того упал... Сильверсван вспомнил это  тягостное  мгновение  и
его лицо чуть заметно скривилось.
   - А что  случилось  с  его  бокалом?  Капитан  задумался,  наконец  после
значительной паузы он неуверенно сказал:
   - Кажется, падая он выронил бокал... знаете, тут началась такая суматоха,
что я не обратил на это внимание.
   - Хорошо, Орест Николаевич, я благодарю вас за  помощь.  Но  мы  говорили
только о Стасском. Вы не заметили, как вели себя остальные?
   - Лейтенант Ткачев во время речи Стасского сидел  в  дальнем  углу,  Юлия
Львовна в этот вечер вообще мало говорила, она никак  не  реагировала,  даже
когда Стасский в процессе своей  речи  подходил  к  ней  близко.  А  поручик
Ордынцев все поглядывал на нее, - улыбнулся Сильверсван.
   - Молодость... - понимающе кивнул полковник Горецкий.
   Вездесущий Саенко уже успел разузнать, что Борис прошлой  ночью  в  своей
комнате отсутствовал. Его любовные похождения полковника Горецкого ничуть не
интересовали, но в данном случае расследовалось убийство, так что  полковник
должен был знать диспозицию.
   - И еще последнее, - спросил Горецкий, - вы с лейтенантом Ткачевым  давно
служите на одной канонерке?
   - Да, уже около года.
   - И за это время он не покидал надолго корабль?
   - Нет, только во время  эвакуации  из  Новороссийска  был  откомандирован
ненадолго в распоряжение коменданта города.
   - Благодарю вас, господин капитан, вы можете идти.
   - Да, господин полковник, - проговорил  вдруг  Сильверсван  задумчиво,  -
когда мы пришли сюда в этот дом... я имею в виду,  когда  мы  впервые  здесь
появились... - Да? - переспросил Горецкий, видя, что Сильверсван не решается
продолжать.
   - Знаете... я не уверен...  возможно,  мне  это  только  показалось...  -
Все-таки расскажите мне, - поощрил моряка Горецкий, -  каждая  мелочь  может
оказаться важной.
   - Да нет, - Сильверсван, по-видимому, принял решение,  -  нет,  наверное,
это мне только показалось.
   Полковник еще раз поблагодарил Сильверсвана  и  отпустил  его.  Затем  он
сделал еще несколько записей в своих листах и попросил дежурившего за дверью
Саенко пригласить капитана Колзакова.
   Капитан вошел и встал чуть ли по стойке "смирно".
   - Присядьте, Николай Иванович. Я хочу, чтобы вы постарались вспомнить,  с
кем у покойного Стасского были ссоры.
   - Так ведь со всеми! - проговорил капитан с обреченностью в голосе.  -  А
со мной - так каждую минуту!  Покойник,  не  тем  будь  помянут,  такой  был
вредный человек - спасу нет!
   - Из-за чего вы с ним ссорились?
   - Да вообще-то я не правильно сказал... Не мы с ним ссорились, а он  меня
допекал постоянно. Видите ли, я из простых. Родитель мой  покойный  солдатом
был... ***

   - Я не вижу в этом ничего зазорного, - дружелюбно проговорил Горецкий,  -
напротив,  это  говорит   о   ваших   способностях   и   храбрости.   Бывший
Главнокомандующий генерал Алексеев,  основатель  добровольческого  движения,
тоже был сыном солдата. Этим можно только гордиться.
   - Да вот... - Колзаков явно чувствовал себя не в своей  тарелке,  -  а  я
как-то не умею ответить... он меня все шпынял, все допекал... а теперь могут
подумать, будто это я его... за это... Ну, не  убивал  я  его!  -  выкрикнул
капитан неожиданно высоким голосом.
   - Не волнуйтесь, Николай Иванович,  никто  вас  и  не  обвиняет...  Лучше
вспомните. С кем еще у поручика были контры?
   Колзаков задумался, наконец неуверенно и неохотно он сказал:
   - С Борисом Андреичем они вчера схлестнулись, с поручиком Ордынцевым.
   - Когда? - уточнил Горецкий с интересом.
   - Да почти перед самой этой вечеринкой несчастной. Я через  двор  шел,  а
они стоят друг против друга... кажется, вот сейчас подерутся. Борис  Андреич
даже за руки его схватил, покойника то есть... в смысле поручика  Стасского.
- Колзаков окончательно сбился и смущенно замолчал.
   - Хорошо, хорошо, - ободрил Горецкий капитана, - не волнуйтесь.
   - Так ведь получается, будто я на Бориса Андреича наговариваю... чтобы от
себя подозрения отвести... - Не волнуйтесь, я вовсе  так  не  думаю.  Просто
очень важно восстановить вчерашние события во всех деталях, и ничего  нельзя
упустить из виду.
   Горецкий  снял  пенсне  и  помассировал  пальцами  переносицу.  Лицо  его
отвердело. Он продолжил:
   - Скажите, господин капитан, когда здесь появились новые люди  -  морские
офицеры и Юлия Львовна Апраксина, присутствовали вы в этот момент?
   - Да, присутствовал, - коротко подтвердил Колзаков.
   - Не было ли при этом... не было ли каких-то слов или взглядов... не было
ли впечатления, что кто-то из них уже знаком с покойным Стасским?
   Колзаков задумался. Наконец по-прежнему неуверенно он проговорил:
   - Тогда-то я как-то не обратил внимания, не  думал  ни  о  чем  таком,  а
теперь мне кажется, что Юлия Львовна и Стасский были уже знакомы.
   - Вам  так  показалось  по  каким-то  их  взглядам,  или  они  выразились
определенно?
   - Ну, вы  понимаете,  Стасский  -  он  такой  был...  ни  одной  юбки  не
пропустит, и для  знакомства  вполне  мог  сказать:  "Мы  с  вами,  кажется,
встречались..." Ну, вы понимаете, как у таких господ  заведено...  -  А  что
Юлия Львовна ответила?
   - Не могу вспомнить... - Колзаков потер лоб, будто это могло освежить его
память, - помню, что она ему нелюбезно ответила.  Я  тогда  подумал:  отшила
барышня наглеца, и правильно, серьезная барышня, себя понимает. А так  вроде
сейчас припоминаю, что они и правда раньше были знакомы, но она на  поручика
за что-то  очень  была  сердита.  Да,  вот  еще  что,  -  Колзаков  смущенно
откашлялся, видно было, что весь это разговор вызывает у него неловкость,  -
поговорите, ваше высокородие, с капитаном  Сильверсваном,  что-то  у  них  с
покойником тоже было... Поручик все как-то его имя переделывал,  а  капитан,
похоже, сердился. Так мне показалось, что не просто так это было.
   - Переделывал? Как переделывал? - переспросил Аркадий Петрович.
   - Да как-то этак... Зильбер... Зильбершван, что ли... Да вы спросите  его
самого, Ореста Николаевича.
   - Спрошу, обязательно спрошу. - Горецкий поблагодарил Колзакова за помощь
и попросил Саенко снова пригласить к нему Бориса Ордынцева.
   - Простите, Борис Андреевич, за беспокойство, но я хотел  бы  выяснить  у
вас еще один момент. Скажите, голубчик, что это  за  ссора  случилась  между
вами и покойным Стасским незадолго до роковой вечеринки?
   - А, вам уже сообщили об этом. Я же говорил, что вы  рассматриваете  меня
как подозреваемого.
   - Да перестаньте ребячиться. Лучше расскажите, что между вами произошло.
   - Что ж, слушайте, - вздохнул Борис. -  Покойный  Стасский,  между  нами,
был... как бы выразиться помягче...  скажем,  циник.  Ну,  и  позволил  себе
совершенно недостойное высказывание по адресу Юлии Львовны.
   - Я так и думал, - ввернул Горецкий.
   -  Точнее,  не  высказывание.  Он  предложил  мне   гнусное   пари.   Ну,
естественно, я вспылил... Но это не значит, что я отравил его!
   - Конечно, голубчик, конечно, - постарался успокоить Бориса полковник,  -
отравление - не в вашем стиле. Кроме того,  оно  совершенно  не  подходит  к
этому  случаю.  За  оскорбление  дамы  можно  стреляться,  драться,  но   не
отравить... Давайте-ка лучше мы с вами просмотрим мои записи. Может быть, вы
вспомните что-нибудь существенное, что мне пока еще неизвестно.
   Но  ничего  особенно  существенного  полковнику  от  Бориса  добиться  не
удалось, кроме точного пересказа вчерашней его ссоры со  Стасским,  из  чего
Горецкий сделал правильный вывод, что Юлия Львовна со Стасским были  знакомы
раньше и что знакомство это Юлия  Львовна  вспоминает  с  неудовольствием  и
продолжать не стремилась.
   Горецкий внимательно посмотрел на Бориса и понял, что больше тот про Юлию
Львовну  ему  ничего  не  расскажет.  Полковника  очень  заинтересовала  эта
женщина. Было в ней что-то необычное. Но беседу с нею он решил  оставить  на
закуску, а пока попросил позвать к нему лейтенанта Ткачева.
   Лейтенант был спокоен, приветлив, глаза его глядели чуть насмешливо,  но,
возможно, это просто было свойством характера. Он слово в слово повторил все
события, случившиеся на вечеринке, его рассказ  ни  в  чем  не  противоречил
рассказам остальных офицеров. Во время беседы он иногда задумчиво  пощипывал
бородку.
   - Какое у вас  впечатление  сложилось  от  поручика  Стасского?  -  задал
Горецкий традиционный вопрос. - Вы  ведь  увидели  его  здесь,  на  стрелке,
впервые?

***

   - Да, конечно, - согласился Ткачев. - И вот что я вам  скажу:  совершенно
не представляю, за что  его  могли  убить.  Это  был  скверный,  испорченный
мальчишка, но за это не убивают... - Однако, -  поднял  брови  полковник,  -
мальчишке было не так уж мало лет... - Естественно! Но поведение  его  я  бы
охарактеризовал именно так! Он обожал делать людям  гадости,  а  в  детстве,
очевидно, мучил кошек и отрывал мухам крылышки.
   - Даже если предположить, что ваше мнение о  нем  верно,  некоторые  люди
очень болезненно реагируют на насмешки. К тому  же  эти,  как  вы  говорите,
гадости могли быть не так безобидны.
   - Не знаю, - Ткачев пожал плечами, - он  издевался  над  этим  затюканным
капитаном Колзаковым, но вы ведь еще раньше заявили,  что  капитан  отравить
Стасского не мог, иначе отравленное вино пили бы мы с Юлией Львовной.
   - Как знать, - протянул Горецкий, - теперь у меня есть предположения, что
незаметно  всыпать  в  бокал  Стасского  яд  в  принципе   мог   каждый   из
присутствовавших на вечеринке.
   - Ах, вот как, - протянул Ткачев.
   - Не поясните ли мне, что за ссора случилась у вас со  Стасским  накануне
вечеринки? - невинно начал Горецкий.
   - Ссора? - удивился Ткачев. - Не припоминаю никакой ссоры. Была небольшая
размолвка, он, как обычно, пытался приставать с насмешками.  Но  я  ведь  не
Колзаков, я не стал обижаться и ответил поручику в его же духе. На том мы  и
разошлись.
   - А не связано ли была ваша ссора с этой дамой, Юлией Львовной?
   - С чего вы взяли? - спросил Ткачев.
   - Ну, вы человек молодой... а тут... единственная дама в такой глуши,  да
еще красавица.
   - Да, оба поручика налетали из-за нее друг, на друга как два  петушка!  -
рассмеялся Ткачев. - Кстати, Стасский был очень на него зол, на Ордынцева.
   Болтал, что тот мешает ему, стоит на пути к успеху. Я, каюсь,  поддразнил
его немножко, сказал, что Юлия Львовна явно обходит его  стороной,  несмотря
на якобы близкое их знакомство в  прошлом.  Стасский  страшно  разъярился  и
понес уже и вовсе  околесицу  -  был  не  то  чтобы  пьян,  но  рассержен  и
возбужден. Единственное, что мне удалось понять, - это  то,  что  знакомство
его с Юлией Львовной было недолгим и заключалось оно в том, что  он  передал
ей письмо от жениха с фронта.
   Это было давно, в шестнадцатом году, и с тех пор он больше  Юлию  Львовну
не видел.
   - Мда-а, видно, здорово успел он тогда надоесть даме, если до сих пор она
вспоминает об этом знакомстве с неудовольствием. Про себя полковник Горецкий
подумал, что, судя по рассказу Бориса, Юлия Львовна вспоминала о  знакомстве
со Стасским прямо-таки с ужасом,  если  лицо  ее  при  виде  поручика  стало
безжизненной маской.  Потом  он  вспомнил,  что  во  время  ссоры  Бориса  и
Стасского они наблюдали очень оживленную беседу Юлии Львовны  с  Колзаковым.
Придется опять допрашивать Колзакова. Что же это делается, как расследование
коснется дамы, так из них приходится информацию  клешами  вытаскивать.  Тоже
еще, рыцари!
   - Так вот, я с Юлией Львовной здесь почти не общался, а во время плавания
ее капитан Сильверсван опекал, с ним она вела длинные беседы,  -  усмехнулся
Ткачев.
   Горецкий понял, что разговор с Юлией Львовной обещает быть интересным. Но
пока придется опять допрашивать Колзакова, а заодно и Ордынцева  пригласить,
чтобы он подтвердил все сказанное.
   Колзаков, вызванный Саенко, не стал отпираться и живо рассказал,  как  он
долго мучился, вспоминая, где  мог  видеть  Юлию  Львовну,  как  вспомнил  и
рассказал ей про плен и про то, как погиб ее жених поручик Богуславский.
   - Подробнее, пожалуйста, Николай Иванович. - Горецкий  закурил  трубку  и
сел поудобнее.
   Колзаков оглянулся на Бориса и начал:
   - В плен я попал летом шестнадцатого года в Галиции.  Сначала  из  лагеря
бежать пытался два раза, потом в тюрьме сидел. А после, уже к  осени,  вдруг
нас всех собрали, погрузили в теплушки, и  поехали  мы,  штрафные,  в  такое
место, называлось оно Гиблое  Болото.  Место  голое,  сырое,  бараки  стоят,
колючей проволокой огороженные, и дом  для  охраны.  А  комендант  и  другое
начальство в деревне жили, в двух верстах оттуда. Потому что  климат  был  в
этом месте гнилой, какие-то испарения от болота  поднимались,  для  здоровья
вредно. А пленные - ну что ж, австрияки нас за людей не считали.
   Колзаков помолчал, глядя перед собой невидящими глазами, потемневшими  от
нехороших воспоминаний.
   - Кормили отвратительно, воду пить давали сырую...  Ох  и  переболели  мы
все!
   Чем только можно: и лихорадкой, и чирьями, и лишаем  каким-то  от  грязи.
Животом мучились все  поголовно...  Вот  только  тифом  почему-то  никто  не
заразился - видно, не водились в том гиблом месте тифозные вши. Я не слишком
подробно рассказываю?
   - спохватился Колзаков и смущенно улыбнулся.
   - Продолжайте,  Николай  Иванович,  очень  интересно,  -  благожелательно
проговорил Горецкий.
   "Интересно ему,  -  с  неожиданной  злобой  подумал  Борис,  -  интересно
слушать, как люди в плену заживо гнили. Как ту,  царскую,  войну  не  сумели
правильно вести,  так  и  эту  полностью  проиграли.  Эх,  собрать  бы  всех
генералов-подлецов да и посадить в такое Гиблое Болото, может,  там  бы  они
поумнели!"
   - Ну, - продолжал Колзаков, -  по-разному  там  люди  проявлялись.  Жизнь
тяжелая, лишения, опять же - общий настрой. Вначале-то ждали,  что  разобьют
проклятых  австрияков,  наши   наступали.   А   потом,   когда   наступление
провалилось, поняли, что ждать нечего, тут народ  стал  духом  падать.  Там,
знаете, сразу видно: как перестал офицер мыться-бриться, на нарах целый день
лежит, в потолок смотрит, так жди, что  либо  на  товарищей  бросится,  либо
вообще в отхожем месте повесится.
   - Бывало и такое? - поднял брови Горецкий.
   - За все время три случая было,  -  вздохнул  Колзаков.  -  Конечно,  там
собрали всех штрафных, то есть народ-то  отчаянный,  кто  несколько  раз  из
плена бежать пытался. Но характеры-то у людей разные: один - у всех на  виду
терой, а когда живет в такой гадости, то не выдерживает.
   - А вы как же выжили, Николай Иванович? - спросил Горецкий с неподдельным
интересом.
   - Да как, - смущенно улыбнулся тот, - воды там давали сколько нужно -  то
есть самому можно было из колодца  черпать.  Она  ржавая  была,  мутная,  но
мыться можно. Вот я каждое утро обливался,  бельишко  почаще  стирал.  Потом
взял тряпочку чистую, в нее ложку-чашку заворачивал, а когда ел, то на  стол
подстилал, чтобы не на грязное... Борис прислушался с недоумением:  человека
спрашивают, как он сумел выжить в том  кошмарном  аду,  где  боевые  офицеры
вешались от безысходности в отхожем месте,  а  он  рассказывает  о  какой-то
тряпочке и стиранном бельишке... Горецкий слушал очень серьезно, и в  глазах
его, прячущихся за пенсне,  Борис  не  смог  увидеть  ни  пренебрежения,  ни
насмешки.
   - Там и познакомился с поручиком Богуславским, - вспоминал Колзаков, - на
нарах рядом лежали. Рассказал  он  мне  про  невесту,  портрет  ее  показал.
Запомнил я ее по  фотографии  -  уж  очень  женщина  красивая.  Хороший  был
человек, смелый -  рассказывал,  как  три  раза  из  плена  бегал.  Сидел  в
крепости, в одиночке, потом его к нам, в Гиблое  Болото,  перевели.  В  плен
попал он по нелепой случайности - не в бою. Он, видите  ли,  очень  хотел  с
невестой, с Юлией Львовной, повидаться, а она работала сестрой милосердия  в
лазарете где-то под Киевом. И вот он, Богуславский-то, передал ей  письмо  с
одним поручиком, что будет ждать ее в такие-то числа в местечке  одном,  вот
забыл, как оно называлось. Перед отправкой на фронт хотел с ней  повидаться.
Ждал -  ждал,  а  она  не  приехала.  Он  эшелон  свой  пропустил,  выпросил
разрешение догнать потом... В общем, так он ее и не повидал, а когда ехал за
своими на поезде, то австрияки прорвались, дорогу подорвали. Они,  несколько
офицеров, пошли пешком через лес и попали прямо австриякам в плен.
   Борис с  полковником  Горецким  переглянулись.  Поручик,  который  взялся
передать письмо, - это, несомненно, Стасский Тогда  Юлия  Львовна  с  ним  и
познакомилась. Но... письмо, судя по всему, он передал, так почему же она не
поехала проститься с женихом?
   - Несколько недель такая наша, с позволения сказать, жизнь  продолжалась,
- снова заговорил Колзаков. - А потом подходит как-то ко мне один полковник,
- Колзаков оглянулся на Горецкого, - и начал так обиняком разговор о побеге.
   Сказал, что они -  целая  группа  у  них  образовалась  -  долго  ко  мне
присматривались и  что  меня  поручик  Богуславский  очень  рекомендовал.  Я
согласился, конечно, с ними бежать - иного выхода не было.  Они  в  углу  за
нарами разобрали пол и рыли потихоньку подкоп, а на день  ставили  доски  на
место.
   Поручик Богуславский смелый  был,  но  молодой,  горячий...  все  торопил
полковника. А я стал замечать, что неспокойно как-то вокруг.  Мы  в  секрете
держали наши планы - боялись, что кто-то предаст, бывали случаи... Люди, как
я говорил, по-разному лишения переносят. В общем,  решились  мы,  и  однажды
ночью, когда был сильный дождь, все семеро  пролезли  под  стеной  барака  и
потихоньку пробрались через двор. На проволоку бросили шинели и  перебрались
А после слышим - шум, топот, тревога.  Не  то  кто-то  нас  предал,  сообщил
австриякам, не то сами они спохватились. Мы все врассыпную - и бежать. Уж не
знаю, кто еще ушел, а только на рассвете  мы  с  поручиком  на  берегу  реки
оказались. И тут-то нас и нагнали солдаты с  собаками.  Один  выход  -  реку
переплыть, чтобы  от  собак  отвязаться.  А  на  дворе  ноябрь  месяц,  вода
холодная, да мы еще уставшие и в одежде. Как я доплыл - не могу вспомнить. А
Богуславского подстрелили, а может быть - сердце  не  выдержало  в  холодной
воде или плавал он плохо, но только стреляли австрияки, стреляли -  а  потом
перестали, под воду он ушел. Так и погиб... царствие  небесное.  -  Колзаков
перекрестился и надолго замолчал.
   - И вы, стало быть, там, под орехом, все это в подробностях Юлии  Львовне
пересказали?
   - Я? - встрепенулся Колзаков. - Что вы! Я - нет...  Но  все  же  пришлось
кое-что вспомнить... Она хорошо держалась, сказала, что надежды жениха живым
найти у нее давно уже не осталось. Ну, я и сказал ей твердо, что  погиб  он,
что я сам видел.
   Да и про то, как в плену жили... кое-что, коротко.
   "Вот почему тогда, после разговора, у нее было такое  страшное  лицо",  -
понял Борис.
   - Идите, голубчик Николай Иванович,  спасибо  вам  за  рассказ,  -  мягко
проговорил Горецкий.
   "Получив письмо, она не могла не приехать, - стучало у Бориса в мозгу,  -
и опоздать не могла, она бы прилетела птицей...  Но  раз  она  не  приехала,
значит, получила письмо  слишком  поздно,  когда  уже  незачем  было  ехать.
Стасский по лени или по вредности  характера  вполне  мог  нарочно  передать
письмо позднее.
   Несомненно, она сохранила о нем самые плохие воспоминания. А вчера, после
рассказа Колзакова, она узнала, что жених ее погиб в плену из-за  того,  что
слишком долго ждал ее и отстал от своих... То есть  погиб  он,  в  сущности,
из-за Стасского..."
   Борис вспомнил, как вчера весь вечер глаза Юлии Львовны  горели  странным
темным огнем, как она молчала весь вечер и только смотрела на Стасского  так
странно... "Она вполне могла его отравить! - внезапно понял Борис. -  Вполне
могла отравить, чтобы отомст