ательно. Виктор
ответил  ему  долгим  пристальным  взглядом.  -  Пишем,   так   сказать,
летопись... в свете нового мышления гласности... Вы согласны, что пришло
время перестройки и обновления?
   Генерал сверкнул глазами, секунду помолчал и сказал:
   -  Согласен,  товарищ  спецкор,  согласен.  А   какая   связь   между
перестройкой и пьянством капитана Фролова?
   - Видите ли, в чем  дело,  Альберт  Ильич...  Мы  с  коллегами  сняли
ха-а-роший сюжет о капитане Фролове. Неделю назад сюжет ушел в Москву, а
вчера нам передали мнение Егора Кузьмича - Виктор  умолк,  посмотрел  на
Мукусеева. Владимир солидно  кивнул.  -  Товарищ  Лигачев,  -  продолжил
Виктор, - наш материал одобрил.
   - Вот так? - произнес генерал.
   - Так точно...  Скорее  всего  капитан  Фролов  будет  представлен  к
награде, - сказал Ножкин.
   - К высокой правительственной награде, -  сказал  Мукусеев.  Лощенков
вытащил из  нагрудного  кармана  черную  сигару.  Из  другого  -  ручную
сигарную гильотину... щелкнул...  на  землю  полетели  обрезки  дорогого
кубинского табака. Виктор поднес зажигалку.  Генерал-майор  втянул  дым,
выдохнул и спросил:
   - А что же Фаридов мне ничего не...
   - А он сам еще этого не знает, -  быстро  ответил  Ножкин.  Несколько
секунд Лощенков рассматривал сигару. Потом сказал:
   - Пусть служит ваш Джинн... новое мышленье, бля! Разп...яйство!
   Повернулся и пошел к свите. За ним тянулся ароматный дым сигары.

***

   Улетали они на следующий день.  Вместе  с  ними  летел  Джинн  и  два
офицера-таджика... сосредоточенные, молчаливые.
   - Аферюги вы все-таки, мужики, - сказал, прощаясь, Фаридов. - А  если
этот гусь в лампасах Лигачеву позвонит?
   - Не позвонит. Уровень не тот. Гусь свинье не товарищ.
   - Аферюги вы все-таки... Но спасибо! Выручили.  -  Фаридов  пожал  им
руки, вручил мешок с почтой. Вертолетные лопасти крутились  все  чаще  и
чаще, гнали песок... Вертолет оторвался от земли, завис и плавно  пополз
вверх. В чреве сидели два журналиста и три офицера ГРУ.
   Минут через десять полета вертушка  снизилась,  зависла  в  метре  от
земли, и трое выпрыгнули на камни. Последним машину покинул Джинн.
   - Спасибо, мужики, - крикнул он напоследок. - Спасибо...  может,  еще
увидимся.
   Вертолет взмыл вверх. В иллюминаторы Ножкин и  Мукусеев  видели,  как
три фигурки с рюкзаками и автоматами гуськом идут к горам. Солнце висело
еще совсем низко, и тени были длинные-длинные…

   Здесь не получают отделы,
   Здесь берут караваны,
   Мужчины - не по стечению хромосомных обстоятельств.
   Стихи Бориса Охтинского

***

   В Москве валил мокрый снег, и совершенно не верилось, что где-то  над
пустыней  дрожит  раскаленный  воздух.  Под   снегом   мокли   кумачовые
полотнища, по огромному портрету Генерального секретаря  ЦК  КПСС  текли
"слезы". Москва готовилась к встрече шестьдесят девятой годовщины...
   Они вернулись и привезли километры отснятой пленки. Хватило бы на два
фильма. Или на три. Три  фильма  правды.  Они  точно  знали,  что  будет
один... а правды в нем останется на донышке. Они спасали то,  что  можно
спасти. Хитрили, пили водку с редакторами, ругались. Они  монтировали  и
перемонтировали десять раз. Им напоминали про партбилеты.  В  результате
получился  часовой  "Самолет  из  Кабула"  -  легальный,  но  все  равно
угодивший на полку, где и пролежал целый  год.  И  пятиминутный  "Черный
тюльпан".  Нелегальный.  Озвученный  фонограммой  боя   и   песней   про
танкистов.  Рассеченный  трассерами  ДШК,  наполненный  дымом   горящего
бэтээра... Вот за этот фильм, или, как нынче говорят, клип,  можно  было
реально лишиться партбилета и работы... Ну и х… с ним!
   В мае 87-ю вдруг позвонил военврач Чернышев.  Сказал:  я,  мужики,  в
белокаменной. Как насчет покушать водки?
   - Елы-палы, Генка! - закричал Мукусеев в трубку. - Ты  где,  док?  Мы
сейчас едем.
   Они встретились в кафушке недалеко от Останкино. Там  делали  нехудые
пельмени и подавали  водку.  Борьба  с  пьянством  поиобрела  уж  совсем
шизофренический характер, и водку подавали  целомудренно  -  в  бутылках
из-под минералки. Впрочем, это все ерунда... это все не главное.
   Главное,  что  они  встретились.  Чернышев  пришел  в  костюме,   при
галстуке. Мукусеев протянул правую руку... и замер.
   - Как же так? - спросил он растерянно. - Как же так, док?
   - Три в носу,  и  все  пройдет,  -  ответил  Геннадий.  Правый  рукав
шикарного костюма был аккуратно заправлен в  карман.  -  Три  в  носу...
бывает. А стакан можно и левой поднимать.
   В тот день они напились вдрызг... "Так что с рукой-то. Гена?"  -  "Да
вот... духи обстреляли гарнизон... граната влетела прямо в  палатку.  Ну
да ерунда, стакан-то можно и левой поднимать. Верно?"
   - А как там Джинн?
   - Погиб, мужики, Джинн.
   И рука дрогнула. И водка выплеснулась на скатерть в синих  и  красных
квадратиках.
   - Когда?
   - Месяц назад. Ушел встречать караван и не вернулся.
   - Так, может, жив? Может, в плену?
   - Может... все может. Только он в плен бы не дался.

   Здесь не получают отделы,
   Здесь берут караваны,
   Мужчины - не по стечению хромосомных обстоятельств.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1 сентября 1991 года. Белград.

   Утро было свежим, солнце ярким, а небо голубым.  На  улицах  Белграда
царило лето. Под зонтиками уличных кафе сидели по-летнему  одетые  люди,
звучала музыка, катили потоки чистеньких автомобилей.
   В 9:47 от дома АПН   в  центре  Белграда
отъехал синий  "опель-омега"  с  дипломатическими  номерами.  На  заднем
сиденье машины лежала профессиональная видеокамера  и  свернутое  вокруг
древка белое полотенце.  "Опель"  катился  по  улицам  респектабельного,
европейского  города  на  север,  к  выезду  на  магистраль  "Белград  -
Загреб"...  "Опель"  ехал  на  войну.   За   рулем   сидел   специальный
корреспондент первого канала телевидения СССР Виктор Ножкин,  на  правом
сиденье расположился оператор  -  Геннадий  Курнев.  Звучала  музыка  из
магнитолы, воздух втекал в приспущенные  стекла,  все  светофоры  давали
"зеленый"...
   Спустя двадцать минут "опель" выскочил из города. На контроле  Виктор
заплатил пятнадцать миллионов динаров за проезд по магистрали, и машина,
стремительно набирая скорость, рванулась на север.
   - Вперед, - сказал Курнев, - на баррикады!
   Он закурил, вставил в "пасть" магнитолы кассету и откинулся в кресле.
Из динамиков зазвучала гитара и мужской баритон запел:
   На поле танки грохотали,
   Танкисты шли в последний бой...
   "Опель" легко обогнал две здоровенных  фуры,  перестроился  в  правый
ряд.
   Виктор Ножкин посмотрел на часы, на дорогу,  на  своего  оператора  и
сказал:
   - Песня, конечно, хорошая. Но сейчас будут новости.  Давай-ка,  Гена,
послушаем последние сводки... что там?
   Геннадий нажал клавишу, песня оборвалась, кассета  выскочила  наружу.
Сразу зазвучал голос диктора:
   -  Нынешней  ночью   в   районе   Костайницы   Сербской   продолжался
артиллерийский  обстрел.  Мощным  артиллерийским  и  минометным   ударом
уничтожены две огневые точки хорватов и один бронетранспортер...
   -  Значит,  -  сказал  Виктор,  -  район  мы  определили   правильно:
Костайница... Думаю, что вот-вот сербы начнут наступление.
   Диктор продолжал говорить  о  потерях,  "опель"  летел  на  север,  о
лобовое стекло бились насекомые, оставляя  на  нем  маленькие  кляксы...
Курнев снова утопил кассету в магнитолу:

   ...Четыре тру-упа возле та-анка
   Украсят утренний пейзаж...

   Чем дальше "опель" уходил от Белграда и приближался к Костайнице, тем
реже становился поток автомобилей, тем  чаще  встречались  следы  войны.
Стояли в поселках сожженные и разрушенные дома,  смотрели  пустыми,  без
стекла, окнами. На обочинах и в кюветах лежали  изувеченные  автомобили,
подбитая бронетехника. В полях лежали тысячи невидимых мин.  Снимать  их
было некому, поэтому многие поля стояли неубранные... Было очевидно, что
урожай на них погибнет. Бессмысленная и невероятно  жестокая  балканская
война уродовала лицо Югославии. Покрывала  его  воронками  -  чудовищной
оспой воины. Народы, десятилетиями мирно жившие  рядом,  сросшиеся,  как
сиамские близнецы, казалось, обезумели. В самой  благополучной  из  всех
стран бывшего соцлагеря появились  тысячи,  десятки  тысяч  бездомных  и
беженцев... стелился над Югославией смрад, росли  кладбища,  отпевали  в
сербских  церквах  и  хорватских  костелах  стариков,  детей,  женщин...
"Опель" ехал на войну.
   Через два часа он был уже в прифронтовой полосе. Курнев  развернул  и
выставил в окно флаг - над машиной упруго вытянулось белое  полотнище  с
буквами TV.
   На  блокпосту  у  Костайницы  "опель"  остановили   бойцы   сербского
ополчения.  Они  были  неб?иты,  в  камуфляжных  куртках,  с  автоматами
Калашникова. В покрасневших  от  недосыпа  глазах  пряталась  усталость.
Старший  равнодушно  изучил  документы,  махнул  рукой:  проезжайте,   и
добавил:
   - Куда вас, к черту, несет? Беды на свою задницу ищите, братушки?
   - Работа у нас такая, брат, - ответил Виктор.
   - Ну смотрите... хорваты простреливают дорогу вдоль и поперек.  И  на
флаг ваш не посмотрят...
   - Да ладно, не в первый раз.
   - Ну смотрите, вам видней. Удачи, братушки.
   - И тебе удачи, брат.
   "Опель" въехал  в  Костайницу.  Город  казался  мертвым,  его  жители
прятались за стенами домов, поклеванных  пулями  и  осколками,  висел  в
воздухе запах гари, по тротуару бежала, поджав хвост, серая собачонка...
Вдали безмятежно голубели горы.
   Геннадий вытащил из  футляра  камеру,  приготовился  снимать.  Виктор
кивнул в сторону открытой кафушки с одиноко скучающим хозяином у дверей:
   - Ну что, Гена, хлебнем кофейку или сразу за работу?
   - М-м... давай за работу.
   - О'кей. С кого нынче начнем - с сербов или с  хорватов?  -  Геннадий
вытащил монету:
   - Сейчас прикинем. Орел - сербы, решка - хорваты.
   Щелчком большого пальца он подбросил монету. Вращаясь, бросая  блики,
монетка подлетела вверх... замерла и упала в  ладонь  Геннадия  Курнева.
Выпала решка.

***

   Солнце садилось, и тени становились длинней.  В  небо  уходил  черный
дымный след, а запах гари был совсем невыносим... "Опель" горел уже  два
часа, вместе с ним горели тела.
   Потом, когда огонь сожрал все, что мог, и гореть  стало  уже  нечему,
дым прекратился. Черный остов автомобиля стоял на голых дисках. От  него
шел жар и смрад сгоревшего мяса. Остов слабо курился и силуэт гор слегка
дрожал в потоке горячего воздуха над останками  машины...  Когда  солнце
почти  совсем  ушло  за  холмы,  к  "опелю"  подогнали  старый   трактор
"Беларусь" и тракторист с испуганным лицом  прицепил  машину  тросом.  С
металлическим скрежетом убитый автомобиль потащился за трактором.
   Страшный  "автопоезд"  уехал,   а   на   асфальте   осталось   черное
четырехугольное пятно. Солнце село, на Балканы опустилась ночь.

Сентябрь 1991 года. Москва.

   После всенародного прослушивания в августе 91-го  "Лебединого  озера"
Советский Союз изменился мгновенно и  необратимо.  Дебильно-дилетантский
переворот,  затеянный  Янаевыми-Павловыми-Крючковыми,  провалился.   Ум,
честь и совесть нашей эпохи, она  же  -  КПСС,  ушла  в  небытие.  Всего
несколько месяцев оставалось до развала СССР... Впрочем, в августе никто
еще об этом не подозревал. Даже сами убийцы Союза.
   ...На броневичок вылез Ельцин. Кепки, как у Ильича или Лужка, у  него
не было. Зато из  нагрудного  кармана  пиджака  торчал  Шурик  Коржаков,
сложенный  в  виде  носового  платочка.  У  подножия  броневичка   терся
известный виолончелист, без виолончели, зато с АКМ.  Восторженная  толпа
внимала... тогда мы еще не знали, что Ельцин умеет не только цицеронить,
но и дирижировать. Наверно, виолончелист научил... По ящику каждый  день
показывали, как срывают с  пьедестала  Железного  Феликса.  Каждый  день
показывали лицо новой, свободной России. Оказалось, что это  лицо  мадам
Новодворской - юное, одухотворенное и прекрасное...
   - А где ты был девятнадцатого августа?
   В  кремлевских  кабинетах  пили  не   просыхая,   рвали   партбилеты,
стрелялись...    Стрелялись    редко.    В    подавляющем    большинстве
профессиональные   коммунисты    вдруг    осознали    всю    гибельность
коммунистического  ига  и  присягнули  демократии.  То  есть   совершили
гражданский подвиг.
   - А где ты был девятнадцатого августа?
   - Пиво пил!
   - О-о! Это тоже гражданский подвиг.
   ...Скоро, очень скоро все переменится. А пока Москва жила в состоянии
послепутчевой истерии, вседозволенности, в ожидании манной каши, которая
вот-вот повалит с неба...  знай  мешки  подставляй!  Вовсю  шел  процесс
братания ментов с братвой. Собчак получил из  химчистки  свой  клетчатый
спинь-жачок, Руцкой заказал  щеточку  для  усов.  Павлов  в  "Матросской
тишине" подумал, что не довел дело до  конца:  обменял  только  стохи  и
полтинники... А вот если бы поменяли еще рубли и трехи...  тогда,  да...
тогда, конечно...
   Начинался Большой Пир Мародеров.

***

   Студийные часы показывали полвторого ночи, эфир  подошел  к  концу...
Каждый выход в прямой эфир - та еще нагрузка.  В  чумовые  послепутчевые
дни напряжение возросло на порядок. А может, на два порядка.
   Ведущий популярной передачи "Взор"  Владимир  Мукусеев  посмотрел  на
часы и произнес заключительные слова:
   - Спасибо, что вы были  сегодня  с  нами,  друзья.  Через  неделю  мы
встретимся с вами снова... До свидания.
   Погасли юпитеры, после их яркого света показалось,  что  в  четвертой
студии наступили сумерки. Владимир отцепил клипсу  микрофона,  откинулся
на спинку кресла. Он ощущал сильную усталость. Болела спина - память  об
афганской командировке. Ассистентка Леночка  принесла  стакан  холодного
сока.
   - Спасибо, Леночка.
   Она улыбнулась и отошла. Сок сейчас был очень  кстати.  Владимир  пил
его, вспоминал, как однажды делал репортаж из  Псковской  области.  Было
очень  жарко,  они  постучали  в  деревенский  дом  и  попросили   воды.
Сухонькая, с темным лицом старушка  вынесла  им  холодного  молока...  -
"Пейте, ребятки, пейте,  -  говорила  она.  -  Молочка-то  холодненького
выпьешь - как  боженька  босичком  по  горлышку  пробежался"...  Он  пил
молоко, запрокидывал голову, и солнце било в глаза.
   Это было сто лет назад, в другой стране и другой жизни.
   - Как боженька босиком, - негромко  сказал  Владимир.  Снова  подошла
Леночка, посмотрела влюбленными глазами, произнесла:
   - Владимир Викторович, вас к телефону... Какая-то женщина звонит  уже
второй раз. Первый раз прямо во время эфира вас требовала.
   - Что за женщина?
   - Не знаю, она не представилась. Говорит,  что  у  нее  что-то  очень
важное.
   - Ну, раз очень важное... - Владимир встал, мгновенно  ощутил  острую
боль в позвоночнике... а, черт! Хочешь не хочешь, а идти к эскулапам все
равно придется... Он стиснул зубы, чтобы не показывать, как  сильно  его
прихватило, и подошел к телефону:
   - Алло.
   - Вовка! Это ты, Вовка? - произнес  в  трубке  взволнованный  женский
голос. Он сразу узнал этот голос:
   - Галя?.. Галка! Что-то случилось, Галка?
   - Виктор пропал, Вовка.
   Смысл слов еще не дошел до  него,  но  интонация,  тревога  в  голосе
Галины - жены  Виктора  Ножкина  -  уже  передалась  ему  по  невидимым,
нетелефонным каналам... В нескольких метрах вяло переругивались о чем-то
оператор  с  осветителем,  смотрела  с   маленькой   женской   ревностью
влюбленная Леночка. А тревога уже вошла в него, и  шершавые  пятки  бога
обожгли гортань.
   - Виктор пропал, Вовка... Ты слышишь? Он пропал.
   Так он узнал об исчезновении Виктора.

***

   Мукусеев возвращался домой по ночной Москве. "Волга" ехала  по  плохо
освещенным улицам с неровным асфальтом, мимо спящих домов и разномастных
"кооперативных" ларьков... В них почти  открыто  продавали  низкопробный
спирт и разворованную "гуманитарную помощь". Торговлю охраняли  менты  и
бритые гоблины в самопальном "адидасе".
   Те  времена,  когда  иностранцы  восторгались  безопасностью   ночных
прогулок по Москве, давно прошли. Ночная Москва стала опасна, смертельно
опасна. За год количество убийств выросло вчетверо.  Количество  краж  и
грабежей вообще не поддавалось учету. Разборки между группировками стали
огнестрельными, а Моссовет и ГУВД весь год вели войну вокруг кандидатуры
начальника московской милиции... город жил в состоянии страха.
   Усталый тележурналист Владимир Мукусеев ехал после эфира домой... ему
тоже было страшно - он думал о звонке Галины. И о пропавшем в  Югославии
Викторе.

***

   С Виктором он познакомился давно, в конце семидесятых, когда был  еще
студентом и даже предположить не мог, что будет работать на телевидении.
Владимир не был профессиональным журналистом - окончил Бонча   в Питере... Уже тогда чувствовал, что  работа  на  заводе
или в НИИ - не его путь.
   А  шла  эпоха  -  люля-бубенчики!  Портвейн  с   утра,   очередь   за
"докторской" по 2 р. ЗО коп. за  кэгэ,  анекдоты  про  чукчу,  Петьку  с
Василь Иванычем и, конечно, дорогого Леонида Ильича Брежнева лично...  И
даже стихи:

   Если женщина красива и в постели горяча,
   В этом личная заслуга Леонида Ильича.

   Комсомольские собрания, Ленинские  субботники,  исторические  решения
съездов и форумов... Григорий Васильевич  Романов  в  шляпе  на  трибуне
перед Зимним... похмелье... Бродский,  Ахматова,  "Мастер  и  Маргарита"
только в самиздате, из рук в руки, из-под полы.
   Похмелье, похмелье,  похмелье...  тоска!  Желание  чего-то  большего.
Желание Слова, Свободы. И - отдушина в виде КВН.  Легальная  возможность
умеренно поерничать, вслух заявить о себе. На КВНе он и  познакомился  с
ребятами-телевизионщиками, прикоснулся к чуду ТВ. И осознал,  что  хочет
сам - своими руками и мозгами - делать это чудо.
   Впрочем,  это  казалось  совершенно  невозможным...  Но  в  семьдесят
восьмом  году  победил  на  всесоюзном  студенческом  конкурсе   "Салют,
фестиваль" и неожиданно для себя поехал с молодежной делегацией на Кубу.
После  этой  поездки  получил  предложение   работать   на   центральном
телевидении. Это было почти невероятно! Невозможно!.. Он  долго  не  мог
прийти  в  себя,  а  когда  все-таки  осознал,  что  произошло,   сказал
бессмертную фразу О. Бендера: "Сбылась мечта идиота!"
   До самого переезда в Москву, до получения корочек Гостелерадио  СССР,
ходил окрыленный, счастливый, сам себе не верил. Казалось, что  все  это
сон, сказка про Золушку, что все это происходит не с  ним,  а  с  кем-то
другим - умным и талантливым, который  действительно  этого  достоин,  а
его, выпускника Бонча, пригласили по ошибке, по  некоему  недоразумению,
но скоро это недоразумение разъяснится и ему скажут: извините,  ошибочка
вышла... желаем вам успехов в народном хозяйстве.
   Никакой ошибки, однако, не было. Пригласивший его Виктор Ножкин (он в
ту пору был уже спецкором и заместителем  секретаря  парткома  ГосТР  по
идеологии)   безошибочно   разглядел    в    Мукусееве    перспективного
тележурналиста.
   Очень скоро пришло понимание, что мир советского ТВ - мир косности  и
цензуры, его апофигей - "А ну-ка, девушки!", а КВН - верх свободомыслия.
Но другого ТВ просто-напросто не было... и если ты хочешь  делать  "чудо
телевиденья", то можешь делать его только здесь.
   ...И все-таки, все-таки, все-таки это  была  чудовищно  интересная  и
захватывающая работа. И если бы в "демократическом" девяносто  первом  у
Мукусеева спросили: а не жалеешь, Владимир, о  своем  выборе?  -  он  бы
ответил: нет, не жалею.
   По-настоящему с Ножкиным, они подружились в Афгане. Шел 86-й,  страна
ждала перемен... и вела затяжную,  бессмысленную  войну  в  Афганистане.
Войну называли "исполнением интернационального  долга".  Из  Афганистана
возвращались психопаты, герои, инвалиды и гробы. Страна узнала выражение
"груз 200"... Владимир рвался в Афган, рвался