимательно, изучил  удостоверение  Зимина,  с  уважением
покачал головой, прочитав  слова  "следователь  по  особо  важным  делам
Генеральной прокуратуры Российской Федерации".
   - Чем же  я  могу  вам  помочь,  коллега?  -  спросил.  -  Работайте,
препятствий чинить вам не  буду,  но  и  сделать  что-либо  для  вас  не
смогу... И - будьте осторожны. У нас тут не спокойно. У нас тоже полгода
назад сотрудник пропал. Нашли недавно повешенным в лесу.
   - Суицид? - осторожно спросил Зимин.
   -  Я  еще  ни  разу  не  видел  самоубийцу,  который  бы   повесился,
предварительно скрутив себе руки проволокой...
   Вернувшись из Глины, Зимин сказал Мукусееву:
   - Владимир Викторович, ты, конечно, председатель комиссии. Жираф, как
говорится, большой, ему видней. Но давай посмотрим на вещи здраво: мы же
на месте топчемся.
   - Мы ведем опрос населения, Илья Дмитриевич.
   - Пустое, - махнул рукой Зимин. - Перспектив никаких.
   - Почему вы так думаете?
   - Потому что я зубы на следствии съел. Я ЗНАЮ.
   - Мы даже трети населения не опросили, Илья Дми...
   -  Бессмысленное  занятие,  Владимир  Викторович.  Я  сталкивался   с
аналогичной ситуацией в Узбекистане: все местное население  знает  своих
"героев". И любовью к ним не пылает. Но  ведь  показания  клещами  нужно
вытягивать!
   Молчавший до этого Джинн вдруг сказал:
   - В Узбекистане все равно было легче, а, Илья Дмитриевич?  Там  можно
было  любого  бросить  в  зиндан,  морить  голодом,  стращать  вышкой...
Глядишь, и добыл показания. Гдлян, Иванов, Зимин - борцы с коррупцией!
   - Там, Олег Иваныч, было совсем легко. Именно поэтому в нас  стреляли
и заваливали ЦК анонимками, - ответил Зимин. Широков поднял руку:
   - Мужики! Не надо. Одно дело делаем, в конце-то концов.
   Мукусеев тоже сказал:
   - Давайте соблюдать корректность, мужики. Мы не в Верховном Совете...
   Джинн пожал плечами: я просто спросил. Зимин скривил губы, налил себе
ракии, выпил. Мукусеев спросил:
   - Так что же вы предлагаете, Илья Дмитриевич? Мы ценим ваш опыт, ваши
профессиональные знания, но хотелось бы услышать конкретные предложения.
   Зимин отщипнул кусочек брынзы, помял его  в  пальцах,  но  в  рот  не
отправил, а бросил в павлина. Не попал.
   - Что я предлагаю? В связи с полной бесперспективностью расследования
предлагаю его свернуть.
   - Позвольте! - возмутился Мукусеев.  -  Мы  сюда  приехали  работать.
Между прочим, за государственные деньги. Взять  и  просто  бросить  все?
Это, по-моему, безответственно...
   - Вот именно, - подхватил Зимин. - Безответственно  т