ссора,  машину  придется  бросить или
уничтожить.
     Через открытые  окна в кабину проникал особенный, ни с чем не сравнимый
аромат.  Все опасения и заботы остались на той великолепной асфальтированной
магистрали, ведущей в Умтали,  вот почему я  начал вдруг  напевать по-чешски
песенку, которую я услышал когда-то давно, дома.
     Время от времени я посматривал на важную леди с автоматом. Здесь  белый
может владеть каким угодно оружием, а в это  тревожное время без автомата ни
один белый не отошел бы  и на пару шагов от своей фермы. А я пел, я горланил
так, что уши закладывало.  В Африке я не слышал, чтобы белый пел что-нибудь,
кроме пьяных куплетов в лагерной столовой. Она, вероятно,  тоже  не слышала.
Ее  сонные  после раннего  пробуждения глаза улыбались  мне сквозь прикрытые
веки.
     Было лишь пять часов утра, а мы уже более двух часов находились в пути.
-  Усталость   и   подавленное  выражение   исчезли  с  лица   Корнелии,   а
неприступность  растаяла.  Прекрасное утро сняло  и с  нее тяжесть  трагедии
последних  дней.   Мне  казалось,   что   рядом  со  мной   едет  спокойная,
уравновешенная  женщина, что нет у нас никакого прошлого, одно лишь будущее,
что лежит впереди.
     -  Вы  странный  человек, сержант,  - сказала  она,  когда  я  закончил
"представление". - Как вас можно называть?
     - Краус, Ян Краус, или Ганс, - церемонно поклонился я за рулем, взял ее
руку и поцеловал. - Ваш шофер, спутник и что хотите.
     У  меня было  превосходное настроение и  желание  шутить без  конца.  А
почему  нет? Почему, собственно  говоря, нет? Только потому,  что я стал  ее
служащим?   Я  свободный   человек,   сегодня   я  уже   знаю,   что  это  в
действительности означает.  Возможно,  именно сейчас я  вступил  на  дорогу,
ведущую  домой.  Ничто  не  сможет меня остановить,  ничто  меня не заставит
отказаться от этого. Это моя единственная цель, я вернусь. Это решение зрело
во мне уже давно,  но только  теперь  я  впервые осознал, что  это не только
желание, напрасное стремление и сон.
     У  Корнелии  были  тонкие  холодные  пальцы с бледно-розовыми  ногтями.
Минуту  я  легонько подержал их  в своей руке,  а потом  медленно она отняла
руку. В зеркальце  заднего  обзора  я видел остающиеся  за нами облака пыли,
висевшие как бесконечный хвост. Он не мог  рассеяться.  До Энкелдоорна  было
сто пятьдесят километров, а до Кве-Кве еще столько же. Но километры ни о чем
не говорили. При таком состоянии дороги, как эта, было  маловероятным, чтобы
все  расстояние мы проехали до  вечера. Мы тащились шагом, дорога  вынуждала
нас к постоянным объездам. Хорошо, если доедем до Энкелдоорна.
     - Я все еще не могу себе представить, -  сказала  она  медленно и опять
положила  руки на  приклад оружия, - что должна уйти отсюда, что никогда уже
не вернусь. Ведь это невозможно, я тут родилась, это родина моих родителей и
детей. Не могу этому  поверить. Когда вы уходили  из Европы, вы  чувствовали
что-либо подобное?
     Я поймал  ее взгляд, спокойный, почти равнодушный. Тихая глубина,  а на
дне  -  отчаяние.  Я  кивнул.  Это  была  неправда:  поднимаясь   на  палубу
"Гильдеборг", я ничего не чувствовал. Я не имел никакого  понятия, что  меня
ждет. Но когда я уходил из дома в Германию - каких-то два километра, - тогда
я чувствовал то же самое. Я тоже знал, что никогда уже  не вернусь, и не мог
себе этого представить.
     -  До тех пор,  пока человек живет, ни  в  чем нельзя быть уверенным, -
сказал  я  тихо.  - Разве  что в  смерти,  а  все  остальное  неопределенно,
изменчиво. Возможно,  вы  когда-нибудь вернетесь, если  будете желать  этого
по-настоящему.
     Я снова  украдкой посмотрел ей в  лицо, только  на долю секунды. Машина
прыгала на тридцатикилометровой скорости  по этой  страшной дороге. Нет, это
не было лицо Августы, оно ничем его не напоминало. Как я тогда хотел жить  с
Августой, она означала исполнение всех моих снов. Куда исчезло  это желание?
Когда потеряло свою цену?
     Корнелия отвела  глаза:  "Не  входить!"  Она  безучастно  наблюдала  за
дорогой. Тут  и  там  стада  зебр  спокойно  паслись  по ее обочинам. Легкий
северный ветер  прочесывал длинные  стебли  трав. Дома такой  ветер приносит
мороз, но здесь это была лишь свежая прохлада. А раскаленная плита небосвода
уже  обдавала жаром. Жара  в машине становилась невыносимой, каждое движение
утомляло.  Мне казалось, что хозяйка  дремлет, забившись в угол. Я незаметно
повернул  зеркальце,  чтобы она была на  глазах. Не  по душе мне  молчаливый
спутник с автоматом в руках.
     Она не спала. Через прикрытые веки сосредоточенно наблюдала за  мной. О
чем  она, интересно, думает, о  чем  размышляет? Боится  меня, пришло  мне в
голову.  Боится.  Что  еще может чувствовать  женщина наедине  с  незнакомым
мужчиной среди необо- зримой пустыни. Я ведь наемник. Оружие у нее в руках -
не против случайных грабителей, не против зверей, это оружие - против меня.
     Я  с любопытством посмотрел  на нее в  зеркальце так,  как будто  видел
впервые. Какие  дела  она едет устраивать,  ради  чего  готова подвергнуться
такой  опасности?   Ради  старой  рухляди,   громыхающей  сзади   в  кузове?
Сентиментальная  жалость, не хочет, чтобы семейные реликвии попали в  руки к
какому-то банту? Едва ли. Ведь она продала ему ферму вместе с урожаем.
     - Заедьте в  тень, - сказала она после долгого молчания бодрым голосом.
- Самое время что-нибудь поесть и немного отдохнуть. Как только спадет самая
сильная жара, поедем дальше.
     Время летело невероятно быстро. Я  свернул  с дороги прямо  в саванну и
направился   к   ближайшему   скоплению   деревьев.   Грузовик  -   это   не
бронетранспортер,  и мы с трудом пробивались через высокую траву.  Тень была
редкой и светлой, но это была все же тень.
     Я остановил машину и с облегчением потянулся.
     - Не хотите ли, чтобы я вынес вам раскладушку из машины? - спросил я.
     - Благодарю, - улыбнулась она иронически. - Не жажду, чтобы меня задрал
леопард. Разложите ее сзади, в, машине места достаточно.
     С  автоматом  в  руке,  она вышла  и исчезла  в  высокой  траве.  Когда
вернулась, подала мне оружие и сказала:
     - Теперь можете идти вы!
     И   мы   снова   были   друзьями,   два  существа   одинакового   вида,
предоставленные сами себе.
     Тишина!
     Саванна  дышала в  полуденном  сне.  Только  воздух  беззвучно  дрожал.
Клубился  и кипел, в  него можно было погрузить руку  и  чувствовать горячие
волны.
     Умолкли и цикады. Я лежал с закрытыми глазами и прислушивался к шелесту
сухих высоких  трав.  Этот звук словно  прятался в  тишине, но  он  был,  он
рождался  в ней и умирал. Тишина  поглощает все.  Тишина  - это предвестница
вечности. Звук - символ конечного, преходящего.
     Корнелия,   казалось,  даже  и  не  дышала.   Она  лежала  на  соседней
раскладушке, повернувшись спиной, прикрыв голову рукой.  Мне казалось, что в
полумраке  под  брезентом  жара  была  еще  сильнее,  чем  снаружи.  Мебель,
упакованная   в   джутовые  чехлы,  только   увеличивала   ощущение  духоты.
Потрескивала и рассыпалась земля - солнце работало.
     Я пошевелился, чтобы снять рубашку.
     - Не  снимайте,  -  сказала она  тихо, даже не обернувшись. - Приманите
насекомых!
     Она лежала, погрузившись сама в себя, одинокая, как и я.
     - О чем вы думаете? - спросил я, забыв все преграды, что разделяли нас.
     - Всего этого мало? О чем другом я могу думать?
     Да, этого было достаточно, она была сыта этим по горло. Я  взял ее руку
и крепко сжал.  Рука безвольно осталась лежать у  меня в ладони. Ее  энергия
куда-то улетучилась.
     - Думаю о  детях, о всей  жизни. Нигде уже нет правды, без конца одна и
та же  ложь.  Человек  не может  от нее избавиться: опустить штору,  закрыть
двери или нажать кнопку и выключить телевизор.  Никуда не уйдешь, невозможно
сделать это.
     -  Сумеете! Должны  суметь!  Для вас  уже все  позади, только вы еще не
хотите  видеть  другой  берег!   Боитесь,  страшитесь  собственных  решений,
свободы, новой жизни. Но ни плантации,  ни дому вы не нужны, а муж... Его не
застрелили,  это даже  была не  неожиданная смерть.  Ведь вы знали давно, вы
должны были  это знать, не  обманывайте себя! Мне  всегда  казалось, что все
решаете вы сама, но это  неправда. Вас  держала ферма, семья, урожай.  Когда
этого  нет, вами овладевает  отчаяние. Теперь вы  должны научиться стоять на
собственных ногах, только так у вас будет надежда что-то спасти.
     Она даже не пошевелилась. Ее рука все еще  беспомощно покоилась  в моей
ладони. Почему я ей это говорю? Какой это имеет смысл? Вероятно, потому, что
с первого мгновения между нами возникли какие-то непонятные отношения. Может
быть, мы просто одинаковые, как две песчинки...
     -  Соберитесь с  силами!  - сказал я решительно, чтобы пробудить  ее от
оцепенения. - Если хотите  размышлять, размышляйте  вслух. Через пару дней я
исчезну из вашей жизни, и мы никогда не встретимся. Можете выложить мне все,
что вас тяготит, вы не должны стесняться.
     Она медленно повернулась, и только теперь я посмотрел ей в лицо.
     - Возможно, что мне на самом деле будет  нужна ваша помощь,- произнесла
она вяло. - Переговоры будут нелегкими, я боюсь их...
     И все, конец, больше ни слова. Думай что хочешь! Я не спрашивал ее, что
от меня потребуется, пусть скажет об этом сама. Еще час мы отдыхали молча, а
когда  солнце  опустилось,  мы  снова отправились в  путь.  Поздно  вечером,
опустошенные и  высушенные,  мы  доехали до  мотеля в  Энкелдоорне. Такой же
мотель,  как в  Умтали,  с образцово чистыми бунгало.  Только вме- сто Гуцци
здесь  хозяйничала строгая  очкастая  дама,  и  черные  девушки  были  одеты
надлежащим образом.
     Напрягая все силы, я, прежде всего, облил  машину, чтобы избавить ее от
наносов пыли,  а потом  бросился под душ и  стоял под  ним до  самого ужина.
Энкелдоорн -  небольшой  городок  в  центральной Родезии,  его  единственная
достопримечательность -  автострада до Солсбери и Претории, по которой можно
отправиться  к  горе  Манези  в  национальный  парк со  свободно  пасущимися
экзотическими  зверями. Я  даже не подумал о том, что  мог бы  побывать  там
вечером. Я с нетерпением ждал того момента, когда после захода солнца станет
прохладно, я сяду в ресторане и закажу себе пива.
     -  Я хотела бы переехать границу  у Ливингстона, -  сказала  за  ужином
Корнелия Шиппер. На ней было  легкое воздушное  платье  цвета  лотоса, и она
выглядела свежей, как будто только что  пробудилась от послеобеденного  сна.
Депрессия, которая удручала ее весь день, исчезла.
     Фонтан среди полупустого ресторана приятно шумел, и клумбы цветов сияли
в  искусственном  освещении   неестественными  красками.   Дуновения   ветра
приносили  время от  времени  туман  во-  дяной  пыли  даже к нам.  Корнелия
развернула помятую карту.
     - Из Кве-Кве мы должны попасть в Уанки - это самая трудная часть  пути.
Здесь две реки, - указала она пальцем  на  карте, -  все  зависит  от  того,
каково  будет их  состояние.  - С усилием я заставил себя  слушать, что  она
говорит. - Я хотела бы переехать границу у Ливингстона.
     Разве  я  могу  где-то переехать границу? Я  вытер  вспотевший лоб, так
долго ожидаемая прохлада не приходила.
     - Извините, вы имеете в виду границу с...
     - Теперь это зовется Замбия; как ее назовут завтра - не знаю!
     Она  с удовольствием  добавила  себе  невероятно  острого салата  и,  с
глазами, устремленными в карту, продолжала есть.
     Вот оно! Конец экскурсии!
     - Что с вами? Случилось  что-то?  - спросила она, когда я не ответил, и
ее взгляд переместился с карты на меня.
     -  Сожалею,  но  я... я не могу переехать  границу,  у  меня нет нужных
бумаг.
     - Каких бумаг?
     - Документов. Мой паспорт  остался на судне, которым я  приплыл сюда. У
меня есть только удостоверение "Анти-Террористической Унии".  С  ним меня  в
Замбию не пустят.
     Мгновение  она  неподвижно   смотрела   на   меня.   Пыталась   постичь
взаимосвязи.  Я видел,  как  жилка на ее шее возбужденно пульсировала. Потом
она крепко сжала  губы, с шумом отодвинула стул и ударила прибором о тарелку
так, что та зазвенела. Она повернулась ко мне  спиной и, не говоря ни слова,
вышла из зала.
     Приехал!
     Две черные официантки, терпеливо ждавшие нашего знака, многозначительно
переглянулись. Проклятый Гуцци! Содрал две сотни, а на другой день я снова -
в  начале. Без аппетита  я  до- ел остаток ужина. Теперь уже ничто не играло
роли. Я сложил карту. Кве-Кве, Уанки, Ливингстон... За Кве-Кве действительно
были отмечены какие-то  две реки. Не могла она, что ли, подождать со  своими
разговорами еще день или два, чтобы я оказался подальше от базы?
     Я поднялся и  побрел, сопровождаемый  любопытными  взглядами, на улицу.
Зачем  было  устраивать  такую  сцену?  Теперь  еще  неделю  над  этим будет
потешаться весь мотель. Удрученно я плелся по темной дороге, песок скрипел у
меня  под ногами.  Окна ее  бунгало светились. Может  быть, зайти к ней?  Но
зачем?
     Я зашел  к себе, упал на кровать и долго смотрел в белоснежный потолок.
Я уже ни о чем  не думал, к чему? "Любовь и Счет"? Болван Гуцци! Ни черта не
разбирается в  людях.  Между ними  еще  целый океан незначительных  мелочей,
попробуй его переплыть.
     Свет люстры  ослеплял,  надо  было бы  ее погасить,  но я  не мог  себя
заставить встать и сделать единственный шаг. Потом открылись двери, сквозняк
приподнял легкую штору. Стук я, видимо, прослушал - или я уже спал?
     Решительный женский голос раздраженно сказал:
     - Не спите, сержант! - Посмотрите, нельзя ли с этим что-то сделать! - И
Корнелия бросила на стол тонкую темно-голубую книжку. Потом она  повернулась
и так хлопнула за собой дверьми, что бунгало затряслось.
     Я вскочил. Герб Родезийской Республики. Паспорт! Ведь это же паспорт! Я
поспешно  раскрыл твердые корочки. Бернард  Шиппер и его мертвое лицо! Виза,
имеющая силу для въезда в Голландию, Германию, Замбию, ЮАР, туда, куда я мог
только пожелать. У меня затряслись  руки.  Богатстве, чудо! Ключ! Я держу  в
руке ключ, нет, пока только отмычку, но это неважно.
     До утра я уже не спал. Я лихорадочно  обдумывал,  изучал, как приклеена
фотография, и глубину вдавленной печати учреждения. У меня тряслись руки как
в лихорадке:  сумею  ли я заменить  фотографию? Не  уничтожу  ли я  чудесные
шансы, которые попали мне  в руки? Что Шиппер был на десять лет старше - это
не играло  роли. Труднее всего  будет изготовить штамп, которым я бы втиснул
глубокую печать в свою  фотографию из  удостоверения  "Анти-Террористической
Унии".
     -  Мне нужно  заехать  в город и  раздобыть кое-какие  вещи, - сказал я
утром за завтраком, - сегодня поездку продолжать не сможем.
     Она кивнула в знак согласия:
     - Съезжу с вами к парикмахеру, закажите такси!
     О паспорте  и  вечерней  сцене она  не  сказала  ни  слова! Была  опять
спокойна и дружелюбна, как и прежде.
     Я высадил  ее на  единственном проспекте города перед парикмахерской, а
сам  отправился за покупками. Гипс,  олово, воск вместо пластилина, паяльная
лампа  и несколько острых гравировальных  резцов.  Я  никогда  не подделывал
документы и поступал наугад, по собственному разумению.
     По восковому отпечатку я сделал  гипсовую отливку и потом с бесконечным
терпением  под  увеличительным  стеклом  начал  резцами  ее  обрабатывать  и
совершенствовать. Снова и  снова контролировал я форму  и  высоту  шрифта  и
знаков. Несколько  раз начинал все  сначала до тех пор,  пока не показалось,
что  гипсовая отливка может  быть  пригодна  в  качестве  матрицы.  Затем  я
окончательно обработал получившийся трафарет и  осторожно залил -его оловом.
Профиль шрифта получился низким и тупым.  Я снова начал  терпеливо заострять
резцами форму профиля шрифта, чтобы он был способен отпечататься на  бумаге.
Олово было мягким и податливым, оттиск должен был получиться с одного  удара
молотка.
     Я  прервал  работу. Побрился и принял душ, чтобы  перебороть и подавить
нетерпение.  Плохой  удар молотка  мог  все свести на  нет,  испортить  весь
паспорт.  Когда  я  снова оделся  и, наконец,  ударил  по штампу, у меня  не
хватило духу  посмотреть на результат. Я  держал в руке свою судьбу, которую
впервые создал только сам.
     Все  было вполне нормальным.  Фотография белого  мужчины в  полувоенной
рубашке,  печать с  государственным  гербом - немного нечеткая,  но  все  же
печать.  В том, что  паспорт действителен,  не могло быть  никаких сомнений.
Бернард  Шиппер, фермер! Затравленный Краус  куда-то  исчез,  возможно,  его
закопали на кладбище в Умтали. Фермер Шиппер встал, сунул паспорт в карман и
вышел.
     Солнце  клонилось к западу.  Расчлененный силуэт  Манези  растекался  и
клубился  в  горячем воздухе. Белая, насыщенная водой  туча над ее  вершиной
походила  на  фата-моргану. Бог  знает  когда здесь пойдет  дождь.  Завядшие
цветы,  окаймляющие песком  посыпанные  дорожки,  уныло ждали  дождя. Аромат
зрелости напоминал запах увядания.
     Я остановился перед бунгало  Корнелии Шиппер и снова оглянулся назад. Я
не ошибался! У входа в ресторан стоял грязный  бежевый джип. Армейский джип.
На таком разъезжали Беневенто  и капитан. Не хватало только антенны  рации и
пулемета.  В  густой обжигающей тишине  уходящего  дня  мною  вдруг овладело
неотступное чувство опасности. Кто приехал  на этой машине и почему? У  меня
было  желание  направиться в  ресторан и  посмотреть на  гостя. Идут по моим
следам? Если бы Гуцци  из умтальского мотеля дали сотню, то он наверняка мог
указать им направление.
     Все зависит только от того, когда им  придет в голову начать  розыск по
мотелям.
     Исчезнуть!
     Мы должны  исчезнуть отсюда  как можно раньше! Я  тихо постучал в двери
Корнелии и вошел. Она отдыхала на кровати, закрывшись простыней.
     -  Что  вам нужно?  - спросила она неприветливо. Я  присел  на  краешек
кровати и  подал  ей  паспорт. Волосы  у  нее  были  тщательно  причесаны  и
укреплены заколками, чтобы прическа не нарушилась. Мне казалось,  что теперь
они имеют другой оттенок.
     - Ведь это  отлично, - вздохнула она наконец. - Мне никогда бы и во сне
не приснилось...
     Она порывисто  села, чтобы лучше  рассмотреть  фотографию. Белое тонкое
полотно соскользнуло у нее с груди. Мгновение мы неподвижно смотрели друг да
друга.  Глаза  в  глаза.  Это  была  та  самая  минута!  Минута,  которую  я
предчувствовал с  самого  рождения. Предчувствие,  что  таилось  в  глубине,
сигнал из микрокосмоса, шифр и ключ к шифру, эхо живой клетки!
     Смею, не  смею? Могу на  это отважиться? Доля секунды, чтобы  оценить и
взвесить. Потом я ее обнял. Влажность обнаженной кожи. Она неподвижно лежала
у  меня  в  руках,  ни  единым   движением  не   вышла  навстречу.  Изучение
бесконечности. Я блуждал по ее губам, шее и рукам. Только полузакрытые глаза
на  моем  лице.  Когда я поймал  ее взгляд,  она  с  едва  заметной  улыбкой
отвернула голову,
     Удары  сердца  за   оградой  тела.  Я  не  мог  его  насытить.  Времени
достаточно,  оно еще  не  хочет пить.  На кончиках пальцев  обрывки паутины.
Только теперь я услышал ее дыхание.
     Я забыл, что она была у парикмахера, что нарушу ее прическу. Я погрузил
пальцы в ее волосы и повернул лицо к себе.
     Познание!
     Момент  прихода,  и отпирания  ворот.  Она  судорожно  обняла  меня.  С
облегчением громко выдохнула. Решение! Мы бросились в источник, изо всех пор
у нас брызнул пот. Поединок за жизнь!
     - Гансик, - проронила она приглушенно, когда я вытирал ей залитое потом
лицо.  -  Знаешь, сколько лет я жила одиноко? Примерно с того времени, когда
родила Тедди, я уж не могла себе это представить.
     Мы вместе встали и пошли под душ.
     Рыба  и  птица. В  ярком свете  люминесцентной  лампы  мы  с изумлением
смотрели  в лицо  друг другу.  С