Горецкий, но тут же бессильно опустил  голову  на
грудь.
   - Не делайте вид, что мертвецки пьяны, - угрюмо пробормотал  Борис,  -  я
все равно не поверю.
   - Катастрофу армии устроил ей свой же  собственный  Генеральный  штаб,  -
заговорил Горецкий хрипло.
   - Вот именно, а вы - представитель этого самого штаба. Все время,  что  я
служил  у  вас,  мы  все  куда-то  ездили,  что-то  передавали,   о   чем-то
договаривались... И вот - результат! Вы - представитель военного  управления
при Особом совещании. И что, черт побери, думал ваш шеф, генерал Лукомский?
   - Эти генералы, они думали только о своих  амбициях,  -  слабо  защищался
Горецкий.
   - Все можно простить - нерешительность,  плохой  расчет.  Деникин,  да  и
остальные не  представляли  себе,  когда  учились  в  академиях,  что  будут
когда-нибудь воевать против русских же. Но никогда, слышите - никогда  армия
не простит генералам Новороссийска. Бросить лазареты с ранеными!  Допустить,
что казаки  оказались  почти  все  в  плену!  Конечно,  они  сами  метались,
митинговали, и  вообще  кубанские  казаки  ненадежны,  но  куда  же  ваше-то
ведомство смотрело! А где вы собираетесь брать лошадей для  новых  сражений,
если они все остались в Новороссийске? А орудия, пулеметы?
   - Деникин недолго  останется  на  посту  Главнокомандующего...  -  Однако
теперь  они,  те,  кто  виноват  в  этом  преступлении,  эвакуировались   на
союзнических кораблях, а простые офицеры лежат на дне Новороссийской бухты.
   - А как же вы спаслись? - неуверенно спросил Горецкий и заглянул Борису в
глаза.
   Тот отвернулся, не ответив, но в  глазах  его  Горецкий  сумел  прочитать
такое, что охота расспрашивать у него пропала.
   - Ну, и что я теперь, по-вашему, должен делать? -  вздохнул  Горецкий.  -
Застрелиться?  Не  могу,  голубчик,  -  ответил  он  сам  себе   совсем   не
по-военному, - бумаги важные со мной, должен доставить  по  назначению...  -
Куда направляется "Сюркуф"? - отрывисто спросил Борис.
   - В Севастополь, но солдат высадим в Керчи.
   - Нас с  Алымовым  тоже  высадите  в  Керчи.  Там  мы  найдем  своих,  из
дивизиона, часть пойдет на формирование, потом я буду воевать на  фронте  до
конца, потому  что  теперь  не  верю  в  победу  Белой  армии,  с  такими-то
командирами... За помин души... Борис залпом выпил вино и поставил стакан на
столик, потом встал и сказал уже у двери:
   - Прощайте, полковник! Вряд ли мы увидимся скоро.
   Он сделал шаг в коридор, но вернулся и закончил нелюбезно, глядя сзади на
поникшие плечи Горецкого:
   - Прошу извинить за резкость. Разумеется, вы лично не можете отвечать  за
весь генералитет.
   Полковник Горецкий не обернулся.

Глава 3

   В декабре девятнадцатого года Вооруженные Силы Юга России  отступали  под
натиском Красной Армии двумя огромными колоннами. Восточная группа во  главе
со Ставкой Деникина в составе Добровольческой армии,  донских,  кубанских  и
терских казаков отступала на Кавказ.  В  декабре  генерал  Май-Маевский  был
отстранен от  должности  командующего  Добровольческой  армией  и  ненадолго
заменен Врангелем.
   Западная группа отступала в Новороссию, прикрывая Николаев и Одессу.
   Командование рассчитывало остановить натиск  красных  на  Дону  восточной
группой и на Буге - западной, с тем чтобы оттуда перейти в наступление.
   Находящийся посредине этих двух оперативных направлений Крым  был,  таким
образом, приговорен к сдаче и не  рассматривался  как  стратегически  важная
территория, поэтому для его защиты был выделен один только третий  армейский
корпус генерала Слащова. Численность Красной и  Белой  армий  была  к  этому
времени примерно равна - около пятидесяти тысяч каждая, но Белая армия  была
измотана боями и утратила энергию наступления.
   Корпус Слащова состоял всего  из  двух  тысяч  двухсот  штыков  и  тысячи
трехсот шашек при тридцати двух орудиях.
   Несмотря на то что почти все силы белых группировались на флангах,  массы
отдельных людей, дезертиров, штатских беженцев, интендантств,  хозяйственных
частей  потекла  в  Крым.  Вся  эта  толпа  беглецов   буквально   запрудила
полуостров, грабя местное  население.  В  частях  Добровольческой  армии  по
три-пять месяцев не получали содержание,  и  голодные  солдаты  сбивались  в
шайки, чтобы изыскать себе средства существования. Каждый стремился побольше
награбить и сесть на какой-нибудь пароход.  Начальники  гарнизонов  способны
были только на панические телеграммы, не им было  справиться  с  наступившей
разрухой и царящей в Крыму анархией. Вся эта  масса  неорганизованных  людей
нисколько не усилила  корпус  Слащова,  а  наоборот,  только  осложнила  его
положение дезорганизацией тыла.
   Единственное полезное, что пришло в Крым с этой  убегающей  массой,  были
шесть испорченных бронепоездов и девять английских танков.
   Пятого января 1920 года в Севастополь прибыл генерал  Слащов.  Немедленно
по  прибытии  он  собрал  у   коменданта   Севастопольской   крепости   всех
начальствующих лиц. Среди явившихся были начальник обороны Крыма  инженерный
генерал Субботин,  командующий  Черноморским  флотом  вице-адмирал  Ненюков,
начальник гарнизона Симферополя генерал Лебедевич-Драевский,  наштафлота  по
перешейкам под мощным артиллерийским огнем и, замерзшими и усталыми, попасть
под контратаку свежих слащовских частей.
   К 21 января красные закончили блокирование  перешейков.  Назревал  первый
бой. В случае победы красных он означал окончательный захват  ими  Крыма,  в
случае победы белых - имел бы для них колоссальное моральное значение.
   Никто в Ставке не  верил,  что  Слащов  удержит  Крым  своими  ничтожными
силами, никто в тылу не верил в это - все сидели на чемоданах и искали любой
возможности попасть на пароход. Да и в настроении войск произошла  перемена.
За время службы  под  командой  Слащова  эти  части  ни  разу  не  потерпели
поражения и шли за своим командиром куда  угодно,  но  сейчас  под  влиянием
общего развала Белой армии, под влиянием  дезертиров  и  беглецов  из  армии
Врангеля солдаты усомнились в успехе и  возможности  удержать  Крым.  Частая
смена генералов лишила войска веры в командование, внушила опасения, что  их
бросят на милость победителя, а какова эта милость, все уже хорошо знали.
   Стремясь поддержать моральный дух своих солдат, Слащов  издал  приказ,  в
котором заявил:
   "Вступил в командование войсками, занимающими Крым. Объявляю  всем,  что,
пока я командую войском, - из Крыма не уйду и ставлю защиту  Крыма  вопросом
не только долга, но и чести".
   Слащов жаждал боя. Только его удачный исход мог дать  ему  полную  власть
над положением, власть над войсками, возможность  бороться  с  разлагающимся
тылом и возникшими в тылу красно-зелеными и прочими бандами.
   Победа должна была оздоровить общественное настроение  всего  военного  и
гражданского Крыма.
   Наконец на рассвете 23 января красные начали наступление на Перекоп.
   Выставленное на перешейке охранение - Славянский полк, численностью всего
сто штыков, как и предполагалось, бежал. Красные заняли  вал  и  тянулись  в
перешеек.
   Двигаясь за Славянским полком на юг, они заняли Армянск и  направились  к
Юшуню.
   Слащов уверился в победе: красные играли по его сценарию.
   Стемнело. Красным пришлось ночевать в открытом поле при двадцатиградусном
морозе.

***

   - У аппарата Деникин.
   - У аппарата Слащов.
   - Яков Александрович, по сведениям от англичан,  Перекоп  взят  красными.
Что вы думаете делать дальше в связи с поставленной вам задачей?
   - Антон Иванович, красными взят не только Перекоп, но и  Армянск.  Защиту
Крыма я считаю делом своей чести. Завтра враг будет наказан.
   В тылу  началась  паника.  В  портовых  городах  пытающиеся  уехать  люди
штурмовали пароходы. О сдаче Перекопа и Армянска было сообщено в газетах.
   Губернатор Татищев засыпал штаб телеграфными запросами о состоянии дел.
   На рассвете 24 января красные вышли с Перекопского  перешейка  и  тут  же
попали под фланговый огонь с юшуньской позиции. 34-я дивизия Слащова перешла
в контратаку, в то же время  оставленный  красными  в  тылу  Виленский  полк
ударил по ним с севера, следом пошла в атаку Донская конная бригада Морозова
- тысяча шашек мощной лавой разлилась по перешейку, двигаясь к югу.
   В полдень Слащов продиктовал донесение Деникину:
   "Наступление  красных  ликвидировано,  отход  противника  превратился   в
беспорядочное бегство, захваченные орудия поступили на вооружение артиллерии
корпуса".
   Охранение белых заняло прежнее положение. Остальные  части  разошлись  по
квартирам. Развитие наступления было запрещено Ставкой.
   Этот бой, небольшой по продолжительности, по занятому им  пространству  и
по численности участвовавших в нем войск, сыграл огромную роль в Гражданской
войне: он продлил ее  еще  на  целый  год,  доказав  правильность  избранной
Слащовым тактики, вернув войскам уверенность в своих силах и веру  в  своего
командира, послужив основой удержания белыми Крыма  и  создав  плацдарм  для
эвакуации остатков Добровольческой армии из Новороссийска и для создания  из
разбитых, разрозненных деникинских частей Русской армии генерала Врангеля.
   Вечером 24  января  Слащов  в  своем  салон-вагоне  диктовал  приказы  на
следующий день. В самый разгар работы явился адъютант генерала сотник Фрост,
очень исполнительный, но недалекий офицер, и доложил, что губернатор Татищев
настоятельно просит сообщить о положении на  фронте.  Озабоченный  ситуацией
губернатор звонил в течение дня каждые пять минут. Разумеется, штаб  корпуса
давно уже сообщил ему о победе, но Татищев хотел получить известие лично  от
командующего. Слащов, и всегда крайне желчный и раздражительный,  взорвался:
он занят делом, в его руках оборона  Крыма,  а  ему  досаждают  по  пустякам
штатские паникеры - и резко ответил адъютанту:
   - Что ж ты сам сказать ему не мог? Так передай, что вся  тыловая  сволочь
может слезать с чемоданов!
   Фрост, по всегдашней своей исполнительности, передал все слово в слово.
   Телеграфная лента же по  случайности  попалась  в  руки  репортерам  -  и
началось! На Слащова посыпались жалобы и выговоры, дошло даже  до  Деникина,
но фраза эта сделалась в Крыму ходячей.

***

   В  Керчи  французы  высадили  всех  своих  временных  пассажиров,   кроме
полковника Горецкого. Видно было, что союзникам не терпелось  избавиться  от
этих "russe terrible". Капитан Жиро с презрительным  выражением  на  холеном
лице наблюдал за их высадкой и распорядился немедленно произвести на корабле
генеральную  уборку.  Впрочем,  вытерев  с  палубы  следы   грязных   сапог,
французские матросы не смогли убрать с миноносца неуловимое ощущение  тоски,
подавленности, отчаяния,  оставленное  на  "Сюркуфе"  солдатами  разбитой  и
преданной деникинской армии.
   Керчь кипела и  бурлила.  Улицы  и  набережные  были  полны  озлобленными
изверившимися добровольцами. Казаков попадалось мало  -  значительная  часть
донцов, не подчинившись приказу  Деникина,  ушла  не  в  Новороссийск,  а  в
Грузию, где правительство меньшевиков многих из них вскоре выдало красным, а
многие кубанцы разбежались по своим домам.
   Госпитали и лазареты ломились от раненых, легких уже давно  не  брали,  и
они слонялись  по  городу  в  толпе  однополчан.  Вся  эта  голодная,  почти
неуправляемая  масса,  оборванная,   почти   безоружная,   мало   напоминала
победоносную Добровольческую армию  минувшей  осени,  едва  не  дошедшую  до
Москвы в героическом сентябрьском наступлении.
   Проталкиваясь сквозь толпу на одной  из  приморских  улиц,  Борис  увидел
знакомое лицо.
   - Осоргин! -  окликнул  он  высокого  бледного  офицера  в  простреленной
кавалерийской шинели.
   - А, господин поручик, - Осоргин улыбнулся обычной своей кривой  улыбкой,
напоминающей волчий оскал, - не рассчитывал здесь вас встретить! Думал, вы с
вашим таинственным покровителем давно  уже  в  Константинополе,  а  то  и  в
Париже!
   - Зря вы так, поручик! Я такой же  солдат,  как  вы,  и  прошел  всю  эту
кошмарную дорогу от Ценска до Новороссийска. Да  и  полковник,  которого  вы
помянули, тоже здесь в Крыму. Я только сейчас приплыл на "Сюркуфе"...  -  А,
так вас союзнички с комфортом доставили! А нас везли  на  "Святополке",  как
овец, друг  к  другу  вплотную,  не  повернуться,  не  переступить.  Человек
сознание теряет, а упасть некуда - так и  стоит  со  всех  сторон  сжатый...
Может, и мертвые стоя плыли... Хорошо хоть перед посадкой не ели - не  пили,
а то ведь по нужде не выйдешь, почти двое суток терпеть пришлось!
   - Мне кажется, об этой эвакуации наши отцы-командиры вовсе не подумали, -
вставил Борис, вполне разделявший в  данном  случае  знаменитую  осоргинскую
злобу, - транспорты в Новороссийске не были готовы,  а  что  и  было  -  так
стояли и ждали неизвестно чего... - И вообще удивляюсь, как  мы  доплыли!  -
продолжал Осоргин. - На полпути попали под шальной  огонь  красного  орудия,
люди на палубе шарахнулись, и наша посудина чуть не  перевернулась.  Хорошо,
капитан, решительный  человек,  так  рявкнул  на  людей,  что  сразу  панику
прекратил. А снаряды красных все равно не долетали, чересчур далеко было.
   - Значит, флотские командиры не виноваты в провале эвакуации. Все зло - в
высшем командовании, в генералах. Они в ответе за всех  погибших,  за  всех,
оставленных на убой.
   Осоргин посмотрел на Бориса заинтересованно, новыми глазами и, подойдя  к
нему ближе, вполголоса сказал:
   - Я вижу, вы стали мыслить так же, как я. Честно говоря, прежде я вам  не
доверял... Но, впрочем... - и словно бросаясь в ледяную воду, он заговорил:
   - Есть человек,  капитан  Орлов.  Он  объединяет  вокруг  себя  офицеров,
которые больше не в состоянии терпеть  генеральский  произвол,  бездарность,
эгоизм. Он хочет создать новую армию,  освобожденную  от  высокопоставленных
предателей, которые думают только о себе, о своей шкуре, о своих богатствах,
предавая  подчиненных.  Сейчас  он  в   Симферополе,   создал   там   отряд,
контролирует положение в городе. Я собираюсь к нему. Едем со мной!
   В это время к разговаривающим подошел Алымов.  Борис  повторил  для  него
слова Осоргина, они переглянулись, и Петр сказал:
   - Ну что ж, поглядим, что за птица этот Орлов.

***

   В Симферополе царили относительный  порядок  и  болезненное  лихорадочное
возбуждение. Молодые офицеры на каждом углу ругали  Деникина  и  говорили  о
том, как славно будет воевать без  предателей-генералов.  Только  два  имени
произносились с уважением:  капитана  Орлова,  признанного  лидера  младшего
офицерства, и генерала Слащова - победителя  в  перекопском  бою,  защитника
Крыма, которого все признавали человеком  чести  и  бессребреником.  Капитан
Орлов заявлял своим сторонникам, что Слащов - его единомышленник и  что  он,
Орлов, действует с одобрения Слащова.
   Прибыв в Симферополь, Борис и его спутники узнали, что Орлов совместно  с
членом императорской семьи  князем  Романовским,  герцогом  Лейхтенбергским,
взяли власть  в  городе  в  свои  руки  и  арестовали  военного  коменданта,
губернатора и находившихся в Симферополе  генералов.  Арест  был  произведен
именем Слащова.
   В тот же день из Джанкоя пришла телеграмма:
   "Немедленно освободить арестованных. За неисполнение этого приказа  взыщу
лично. Отряду  Орлова  построиться  возле  вокзала  для  смотра.  Выезжаю  в
Симферополь. Слащов".

***

   Грязно-зеленый броневагон медленно вылез из-за  беспорядочного  скопления
товарных составов. Ряды орловцев заволновались.
   - Не посмеют по своим стрелять! - выкрикнул кто-то в глубине строя.
   Показался весь бронепоезд -  короткий,  без  орудийных  платформ.  Тяжело
лязгнув,  он  остановился,  распахнулась  блиндированная  дверь,  на  перрон
выпрыгнул солдат, откинул лестницу, и по ней быстрым шагом спустился высокий
бледный человек с выпуклым лбом, ярко-красными губами и пылающим взглядом, в
длинной шинели с золотыми генеральскими  погонами.  Широким  тяжелым  шагом,
обметая  ноги  полыми  шинели,   он   устремился   к   взволнованным   рядам
добровольцев. Следом задним едва  поспевал  молодой  ординарец  с  нежным  и
одновременно жестоким лицом.
   Деревянная коробка маузера болталась на боку ординарца  и  била  его  при
каждом шаге. Борис почему-то не мог отвести взгляда от этой коробки.
   Генерал, стремительно вышагав на середину перрона, оказался против самого
центра орловского отряда и яростным, обжигающим горло голосом заговорил:
   - Солдаты! Сейчас, когда на крымских перешейках решается  судьба  России,
когда третий корпус бьется там с огромной силой красных, когда дорог  каждый
штык, каждая шашка, каждый патрон, - сейчас вы находите возможным  поднимать
мятеж, отрывая меня с фронта, где я необходим,  отрывая  с  того  же  фронта
силы... Внезапно генерал увидел в строю перед собой знакомое лицо.  Выхватив
узнанного человека взглядом, как железной рукой, он скомандовал:
   - Прапорщик Унгерн! Выйти из строя!
   Рыжий коренастый прапорщик, сильно  хромая,  но  стараясь  печатать  шаг,
вышел и остановился перед генералом.
   - Прапорщик! Вы были со мной в кубанском походе, были со  мной  в  первом
крымском десанте. Вы когда-нибудь видели, чтобы Слащов прятался от пуль?
   - Никак нет! - чистым и радостным голосом выкрикнул Унгерн.
   - Вы когда-нибудь видели, чтобы Слащов бросал своих солдат? Видели, чтобы
Слащов отделял себя от армии, занимался интригами и мародерством, когда  его
солдаты проливали кровь?
   - Никак нет! - ответил прапорщик еще громче и еще певучее, чем прежде.
   - Так почему же сегодня вы с теми, кто не исполняет моих приказов?
   Борис почувствовал, что у него на глазах  творится  черная  магия.  Слова
Слащова не имели почти никакого смысла,  но  их  интонация,  горячий  голос,
которым они произносились, и само лицо молодого генерала так действовали  на
солдат и офицеров, что им невозможно было не  верить.  Ордынцев  понял,  что
сейчас сам он готов делать все, что прикажет ему Слащов. То же самое выразил
прапорщик Унгерн:
   - Я всегда буду с вами, господин  генерал!  Нас  возмутило  предательское
поведение старших начальников, ужас отступления и эвакуации... - Вы солдаты,
а не гимназистки! - прогремел Слащов,  обращаясь  уже  ко  всему  орловскому
отряду. - Солдат не может копить обиды! Он защищает Родину, исполняет долг и
подчиняется командиру! Крым -  последняя  пядь  русской  земли,  которую  мы
защищаем! Если вы верите мне, если вы верны  присяге,  идите  на  фронт,  на
Перекоп! Орлова передайте мне, я отдам его под суд, а сами  -  на  фронт!  В
рядах орловцев  произошло  замешательство,  и  раздался  чей-то  растерянный
голос:
   - Господин генерал, Орлов сбежал!
   - Вы видите,  какого  человека  хотели  поставить  над  собой?  -  Слащов
говорил, обращаясь к каждому в отряде. Голос его стал мягче и доверительнее,
и от этого еще увеличился его магнетизм. - Орлов неудачник, не подвинувшийся
за время войны выше капитана, но с самомнением и самолюбием  наполеоновским.
Я понимаю ваши чувства. Вас предавали  многократно,  но  вы  солдаты,  и  вы
должны быть выше этого. Еще раз повторяю: никому из вас не будет предъявлено
каких-то обвинений, вы были обмануты Орловым и  его  присными.  Вернитесь  в
строй, исполняйте долг, защищайте Россию!
   Красивый ординарец за спиной  Орлова  первым  молодо  и  звонко  закричал
"Ура!"
   - и весь отряд подхватил за ним.
   Слащов  оглядел  строй,  подозвал  к   себе   старших   офицеров,   отдал
распоряжение и вернулся в вагон. Его ждали на фронте.

Глава 4

   В Севастополе на Корабельной стороне, на улице Николаевской, в  маленьком
беленом домике с тремя окнами, выходящими  на  улицу,  собиралось  совещание
подпольного комитета. Хозяин  дома,  одноногий  сапожник  Парфенюк,  являлся
одновременно участником подполья, считался надежным человеком и  пользовался
безграничным доверием товарищей. Н