нность   положения,
кажется, доставляла развеселой Дусе немалое удовольствие.
     --  Я  с  вашими  соседями  сейчас  разговаривал, -- начал
Алексей, тоже  принимая  игривый  тон.  --  Говорят,  вы  жутко
страстная  женщина, даже пальцы можете откусить, если в страсть
войдете.
     -- Кто говорит-то? Это мерин толстый, напротив, что ли?
     -- Ну... да, в общем.
     -- Вот, скажи, паразит! Сам целый год  за  мной  от  Нинки
воровски  ухлестывал.  Ладно, думаю, лешак с тобой. Убудет, что
ли? Шарилась, шарилась у него под пузом-то, а там  ничегошеньки
нету.  Все  салом  заплыло  и травой заросло. Осердилась тогда.
Иди, говорю, отсюда, глобус рыжий, и  чтобы  глаза  мои  больше
тебя  не видали. Еще Нинке рассказала. Ты, говорю, присматривай
за своим, проходу паразит не дает.
     -- Значит, сосед напраслину сказал? Про пальцы?
     -- А то нет? Сбрехал паразит, в отместку.
     -- Ну, допустим. А у Суходеева,  сожителя  вашего,  что  с
рукой?
     Дуся  вдруг  расхохоталась,  да так заразительно, что тазы
начали между собой перезвякивать.
     -- А я-то  думаю,  чего  ты  такой  напуганный?  Никак  не
зазову. Боишься, кабы не откусила чего?
     -- Да. Страшновато, пожалуй.
     --  У  него  как  с  рукой-то  получилось? -- отсмеявшись,
начала Дуся. -- Он когда с Люськой со своей расплевался вконец,
запил сильно. Тогда еще на лесовозе работал, а тут  рейс  не  в
рейс  каждый  день  пьянка  у  него.  Два  раза  перевернулся с
машиной, машину угробил и сам чуть не  убился.  Его  за  это  в
слесари  определили  гайки крутить. В позапрошлый год, осень уж
была, заморозки ночами, два шага до дому не хватило, упал  чуть
не  в  лужу,  да  так  и уснул. Утром просыпается, а руку левую
никак из лужи не вытащит. Вмерзли пальцы, черные сделались. Так
со льдиной на  руке  домой  пришел.  Взял  дурак  топор  и  три
пальца...  вон на чураке, где ты сидишь, разом себе оттяпал. Да
один, говорит, лишний прихватил, не разобрал с похмелюги.
     После некоторого молчания Алексей спросил, что случилось с
женой Суходеева, где она?
     -- Сдохла Люська. Грех вроде сказать такое, а  как  собака
сдохла.  Сгорела  баба на водке. Ты приезжий, видать, а тут два
года мужичье-кобели на рогах стояли, весь город. Все из-за нее,
из-за Люськи. Она красивая была.  Особенно  смолоду.  У  них  в
родове  и  мужики,  и бабы такие часто попадаются. На лесопилке
работала сортировщицей. Горбыль налево, доска  направо.  Десять
лет  так  с  утра  до вечера бросает, потам домой бежит -- трое
ребят на руках,  скотина  не  поена  --  не  кормлена.  К  ночи
управится,  а  с  утра  опять -- горбыль налево, доска направо.
Заработок -- слезы одни собачьи. Ладно Генка тогда зарабатывал.
Маялась она, маялась так-то,  и  сорвалась  баба  в  одночасье.
Запила,  загулебанила.  Мужик  в  рейс,  а  у нее в избе -- дым
коромыслом, кобелей... Все равно как водку в  магазин  завезли.
До того обнаглели, что Генка, муж, с полдороги воротился когда,
они  избили  и связали его, еще рукавицу в рот сунули, чтобы не
матерился. Ну, он и выгнал ее из дому на другой  день.  Была  я
потом  у ней, может образумится, думаю. Ты чего это, спрашиваю,
Люсь? Неужто детей, мужа тебе не жалко?  Хозяйство  бросила.  А
она  пьяная  вдрызг,  платье ухажерами облевано. Засмеялась так
страшно... А меня, говорит, кто когда жалел? Генка, что ли? И я
не буду, провались оно все. Я, говорит, свою жизнь, как эту вот
тряпку, грязную, облеванную, скомкаю и Господу-богу в его  харю
поганую  брошу.  Забирай,  сволочина, не нужна она мне такая. И
ты, говорит, иди, Дуся, отсюда... от греха подальше.  Выскочила
я,  будто  из  помойной  ямы  тогда,  и с тех пор не видала ее.
Только на похоронах до кладбища проводила.
     Судя по голосу, Дуся там, на банном полке,  всплакнула  от
жалости.  Но  разбитной  характер  не  позволял ей долгое время
предаваться скорби.
     -- Детишки, миленький, уже без матери  выросли.  А  Генку,
дурака,  я  в  позапрошлом  годе  из  жалости подобрала. Думаю,
сопьется совсем без бабы. А он, на тебе -- по  Люське  тоскует,
не  женится.  То  Люська,  то  Дуська, так и путает по сю пору.
Тебе, миленький, тоже ничего бы не было, если бы зашел ко  мне.
Что за беда веничком похлестать? -- рассмеялась она.
     -- Не ревнует, значит, Геннадий Яковлевич?
     --  Ни капельки, даже обида берет. Вот кабы Люська на моем
месте мылась, он тебя и близко к бане не допустил.
     Алексей  с   внутренним   облегчением   вздохнул.   Отпала
необходимость   задавать  неприятно  томивший  его  вопрос:  не
ревновал ли  Суходеев-старший  свою  разбитную  сожительницу  к
Суходееву-младшему?  и  не  случалось ли на этой почве семейных
ссор?
     Если даже из озорства Евдокия  сбила  парня  с  панталыку,
отец за топор не схватится.
     Пока   женщина   хлесталась  веником,  Алексей  уже  через
закрытую дверь задавал ей обычный  круг  вопросов.  Кто  и  как
обнаружил     отсутствие     Суходеевамладшего?    при    каких
обстоятельствах? Уезжал ли  он  раньше  из  дому,  не  поставив
родных в известность? Когда, где и с кем его видели в последний
раз?  Есть ли ктото, кто заинтересован в его смерти? Склонен ли
к самоубийству? Ходит ли на охоту, и  не  могло  ли  что-нибудь
случиться   в   лесу?..   Но  нет,  ни  рыбаком,  ни  охотником
Суходеев-младший никогда не  был,  и  ружье  в  доме  сроду  не
держали. На мотоциклах целыми днями ездят, а своего у него нет,
отец только отмахивается...
     Про  деньги,  снятые с отцовской книжки, Алексей упоминать
пока не  стал.  О  мотоцикле  тоже  промолчал,  чтобы  потом  в
разговоре   с  Суходеевым-старшим  увидеть  его  первоначальную
реакцию.
     На этом разговор можно было заканчивать. Евдокия,  похоже,
вконец  себя  захлестала,  голос у нее был вялый и истомленный,
даже  постанывала  от  жару.  Алексей   уже   поднялся,   чтобы
попрощаться,  как  вдруг  дверь распахнулась настежь, и Евдокия
распаренной свеклой, прижимая к груди полотенце,  вывалилась  в
предбанник.
     --  Ой,  миленький, отворотись на минуту! Моченьки терпеть
больше нету, запарилась насмерть.
     Она рухнула на  низкую  скамеечку  в  предбаннике,  хватая
раскрытым  ртом  свежий  воздух,  будто  выброшенная  на  берег
большая  рыбина.  На  полной  груди  женщины  родинкой   темнел
налипший березовый лист.
     От  неожиданности Алексей не вдруг успел отвести глаза, да
и не слишком сожалел об этом.  Потом  уже,  отойдя  в  сторону,
рассмеялся.
     -- От общения с вами, дорогая Евдокия Семеновна, я получил
сегодня  массу  удовольствия. Спасибо вам и, извините, я должен
идти. Служба.
     -- Вот у меня всегда так.  Как  мужик  хороший  попадется,
пять  минут  поговорили,  и  побежал.  А  от дерьма иной раз не
знаешь, как отделаться, проходу не дают, --  не  без  грусти  в
голосе посетовала Евдокия.

        9
     ="КрАЗ"=  перед домом стоял разгруженный, но ни шофера, ни
хозяина  поблизости  не  было.  Голоса  доносились  из  избы  в
открытые окна.
     Алексей  нашел  их  в  узкой  комнатушке с двумя кроватями
вдоль стен и узким проходом. На голом столе возле  окна  стояла
наполовину   пустая   бутылка   ="Пшеничной"=,  вскрытая  банка
говяжьей тушенки, зеленый лук, хлеб, частью порезанный,  частью
наломанный от каравая. Матрасы на панцирных сетках были скатаны
и  открывали под кроватями и в углах солидный склад стеклотары,
перезванивающий на разные голоса при ходьбе по половицам.  Пол,
к  тому  же,  был  заляпан  засохшей грязью, висели на вбитом в
стену гвозде штук с десяток цепей от бензопилы,  и  вообще  все
помещение напоминало скорее каптерку, но никак не спальню.
     При его появлении хозяин поднялся.
     -- Садись, прокурор.
     Он  сходил на кухню, принес еще стакан и для себя табурет.
Не спрашивая, набулькал Алексею с полстакана водки.
     -- Закусывай, -- сам повернулся  к  шоферу,  который  было
замолчал. -- Ну?
     --  ...Сидим, значит. Человек десять-двенадцать на поминки
позвала она. Водки  --  залейся.  Он,  правду  сказать,  и  сам
закладывал,  не  дай Бог. Я както захожу по соседству, а у него
фляга молочная во дворе под брагу приспособлена. Гляжу, змеевик
присобачил. Посудину. А к фляге с двух сторон паяльные лампы на
полную катушку врубил. Через пять минут потекла сивуха.  Отрава
чистая.  Как  на  пенсию вышел, два года попользовался и копыта
откинул.
     -- Пятьдесят два было. По горячему вышел, --  пояснил  для
Алексея хозяин.
     --  Ну,  сидим, значит, пьем. А она бутылку за бутылкой на
стол... Последний раз, дескать,  годину  справим  по-людски,  и
ладной,  пили-пили;  рожи,  правду  сказать,  от  водки повело.
Кричат друг дружке кто чего,  покойника  само  собой  поминают.
Баба  евонная в углу ревет, потом, глянь: а он сам над стаканом
за столам сидит и голову повесил, вот так...
     Рассказчик   изобразил,   как   сидел   покойник,   сделал
недоумевающее лицо.
     --  И  я-то,  дурак,  забыл,  что покойник он. Сколько раз
че-то спрашивал у него, тормошил. Рядом сидели.  Ну,  он  сроду
так, когда выпьет: голову повесит и мычит, если спросишь чего.
     -- Перепились вы. Мало ли?..
     --  Это было, -- согласился рассказчик. -- Ну так, если бы
кто один видел. А то...
     -- Ну и?
     -- Ну... сидим. Глаза на него вытарашили. А он услышал  --
молчат все. Башку поднял, оглядел нас вроде... да и вышел.
     -- Пятьдесят два... Это он не от самогонки помер, -- после
паузы не согласился хозяин. -- Зря в пятьдесят лет на пенсию не
отправят.  Тут  у  них  под  обрез  рассчитано,  годик-два  еще
прошебуршится человек,  как  выйдет,  и  нет  его.  Ваську,  по
Воровского  жил,  помнишь?  Брат  у  него еще задавился? Тоже в
пятьдесят один копыта откинул. Лекомцев Серега...  в  пятьдесят
три.  Татьяничев,  этот  и  вовсе  через месяц. Да все, кого ни
возьми. У нас  зря  деньги  работягам  платить  не  станут,  не
говори.
     Хозяин  с шофером выпили еще. Алексей от второй отказался.
Он только сейчас спохватился, что за весь день с утра ничего не
ел, и  бутерброд  с  тушенкой,  щедро  наваленной  хозяином  на
ломоть, был не лишним.
     --  У  нас  в  леспромхозе,  знаешь, счас чего творят? Лес
насобачились по бартеру заграницу  сплавлять.  Напрямую,  через
какое-то   СП  в  Москве.  Эшелон  за  эшелоном.  Эшелон  лесу,
пиломатериалов отправят, а обратно в котомке десять пар этих...
кроссовок, да какой-нибудь миксер везут. Эшелон лесу  отправят,
обратно  опять  с  одной котомкой. Тьфу... глаза бы не глядели.
Все равно как у папуасов на бусы лес у нас выменивают.
     Алексей понял, что хозяин рассказывает это не  без  задней
мысли,  а  желая  как-то  оправдать  привезенные  левым  рейсом
бревна.
     -- Все по начальству расходится. Обнаглела сволота вконец.
     --  Не  скажи.  Народ  у  нас  тоже  разбаловался,  --  не
поддержал  шофер,  видимо,  не уловив оправдательного оттенка в
речи хозяина. --  На  делянке  вон,  в  марте  было,  надо  лес
трелевать  на погрузочную площадку, а Гришка Рузмаков... знаешь
такого?
     -- Ну?
     -- Сел на трелевочник и за двадцать верст по  сугробам  на
речку  потарахтел.  Ухи, говорит, свежей захотелось. Целый день
на зимнюю удочку ершей сидел из  лунки  дергал.  А  трактор  на
берегу  на  холостом  постукивает.  Одной солярки бочку сжег. К
ночи уж, в одиннадцатом часу  вернулся.  И  ниче...  посмеялись
только, да бригадир обматерил.
     Мужики приняли еще по одной, и шофер поднялся.
     -- Пора ехать.
     Стеклотара  под кроватями жалобно зазвенела, когда тяжелый
="КрАЗ"= с могучим ревом тронулся с  места.  Алексей  подождал,
пока гул затихнет вдали, спросил:
     -- Геннадий Яковлевич, у вас какая сумма на сберегательной
книжке? Помните?
     Суходеев удивился, но спрашивать, к чему это, не стал.
     -- Тыщ пять, как будто. С рублями.
     -- Как будто?
     -- Нет. Точно.
     -- Проверьте книжку.
     Суходеев  с  сомнением  посмотрел на следователя, но опять
ничего не спросил и тяжело двинулся в комнату. Алексей встал  у
него   за   спиной   в  дверях.  Наконец,  после  довольно-таки
продолжительных поисков сберкнижка была найдена  в  шкафу,  под
клеенкой.
     --  Полгода  как  не  дотрагивался, -- пояснил хозяин свою
нерасторопность. Протянул Алексею.
     -- Нет, проверьте сами.
     Суходеев  молча  начал  листать,  отыскивая  страничку   с
последними  записями,  нашел и поглядел на Алексея непонимающим
взглядом.  Заглянул  в  титул  --  проверить  фамилию.  Наконец
пробормотал:
     --  В  марте  снято  последний раз. Вроде бы не снимал, не
помню. Две с половиной тут... ну?
     Алексей взял у него книжку. Шестью записями выше, октябрем
прошлого года, была записана сумма вклада в размере пяти  тысяч
двадцати трех рублей с копейками пени.
     -- Вы эту сумму имели ввиду?
     --  Ну, вот! Пять тыщ с рублями... Так это как получается?
Снято, что ли?
     Суходеев-старший был в полном  недоумении,  хотя,  Алексей
видел,  его  беспокоила  сейчас не пропавшая сумма денег, а сам
факт пропажи. Актерская игра исключалась начисто: слишком много
привходящих нюансов и оттенков -- не всякий мастер сцены  такое
вытянет.  Выходит,  о деньгах Суходеев до этой минуты ничего не
знал. Да если бы даже знал, по мужику сразу видно --  за  топор
из-за денег не схватится.
     Еще одна версия, похоже, накрылась...
     --  Погоди.  А  ты сам-то откуда про мою книжку знаешь? --
подозрительно осведомился он.
     -- От людей, Геннадий Яковлевич. Ваш сын решил  приобрести
мотоцикл, втайне от вас. Но на ваши деньги, как видите.
     --  Вовка?  Ну...  сволоченок! -- Суходеев вдруг захохотал
отрывистым, лающим смехом. Потом махнул  рукой,  сморщился.  --
Весь в мать пошел.
     -- Так что, Геннадий Яковлевич? Дело возбуждать будем?
     -- Какое дело?
     --  Уголовное дело по факту мошенничества против Суходеева
Владимира Геннадиевича.
     Суходеев, сообразив, о чем идет речь, решительно отрезал:
     -- Считай, мотоцикл я ему подарил. Сорняком растет парень.
Что сам надыбал, то и его. Тут впору на себя заявление писать.
     Он  осекся  и  замолчал  надолго,  отвернувшись  в   окно.
Дальнейший  разговор  с  Суходеевым  ничего существенного к уже
известным фактам не добавил. Алексей положил перед ним на  стол
бланк протокола, подал ручку.
     -- Прочитайте, и ваша подпись: с моих слов записано верно.
     По  дороге  домой  Алексей  зашел  в магазин взять бутылку
молока и батон на вечер. Но от кассы его грубо завернули. Хлеб,
как оказалось, продавался в  городе  по  карточкам  из  расчета
четыреста  граммов  в  день  на человека, молоко -- по каким-то
рецептам. Чай, масло, сахар он  спрашивать  не  стал,  тут  все
ясно.  Вышел  из  магазина, неподалеку, запримеченное еще днем,
находилось кафе-стекляшка, отправился туда, но с кафе  тоже  не
повезло, оно было закрыто с полчаса назад. Алексей потоптался в
раздумьи  перед  дверью.  Оставалось  набиться  к кому-нибудь в
гости, на ужин. Или пойти в ресторан. Пожалуй, ресторан  сейчас
как раз то, что ему нужно.
     Алексей  расспросил  у первого встречного дорогу и, гадая,
какой сюрприз ожидает его на этот  раз,  двинулся  в  указанном
направлении.
     В   зале,  когда  он  вошел,  царил  полумрак.  Вспыхивали
стробоскопы, грохотала новомодная музыка,  обычная  для  такого
рода  мест.  Свободных  столиков было предостаточно, но Алексей
заметил слева от себя одиноко сидящую девушку, темноволосую,  в
чем-то  белом,  не то светло-кремовом. Перед ней стояла чашка с
кофе и мороженое в металлической штампованной  вазочке.  Густая
волна  волос  закрывала большую часть лица, и разобрать, хороша
она собой или дурнушка, было нельзя.
     ="Порядочные девушки по ресторанам в одиночку не ходят, --
подумал Алексей. -- Ночная бабочка? Здесь?..  А  может,  у  нее
обстоятельства,  вроде моих собственных? Или кто-то с минуты на
минуту обещал подойти?.. Почему бы не подойти, скажем, мне?"=
     -- Простите. У вас не занято?
     Она слегка повернула к нему голову. Цветомузыка  сверкнула
в ее глазах зеленоватым, кошачьим блеском.
     -- Нет.
     -- Вы позволите?
     Она  кивнула,  молча,  никак не выразив своего отношения к
неожиданному соседству. Кажется, ей  было  все  равно.  Алексей
сел.
     -- И все же, -- он улыбнулся. -- Я вам не помешал?
     --  Вы не можете мне помешать, -- медленно произнесла она,
как будто даже с трудом. Лицо ее по-прежнему было в тени волос,
и выражения Алексей разобрать не мог.
     ="Наверное, местная  дурочка?  --  с  некоторым  сомнением
предположил   он.  --  Тогда  я  рискую  оказаться  в  дурацком
положении. Ну да, не привыкать"=.
     -- Меня звать Алексей.
     Он уже подумал, что за грохотам музыки она не услышала его
слов, но девушка, хотя и не сразу, отозвалась:
     -- Ира.
     Пожилая официантка мимоходом положила на их  стол  меню  и
удалилась.  Алексей  протянул меню девушке, но она отрицательно
качнула головой.
     -- А если я закажу для вас что-нибудь?
     -- Благодарю, не нужно.
     -- Жаль. В таком случае, Ира,  что  вы  делаете  здесь,  в
ресторане?  Извините  за  прямой  вопрос,  но  иначе я лопну от
любопытства.
     Она взглянула  на  него  с  некоторой  даже  улыбкой.  Или
усмешкой?..  В  которой  Алексей не заметил никакого интереса к
себе.
     -- Не знаю, -- медленно выговорила она. И было похоже, что
действительно не знает.
     Подошла официантка.
     -- Что будем заказывать?
     -- Первое, второе и третье, -- сказал Алексей.
     -- Все?
     -- Да. Умираю, хочу есть.
     Наконец  заказ  был  перед  ним  на  столе.  Общепитовская
котлета,   которая   теперь  почему-то  называлась  бифштексом,
показалась  ему  вершиной  кулинарного  искусства.  Соседка  по
столу,   пока   он   ел,   похоже,   совершенно  забыла  о  его
существовании Она сидела с безучастным видом  в  прежней  своей
позе, и Алексей вдруг отчетливо понял, что эту стену равнодушия
ему  не пробить. Кажется, она была права, когда сказала, что он
не  может  ей  помешать.  В  ее  словах  не  было  рисовки  или
кокетства,  как  ему вначале показалось. Он, действительно, для
нее не существовал.
     Алексей знал психологию некоторых странных  девочек  этого
возраста,  склонных  к суициту, задумчиво-отрешенных, скрытных,
-- только из посмертной записки и альбомов становится ясно, что
самоубийца  была  безнадежно  влюблена  в  какого-нибудь   Пола
Маккартни.
     Через   зал   возле  пустой  эстрады  веселилась  компания
молодежи человек шесть;  Алексей  сидел  боком  и  не  особенно
всматривался.  В  компании были две подвыпившие девицы, судя по
взвизгам, и с одной из них  неожиданно  случилась  истерика  --
слезы,  хохот, истошные выкрики. Кажется, она требовала кого-то
убрать, куда-то рвалась, ее не пускали и, наконец, увели.
     На Иру, его соседку, истерика произвела неожиданно сильное
впечатление,  она  задрожала  вся  и   неосторожных   движением
опрокинула  чашку  с остатками кофе на стол. Часть пролилась на
платье, оставив на нем след.
     ="Так и есть, с психопатией тоже"=, --  отметил  про  себя
Алексей,  подавая  салфетки. Она салфеток не заметила, однако ж
ему почудилась странная радость во взоре, она  как  будто  была
знакомо с той истеричкой, и Алексей решил, что за какую-то вину
Иру попросту изгнали из компании.
     Пока  он  расплачивался  с  официанткой,  девушка вышла из
зала. Он успел увидеть ее уже в дверях.
     -- За девушку тоже... получите с меня.
     Официантка удивленно на него посмотрела и что-то буркнула,
возвращая деньги. Алексей сунул сдачу в карман и устремился  за
Ириной. Она слегка прихрамывала при ходьбе, это было заметно --
типичный  гадкий  утенок в молодежной компании, редко прощающей
телесный недостаток. Хромота, пожалуй, многое  об®ясняла  в  ее
поведении, но не все.
     -- Разрешите, я провожу вас?
     Она не ответила и никак не выразила своего отношения к его
словам,  ни  жестом,