ь,
ругательски ругала царя и правительство, рукоплескала любым  революционерам,
тираноборцам, так сказать... Бросит такой доморощенный Брут  бомбу,  оторвет
ноги ни в чем не повинному человеку, который всего-то  и  пытался  исполнять
свой долг, - так  вы,  господа  интеллигенты,  бомбисту  этому  рукоплещете,
объявляете его борцом за свободу... Во время  этой  фальшиво-страстной  речи
Колзаков продолжал стоять с бутылкой наготове, а Борис и Сильверсван  ждали,
что Стасский допьет вино и отдаст бокал, но тот и не думал этого делать.  Он
замолчал на минуту, на лице его  появилось  несвойственное  ему  растерянное
выражение, он словно с удивлением прислушивался  к  самому  себе,  но  затем
стряхнул оцепенение и продолжил с прежним желчным  возбуждением,  расхаживая
по комнате и размахивая рукой, в которой не было бокала:
   - Жизнь вам, что ли, казалась пресной? Душно было, хотелось бури, грозы?
   Вот и накликали на свою голову  революцию...  Пиеску  я  одну  смотрел  в
восемнадцатом году, не помню уже, кто автор. Очень  там  хорошо  про  господ
либералов сказано:
   "Насладившись  в  полной  мере  великолепным  зрелищем  революции,   наша
интеллигенция приготовилась надеть свои мехом подбитые шубы  и  возвратиться
обратно в свои уютные хоромы. Но шубы оказались украденными, а  хоромы  были
сожжены".
   Борис, да  и  остальные  поняли,  что  Стасский  нарочно  занимает  время
разговорами и бесцельным хождением  по  комнате,  чтобы  их  позлить  и  что
праздничного  вечера  не  получится.  Юлия  Львовна  пила  вино   маленькими
глотками, глядя на Стасского, и на лице ее Борис не заметил даже  привычного
чуть брезгливого выражения, с которым она смотрела на бывшего гусара раньше.
Она была спокойна, только в глазах горел смущавший  Бориса  темный  недобрый
огонь. Он пожирал владелицу глаз изнутри и не мог вырваться.
   Стасский снова внезапно замолчал, прислушиваясь к себе.  На  лбу  у  него
выступили мелкие бисеринки пота. Он чуть заметно скривился и продолжил:
   - Впрочем, господа, это все так, лирика, житейские наблюдения и  домашняя
философия. Гораздо любопытнее, господа, то, что  мы  с  вами  сейчас  сидим,
разговариваем, пьем хорошее вино, а между тем  один  из  нас...  Поручик  не
закончил своей фразы. Он резко побледнел, вскочил во  весь  рост,  схватился
рукой за горло, будто  пытаясь  распустить  несуществующий  туго  завязанный
галстук, - и тут же, сдавленно захрипев, рухнул на пол.
   Юлия Львовна ахнула. Все присутствующие повскакивали со своих мест.
   Сильверсван в два огромных шага подошел к Стасскому, опустился на колено,
прижал ухо к его груди. Все замерли, и в наступившей  тишине  стало  слышно,
как царапается в оконное стекло ветка старого ореха, словно  вековое  дерево
просится в дом, в тепло.
   Сильверсван поднял посеревшее лицо и громко сказал:
   - Господа, кажется он мертв!
   Юлия Львовна поспешно приблизилась, присела по другую  сторону  от  тела,
взяла безвольно обвисшую  руку,  поискала  пульс.  Затем  достала  маленькое
зеркальце и поднесла его к мертвенно-бледным губам Стасского.  Зеркальце  не
замутилось.
   - Да, господа, - подтвердила она, - поручик Стасский мертв.
   - Вы уверены? - почему-то шепотом спросил Борис.
   - Да, конечно. За последнее время я видела множество покойников,  к  тому
же  обладаю  некоторыми  медицинскими  познаниями.  Он  умер,  и   судя   по
внезапности наступления смерти и синим губам, это разрыв сердца.
   - Не может быть! - растерянно вскрикнул Колзаков. - Он был таким здоровым
человеком.
   "Удивительно, - подумал  Борис,  -  кажется,  всегда,  кто  бы  ни  умер,
найдется человек, который скажет такую фразу".
   Впрочем, он тут же устыдился этой мысли.

Глава 3

   Борис долго не мог заснуть. Не то чтобы на него  сильно  повлияла  смерть
Стасского, нет, за последние  годы  он  видел  достаточно  смертей,  но  все
случилось так неожиданно... В комнате было душно, к тому же Колзаков во  сне
всхрапывал через неравные промежутки времени, и Борис каждый раз вздрагивал.
Он вспомнил, как странно Стасский заваливался на бок перед тем, как  упасть,
какими синими были его губы, и поежился. Отвратительная смерть! И отчего это
у здорового молодого мужчины может быть  разрыв  сердца?  С  одной  стороны,
смерть Стасского была внезапна, а с другой - Борис сам не далее как  сегодня
днем подумал, что Стасский как будто специально нарывается на неприятности и
что долго такое состояние продолжаться не может. Вот как все  разрешилось...
Борис готов был поклясться, что никто из присутствующих сегодня вечером  при
смерти Стасского не пожалел о нем нисколько.
   Неприятный был человек. Так что нечего о нем думать, надо спать.
   Но сон не шел. Тогда Борис решил выйти прогуляться.
   На дворе было тихо и свежо, так  что  Борис  поеживался  в  незастегнутом
френче. Он закурил папиросу и обошел дом, стремясь укрыться от  ветра.  Окно
маленькой комнатки, где расположилась  Юлия  Львовна,  было  открыто.  Борис
видел в темноте только огонек папиросы и понял, что  Юлия  Львовна  тоже  не
спит. Он остановился было в раздумье, но она уже услыхала шаги  и  окликнула
его:
   - Не спится?
   Голос ее в темноте звучал удивительно  и  таинственно  Он  помедлил  долю
секунды и шагнул к смутно видимой фигуре в обрамлении  оконной  рамы,  зная,
что теперь уже от нее не уйдет.
   - Как ни глупо это звучит, но мне  захотелось  посмотреть  на  звезды,  -
усмехнулась Юлия Львовна.
   "На самом деле она  ждала  меня",  -  подумал  Борис  и  удивился  своему
спокойствию.
   Она как будто прочитала  его  мысли,  потому  что  выбросила  папиросу  и
сказала сердито:
   - Вообще-то звезды здесь совершенно ни при чем!
   Борис присел на низкий подоконник, Женщина положила руку  ему  на  плечо.
Они помолчали некоторое время, привыкая к близости друг друга, потом  Борис,
не чувствуя ни малейшей неловкости,  перекинул  ноги  внутрь  и  очутился  в
комнате.
   Юлия Львовна затворила окно и зажгла стоявшую на столе керосиновую лампу.
   - Вы хотите меня о  чем-то  спросить,  Борис  Андреич?  -  Голос  ее  был
абсолютно спокоен.
   Он схватил горящую лампу и поднес к ее лицу. В глазах ее не  было  больше
того темного огня, так недобро светившегося во время сегодняшнего вечера.  В
глазах ее был призыв и еще что-то, чему он затруднился дать название.
   - Зачем? - пробормотал он. - Зачем все это здесь, после случившегося... -
Я объясню потом, - шепнула она, - и ты все поймешь.
   Руки его задрожали, губы пересохли. Он держал в объятиях стройное  легкое
тело, тонкие руки ее лежали у него на плечах. Она приникла к его губам, и он
забыл про все на свете.
   Но черный холод, заползший в его душу в проклятой  Новороссийской  бухте,
не хотел уступать.
   "Можно жить и так, - шептал в ухо Борису противный  голос.  -  Никого  не
любить и спать с женщинами, когда представится случай.  Они  все  одинаковы,
какая разница? И эта сегодня, она сама  захотела,  сама  тебя  позвала,  так
почему не воспользоваться случаем? Ты здоров и крепок, плоть требует свое, а
что ты не испытываешь к ней никаких чувств, так, может, ей это и не нужно?"
   Усилием воли Борис вырвался из обволакивающего плена.
   - Я так не могу, - бормотал он.
   - Я знаю, - она ничуть не обиделась, - я все понимаю и помогу тебе.
   И снова тонкие руки обняли его сильносильно, и  губы  ее  шептали  что-то
неразборчиво. Борис почувствовал,  что  снова  опускается  ко  дну  моря,  и
ледяная вода сдавила тело, и черное  облако  поднимается  ему  навстречу  из
глубины. Но что-то  сильное  и  теплое  поддержало  его,  потянуло  вверх  и
заставило отступить черное облако. И в  этот  раз  оно  не  успело  заползти
Борису в сердце.
   - Ты колдунья, - шептал он в забытьи.
   Не отвечая, она улыбалась в темноте.
   Когда Борис очнулся, то с удивлением заметил, что рассветает. Он погладил
отрастающие  волосы  Юлии,  которые  ложились  на  щеку  и  затылок  темными
завитками.
   - Тиф?
   - Ну да, полгода назад, сейчас волосы уже отросли. Ты проснулся?
   - Я не спал, а грезил, - улыбнулся он.
   - Я хотела тебе объяснить... - Зачем, я все понял... - Нет, послушай.  За
эти годы передо  мной  проходило  множество  людей,  в  основном  раненых  и
умирающих. Когда видишь смерть  постоянно,  перестаешь  воспринимать  ее  со
страхом. Даже приходит какое-то равнодушие. Но  я  научилась  видеть  смерть
заранее, то есть могу определить, умрет человек вскоре или нет.
   - Что ты такое говоришь? - Борис приподнялся на локте  и  заглянул  ей  в
глаза. - Ты не шутишь?
   - Не бойся, послушай меня. Речь не идет о тяжелораненых,  умирающих,  тут
всякая медсестра с уверенностью сможет сказать, доживет этот человек до утра
или нет. И редко кто ошибается. Я же имею в виду совсем другое. Что-то такое
в глазах, в том, как человек ходит, поворачивает голову и говорит. В  общем,
этого я объяснить не могу, но точно скажу тебе,  что  вижу  некую  отметину,
которую смерть ставит на свою будущую жертву. Не обязательно это случится на
следующий день или через неделю, но...  -  Но  ведь  все  люди  когда-нибудь
умрут! - Бориса пугал этот разговор.
   - Не нужно, не нужно ничего бояться, - прошептала Юлия, касаясь  волосами
его щеки, - ты не умрешь, будешь жить долго и... - И счастливо? - усмехнулся
Борис.
   - Про счастье не знаю, но на войне с тобой ничего не случится. Ты  умрешь
нескоро, своей смертью. Верь мне, я знаю,  я  чувствую...  -  Я  верю,  -  с
удивлением протянул Борис, Он прислушался к себе и понял, что черное  облако
больше не сжимает его сердце. За  окном,  приветствуя  восход  солнца,  пели
птицы.  Рядом  с  ним  была  прекрасная  женщина.  Борис  понял,  что  вновь
возродился к жизни.
   - Ты - добрая волшебница? - смеясь, спросил он. - Фея из сказки?
   - Нет, - она улыбнулась, и лицо  ее  чудно  похорошело,  -  я  -  обычная
женщина, но я должна была сделать это для тебя.
   - Но почему именно для меня? - против воли спросил он.
   Тень пробежала по  лицу  Юлии,  улыбка  ушла,  глаза  смотрели  строго  и
отчужденно.
   - Больше не нужно вопросов. Прошу тебя: запомни эту ночь.
   - Запомню, - согласился Борис, понимая, что продолжения ночи не будет.

***

   На следующее утро по просьбе Колзакова пришли две татарки  из  деревни  и
обрядили покойного в чистое. Православного священника не найти было  за  сто
верст вокруг, так что отпевать Стасского было некому. К тому же возникли еще
разногласия по поводу предположения Сильверсвана,  что  Стасский,  поскольку
имел польскую фамилию, мог быть не православным, а католиком. Никто наверное
ничего не знал, Стасский никогда про свое вероисповедание не говорил, и даже
креста на нем не было. Колзаков заказал татарам сколотить  гроб,  и  решили,
что каждый прочитает над покойником какие помнит молитвы,  а  пока  положили
усопшего на стол в самой большой комнате хозяйского дома.  Борис,  выйдя  за
каким-то делом из дома, увидел в дальнем конце  деревни  подъезжающую  арбу.
Татарин-возчик остановился и  заговорил  с  кем-то  из  местных,  а  с  арбы
соскочили и пошли пешком два человека. Сначала Борис увидел, что это  офицер
и солдат, потом ему показались знакомы их фигуры и  походка,  и  наконец  он
понял, что к нему приближаются Аркадий Петрович Горецкий и его верный  Санчо
Панса Саенко.
   Борис, удивленный и обрадованный, пошел им навстречу.
   - Ваше благородие! - издали крикнул Саенко. - Здоров ли?
   - Вот так встреча, Пантелей Григорьевич, - усмехнулся Борис.
   Он поздоровался с Горецким и повел вновь прибывших к дому, расспрашивая о
причинах приезда.  Впрочем,  Горецкий  в  обычной  своей  загадочной  манере
ответил ему крайне уклончиво, а Саенко сел на своего любимого конька:
   - Ох и подлый же народ эти татары! Возчик-то содрал три шкуры, а вез так,
что все бока отбил. И такое-то подлое  место  стрелка  эта!  Воды  и  то  не
попить, соль одна да горечь.  Как  этот  татарин  пьет  -  это  только  одно
удивление. Такой воды и лошади в рот не возьмут.  А  его  татарские  коники,
видно, привыкши - пьют да помалкивают. А ночевали-то  как  плохо  у  сторожа
соляного... Войдя  в  горницу,  Горецкий  удивленно  воззрился  на  мертвого
поручика. Саенко перекрестился.
   - Батюшки! Что ж это? Упокойник у вас? Осколком, что ли, его убило?
   -  Нет,  -  Борис  помрачнел,  -  как  ни   странно,   поручик   Стасский
скоропостижно скончался вчера вечером. Должно быть, разрыв сердца.
   - Что вы говорите?  -  удивленно  взглянул  на  Бориса  Горецкий.  -  Мне
казалось, что уже  несколько  лет  я  сталкиваюсь  только  с  насильственной
смертью. Резаные, колотые или огнестрельные раны - вот и все разнообразие, а
сердца, кажется, у всех выздоровели.
   Аркадий Петрович подошел к столу, на котором лежал покойник, и наклонился
над телом. Он внимательно осмотрел лицо Стасского, присвистнул  и  осторожно
расстегнул воротник мундира.
   Борис удивленно следил за  действиями  полковника.  Горецкий  внимательно
оглядел шею трупа, затем обследовал  его  запястья.  Наконец  он  поднял  на
Ордынцева крайне озабоченный взгляд и сказал негромко:
   - Этот человек не умер естественной смертью. Как большинство людей в наше
время, он был убит.
   В дверях раздался приглушенный вскрик. Борис обернулся и увидел на пороге
Юлию Львовну.
   - Как - убит? - испуганно проговорила она. - Почему вы знаете? Кто вы?
   - Полковник Горецкий, Аркадий Петрович, - представил Борис своего бывшего
шефа. - А это - Юлия Львовна Апраксина.
   -  Весьма  рад  знакомству,  сударыня,  -  поклонился  Горецкий,  -  хотя
обстоятельства не слишком благоприятны... А насчет того, почему я знаю,  что
этот человек убит, - вот, извольте взглянуть. -  Полковник  показал  на  шею
трупа, Юлия Львовна,  несколько  побледнев,  тем  не  менее  приблизилась  и
взглянула - работа сестры милосердия лишила ее брезгливости и  страха  перед
внешними проявлениями смерти. - Вы  видите,  -  Горецкий  показывал  золотым
карандашиком, как будто иллюстрировал лекцию студентам-медикам, - кожа имеет
характерный серовато-голубой оттенок, но особенно важны эти  мелкие  красные
точки на шее и на запястьях.  Это  -  точечные  кровоизлияния.  Кроме  того,
клиническая картина дополнена мелкими кровоизлияниями в  глазу,  -  Горецкий
приподнял веко, - и меньшей, чем обычно, выраженностью трупного  окоченения.
Судьбе было  угодно  распорядиться  так,  что  мне  приходилось  уже  видеть
аналогичные трупы. Видите ли, в мирной жизни я был юристом - Борис Андреевич
подтвердит вам, я читал ему в университете курс уголовного права, - но  я  и
практиковал,  был  товарищем  прокурора.  Среди  прочих  дел   в   девятьсот
двенадцатом году мне пришлось участвовать в процессе по  обвинению  молодого
золотопромышленника Зотова в убийстве  отца  и  жены.  Отца  он  убил  из-за
наследства,  а  жену,  как  это  принято  в  определенных  кругах,  -  из-за
кафешантанной певички. Так вот, оба трупа имели те особенности, на которые я
только  что  обратил  ваше  внимание.   Как   выяснилось,   Зотов,   сибиряк
no-происхождению и по  месту  его  основных  промышленных  интересов,  много
общался с дикими народами  Сибири,  и  у  тунгусского  шамана  позаимствовал
священный яд, малыми дозами которого шаман вводил  себя  в  исступление  при
своих камланиях. Несколько большая доза того же вещества,  родственного  яду
кураре,  которым  смазывают  свои  стрелы  американские  индейцы,  отправила
родственников Зотова на тот свет.
   - Вы уверены, что в нашем случае применен тот же яд? - спросил Борис.
   -  Вы  уверены,  что  это  -  яд,  а  не  естественная  смерть?  -  почти
одновременно спросила Юлия Львовна.
   - Конечно, у меня нет настоящей лаборатории, нет  возможности  произвести
точный анализ, - Горецкий  выпрямился,  поправил  пенсне,  еще  усилив  свое
сходство с университетским профессором, - но признаки, на которые я  обратил
ваше внимание, весьма характерны. Во всяком случае,  они  не  наблюдаются  у
умерших от сердечного приступа. Но для того, чтобы еще  больше  увериться  в
моем диагнозе, я произведу небольшой эксперимент доступными мне средствами.
   Аркадий  Петрович  повернулся   к   своему   верному   ординарцу,   молча
наблюдавшему за уверенными действиями патрона, и попросил:
   - Саенко, голубчик, не в службу, а в дружбу, принеси мой саквояж.
   - Виданое ли дело! - буркнул себе под нос Саенко. - С дороги не умывшись,
не поевши, опыты над покойником устраивать... Однако вышел и вскоре вернулся
с вещами полковника, которые наконец  привез  медлительный  татарин.  Открыв
саквояж, Горецкий вынул оттуда мензурку,  пузырек  со  спиртом  и  несколько
пакетиков с порошками. Поставив мензурку  на  край  стола,  он  влил  в  нее
немного спирта и подсыпал содержимое трех пакетиков. Подняв взгляд на Бориса
и Юлию Львовну, которые наблюдали за ним как зачарованные, Аркадий  Петрович
сказал:
   - Я не буду утомлять вас химическими подробностями  своего  эксперимента,
скажу только, что полученный мной состав не изменит своего цвета, вступив  в
реакцию с обычной трупной тканью. Однако в том случае,  если  трупная  ткань
содержит алкалоиды,  близкие  стрихнину,  к  каким  относится  яд  кураре  и
священный   яд   тунгусских   шаманов,   мой   состав   изменит   цвет    на
красновато-бурый.
   С этими словами Горецкий слегка отогнул металлическим шпателем губу трупа
и капнул на ее слизистую поверхность бесцветную жидкость из  мензурки.  Двое
зрителей затаили дыхание. Капля  жидкости  на  губе  мертвеца  запузырилась,
будто вскипела, и отчетливо окрасилась в красно-бурый цвет.
   - Что и требовалось доказать,  -  профессорским  тоном  произнес  Аркадий
Петрович, выпрямляясь и поправляя пенсне.
   Юлия Львовна перевела  дыхание  и  вполголоса  проговорила,  обращаясь  к
полковнику:
   - Вы утверждаете, что покойного Стасского отравили этим самым ядом?
   - Я уверен почти на сто процентов.
   - И яд, насколько я знаю, действует на организм человека очень быстро?  -
настойчиво спрашивала она.
   - Да,  от  пяти  до  пятнадцати  минут,  это  зависит  от  индивидуальных
особенностей организма.
   -  Очень  интересно,  -  встрепенулся  Борис,  -  вчера  вечером  мы  все
находились вместе примерно полчаса до смерти Стасского, и все видели, что он
ел и пил, вернее, кажется, он только пил вино... - Но ведь это значит... это
значит, что его убил один из тех, кто находился вчера в этой комнате... один
из нас! - воскликнула Юлия Львовна.
   В глазах ее Борис заметил не испуг, а сильное удивление.
   В дверях появились капитан Сильверсван и лейтенант Ткачев.
   - Что с вами, Юлия Львовна? - спросил капитан.  -  Вы  словно  привидение
увидели! Впрочем, это неудивительно, когда в доме покойник.
   - В доме не просто покойник, - сдавленным, но в общем  спокойным  голосом
произнесла Юлия Львовна,  -  полковник  Горецкий  утверждает,  что  Стасский
убит... отравлен, и, следовательно, один из нас - убийца.
   Увидев  стоящего  возле  стола  Горецкого,  моряки   представились   ему.
Полковник  сообщил  им  о  своих  наблюдениях  и  о  результате  химического
эксперимента.
   -  Скажите,  господин  полковник,  -   с   ноткой   сарказма   в   голосе
поинтересовался Ткачев, - а вы всегда возите с собой портативную  химическую
лабораторию или, направляясь к нам, вы ожидали найти здесь удобный повод для
проявления своих специфических талантов?
   Нисколько не смутившись, Горецкий ответил:
   - У каждого человека могут быть свои собственные интересы,  то,  что  его
занимает. Англичане называют это "хобби". Я, например, знаю  одного  боевого
генерала, очень смелого и достойного человека,  который  постоянно  возит  с
собой альбом редких марок и разглядывает их в  свободное  время.  А  сам  я,
видите ли, увлекаюсь криминалистикой... - Любите, значит, в свободное  время
расследовать преступления, - с прежним сарказмом вставил Ткачев,  -  долгими
зимними вечерами... - Лейтена