ными инструментами и стать выдающимся оркестрантом. Решив оставить
жену и дочурку,  он шепнул уезжавшему в Израиль тромбонисту Александру
Кофману:  "Устрой  мне  вызов   от   липового   родственника".   Вызов
незамедлительно   прибыл   с   загадочной   для  Бранзбурга  подписью:
"Сомполински Загава" - мужчины или  женщины,  мифического  двоюродного
брата или несуществующей троюродной сестры.
     Правда, все находящиеся в Вене  беженцы  из  "земли  обетованной"
считают, что Бранзбургу повезло: он встретил бежавших из Израиля людей
и,  побеседовав с ними,  отказался  туда  ехать.  С  трудом  сдерживая
раздражение, я слушал лицемерно кроткие рассуждения наглого музыканта:
"За ребенка я  спокоен  -  в  Советской  стране  никогда,  что  бы  ни
натворили папа или мама, девочку из детского садика не отчислят".
     Кое-кто из   моих   собеседников,   желая   проявить   предельную
откровенность,  рассказывает  мне  о накапливавшихся у них "обидах" на
советское общество.  Теперь с роковым для них опозданием  эти  "обиды"
представляются им смехотворными.
     Для бывшего киевлянина Николая Фавелевича  Петрова-Штейна  начало
"обидам"  на Советскую власть положило недостаточное внимание дирекции
завода к написанным им,  как  он  выражается,  рабкоровским  сигналам.
Правда,  сейчас  Николай  Фавелевич  понимает,  что  некоторые  из его
сигналов дурно пахли клеветой.
     Более подробно  и  с  нескрываемым  самоосуждением рассказывает о
своих "обидах" зубной врач Александр Исаевич Каганов:
     - Мое  падение,  да,  именно  падение,  началось  с  того,  как я
отреагировал на оскорбительную грубость управдома соседнего дома,  где
я прогуливался со своей собачкой. Сейчас я кажусь себе сумасшедшим! Но
тогда,   предварительно   обработанный   всякого   рода   слушками   и
радиопередачами враждебных станций, я оказался достаточно "созревшим",
чтобы отождествить грубияна управдома с...  Советской властью! И когда
на  следующий  день  мне  близ  синагоги  предложили  устроить вызов в
Израиль, я согласился...
     Кстати, именно   "близ   синагоги"   встретили   многие  из  моих
собеседников услужливых людишек,  предложивших им "устроить  вызов"  в
Израиль.  Об этом рассказывали мне и бывший москвич Каганов,  и бывшие
рижане, кишиневцы, львовяне.

     КРУШЕНИЕ ИЛЛЮЗИЙ

     Кое-кто уезжал в Израиль уже с репутацией  убежденного  сиониста.
Такие мнили себя "борцами" и даже "победителями",  гордясь тем, что не
скрывали от Советских сограждан своих враждебных  взглядов  и  открыто
распространяли сионистскую клевету на наш образ жизни. Еще по дороге в
Израиль взахлеб торопились публично заявить  о  выпавшем  на  их  долю
счастье -  отъезде  из  Советской  страны.  Для  них,  своих   идейных
единомышленников,   израильские   власти  создавали  более  или  менее
благоприятные условиям даже досрочно выдавали им постоянные паспорта -
"кавувы".
     Их в   Израиле  принято  именовать  "идеалистами"  в  отличие  от
"материалистов" и так называемых "промежуточных".  "Идеалисты" вначале
даже  как-то  свысока смотрели на откровенно жаждавших роскошной жизни
"материалистов" и особенно "промежуточных",  намеревающихся и  капитал
приобрести и невинность соблюсти.
     Однако и недавние "идеалисты",  причем  самые  отъявленные,  тоже
обивают пороги советского консульства в Вене. Назову, например, бывших
ленинградцев -  юриста  Григория  Соломоновича  Вертлиба  и  его  жену
математика-программиста Софью Моисеевну Вайсман,  помпезно встреченных
в  марте  1971  года "братьями во Сионе".  Израильское радио присвоило
Вертлибу титул "руководителя еврейской общины",  ибо он стоял во главе
нескольких сионистски настроенных евреев,  желавших выехать в Израиль.
Эта  возглавляемая  им  группа,  как  признал   Вертлиб,   "занималась
распространением   литературы,  убеждающей  евреев,  что  их  место  в
Израиле".
     Вертлиба, естественно, встретили в Израиле подчеркнуто радушно: в
числе  нескольких избранников он был на продолжительном приеме у самой
Голды Меир и нескольких министров.  Его направляли в Париж и  Рим  для
публичных  выступлений  "в  защиту  советских  евреев".  В  отличие от
большинства  его  попутчиков,  Вертлибу  сразу  же  дали  сравнительно
приличную квартиру, а также работу ему и жене.
     Но вскоре Вертлиб  убедился,  как  далека  печальная  израильская
действительность от  пленявших  его  ранее сионистских идеалов.  В нем
созрело решение  покинуть  "землю  обетованную".  Он  ушел  с  работы.
Однако,  прекрасно  понимая,  что  нельзя открыто признаться в желании
вернуться  в  Советский  Союз,  вынужден  был   прибегнуть,   как   он
выражается,  к камуфляжу:  исподволь завел разговоры о поездке якобы к
родственникам в Западную Европу.
     И вот  весной  1972  года,  бросив  все привезенное из Ленинграда
имущество,  Вертлиб с женой и пятилетним ребенком бежал из  страны,  о
которой, по собственному признанию, мечтал целых двадцать лет.
     Почему?
     Многостраничная исповедь    Вертлиба   дает   ответ   далеко   не
однозначный.
     "Материально мы  не  нуждались",   -   сразу   же   признает   он
исключительное положение,  созданное ему израильскими сионистами.  Да,
весьма  исключительное!  Ведь  по  точным  цифровым  расчетам   самого
Вертлиба,  на  средний  для  израильтянина  заработок никак невозможно
свести концы с концами семье хотя бы с одним ребенком. Особенно, когда
глава семьи не комбинирует, не прибегает к обману, не живет на "чэдэ",
то есть на чужие деньги.
     Итак, если на некоторых беженцев,  обреченных израильским  строем
на  полунищенское  существование,  мог  в  какой-то  степени  повлиять
материальный фактор,  то решение Вертлиба было продиктовано совершенно
иными причинами. Какими?
     "Израиль - государство, где давно забыты какие-либо идеалы дружбы
и нормальных отношений между людьми.  Да, собственно, какие могут быть
отношения  между  работодателем,  который  имеет  завод,  виллу  и 3-4
машины,  и евреем  из  Марокко  или  Ирака,  который  имеет  крохотную
квартирку (а часто не имеет и таковой) и живет с пятью-шестью детьми в
убогом квартале для "черных"?  Какие, собственно, могут быть отношения
между  бюрократом  в каком-нибудь учреждении,  основная мечта которого
досидеть до пенсии  и  который  знает,  что  уволить  его  практически
невозможно, -  с  одной  стороны,  и  "новым оле" из Советского Союза,
который десятки раз ходит на прием,  получая  один  и  тот  же  ответ:
"Савланут" (терпение) и "ихье тов" (будет хорошо)?"
     Вертлиб приводит  типичный  разговор между чиновником учреждения,
обязанного заботиться о новоприбывших, и бывшим советским гражданином:
     - Работы нет и не предвидится. Но будет хорошо.
     - Как же хорошо, если бюро труда не дает работы?
     - Нужна протекция - и будет хорошо.
     - У меня и квартиры нет.
     - Терпение. А почему ты хочешь жить в Хайфе? Поселись в Димоне.
     - Но в Димоне нет работы для инженера.
     - Зато там можно выцарапать жилье.
     - На черта мне жилье,  если  там  никогда  не  будет  работы  для
инженера?
     - А разве обязательно работать инженером? Вот все вы приезжаете и
требуете, требуете, подавай вам и работу и квартиру.
     И в конце исповеди горькое признание:
     "Тяжело человеку  в  40  лет  осознать,  что  вся  его жизнь была
бесплодна и посвящена ложным идеалам.  Но еще более страшной,  на  мой
взгляд,  должна  быть  жизнь  у тех,  кто так же,  как и я,  полностью
разочаровался в израильской действительности, но не находит в себе сил
и мужества открыто рассказать другим евреям обо всем, что происходит".
     Земляк и   единомышленник   Вертлиба   -   радиотехник    Бенцион
Григорьевич  Товбин  также  был  принят  в  Израиле  с  распростертыми
объятиями.  Там знали,  что он тоже любыми способами осуществлял  свое
давнишнее стремление навсегда поселиться в этом государстве. В отличие
от преобладающего числа  бывших  советских  граждан,  Товбин,  имеющий
реноме  проверенного  сиониста,  без всяких проволочек получил работу,
связанную с частым пребыванием в иностранных портах. А сейчас, покинув
Израиль, он с горечью говорит:
     - Не преувеличу, если скажу, что в Израиле мы подчас ощущали себя
явно бывшими людьми.
     Кстати, поражает уверенность,  вернее,  самоуверенность,  с какой
испрашивают  разрешение вернуться в СССР многие из беженцев.  Взрослые
люди,  умудренные немалым житейским опытом,  они наивно полагают,  что
стоит им  только  попросить,  как  перед  ними  тотчас  же  поднимется
пограничный шлагбаум.
     "Да, отказался,  мол,  от  советского  паспорта,  но  я  же  хочу
назад!..  Да, оформил, мол, развод с женой, которая не пожелала уехать
в Израиль, но я же готов возвратиться к ней!.. Да, оставил детей, но я
же согласен снова стать их отцом!"
     И летят  в  города и веси Советского Союза письма такого примерно
содержания:
     "Дорогая жена! Теперь я понял, что любил и люблю тебя одну..."
     "Дорогие дети! Я понял, что без вас жить не могу..."
     А один  молодой  человек  даже  консультировался  со мной,  как с
литератором,  достаточно  ли  слезно  и  проникновенно  изложено   его
покаянное  письмо в Латвию к бывшему тестю,  которого он несколько лет
поносил и оскорблял за неверие в израильский  рай.  Кстати,  ничто  не
помешало  молодому  человеку  оставить брошенного ребенка на попечение
духовно ему чуждого тестя.
     Разумеется, я    не    смогу   подробно   рассказать   обо   всех
повстречавшихся мне  в  Вене  беженцах,  хотя  со  многими  беседовал,
повторяю, не один раз.

     ТОЛЬКО ФАКТЫ, ТОЛЬКО ДОКУМЕНТЫ

     В раскаяние некоторых не веришь - уж очень они усердствуют!
     Не мог я поверить патетическим тирадам одного  бывшего  работника
тбилисской  торговой сети.  Если ранее свой отъезд из Советской страны
он  пространно  мотивировал  необходимостью   воссоединить   "небывало
огромную"  семью,  то  сейчас  докатился  до  нетерпимых  в  советском
обществе антисемитских излияний - не  может,  мол,  жить  среди  людей
своей национальности.
     После того как другие присутствовавшие при этом  бывшие  граждане
Советской  Грузии  выставили за дверь своего явно переусердствовавшего
друга, я спросил его жену:
     - Вы  слышали,  о чем только что кричал ваш муж?  Мне после этого
подумалось, что в Израиле он с такой же горячностью кричал, как тяжело
ему жить среди грузин. Или я ошибаюсь?
     Женщина долго  молчала.  А  затем,  вызывающе  оглядев  остальных
беженцев, отчетливо ответила (только уже не мне, а им):
     - Разве только он один? А каждый из вас не поддакивал ли басням о
тяжелой жизни евреев в Грузия?..  Почему вы молчите? Скажите писателю,
что я лгу! Скажите!
     Никто из них мне этого, конечно, не сказал...
     А иные,  силясь во что бы то ни стало доказать свое раскаяние,  с
автоматическим  пафосом  охаивали  и  чернили  все  (без  исключения!)
израильское и всех (без исключения!) израильтян.  Разве мог я поверить
в искренность этих людей!
     В самом деле,  Исааку Букштейну почему-то одинаково антипатичны и
владелец  машиностроительного  завода  в  Хайфе  и  фрезеровщик  этого
завода,   обреченный   заводовладельцем   на   безработицу   за   свои
антисионистские  взгляды.  Оба  они - израильтяне,  и оба,  с нынешней
точки зрения Букштейна,  плохи. За одиннадцать месяцев жизни в Израиле
Букштейн   так   и   не  удосужился  ничего  узнать  ни  об  одной  из
многочисленных  забастовок,  не  слышал   он   даже   о   повседневной
антивоенной деятельности израильских коммунистов. Только от меня узнал
Букштейн об активной работе  израильских  комсомольцев.  Впрочем,  мои
слова об этом слушал со скептической усмешечкой.
     А что  же  тогда  можно  сказать  о  человеке,  дважды  предавшем
Советскую   Родину?   Речь   идет   о   бывшем  самтредском  шофере  и
спортсмене-тяжелоатлете Давиде Шамилашвили.  Одним из первых "бежал он
с  "земли  отцов"  в Вену и исступленно,  на коленях умолял работников
нашего консульства помочь  ему  вернуться  в  Грузию.  Рыдал,  угрожал
умертвить  жену  и  покончить  самоубийством.  Выкрикивал десятки имен
честных советских граждан,  готовых якобы за него поручиться.  Кричал,
что согласен на любую работу,  на любое место жительства - только бы в
Грузин!
     И в то же самое время, как потом выяснилось, Шамилашвили деловито
торговался с сохнутовцами о выгодных для  него  условиях,  на  которых
согласен  вернуться в Израиль.  И не просто вернуться,  а стать верным
сохнутовским надсмотрщиком  над  "мутящими  воду"  бывшими  гражданами
Советской  Грузии.  Торг  длился  долго.  И в конце концов Шамилашвили
добился  от  сохнутовцев  того,  что  посчитал   для   себя   главным:
сионистские агенты обязались купить для него автомобиль-такси.
     Сейчас Шамилашвили в  Израиле  усердно  отрабатывает  сионистскую
подачку.   Он   не   только  доносит  на  своих  бывших  земляков,  но
расправляется  с  наиболее  строптивыми   при   помощи   элементарного
рукоприкладства  -  как  видите,  в Израиле закалка тяжелоатлета нашла
весьма своеобразное применение!  Мне  назвали  имена  десятков  людей,
избитых дважды предателем за антисионистские высказывания,  за попытку
бежать из сионистского государства.
     Мне встречались   беженцы   из   Израиля,   с  наивной  подлинкой
полагавшие,  что   высказываниями   антисемитского   толка   и   злыми
ухмылочками  над  людьми  своей  национальности  они  смогут  хоть  на
крохотную толику искупить свой постыдный  отъезд  из  социалистических
стран в Израиль.
     И хотя эти люди действительно не выдержали образа жизни в Израиле
и  ни  за что туда не вернутся,  не хочу я воспроизводить их рассказы,
рассчитанные на  дешевую  сенсацию  и  наполненные  клеветой  на  всех
жителей этого государства.
     Я говорю в своей книге только  о  том,  что  подтверждается  либо
документами,  либо вынужденными признаниями израильской прессы, а чаще
всего рассказами многих,  порознь беседовавших со мной беженцев. Делаю
это с чистой совестью:  каждый,  кто делился со мной на чужбине своими
горестями  и  надеждами,  знал,  что  беседует  с  писателем,  который
выступит  на  страницах  "Огонька".  И  я точно пересказываю читателям
увиденное и услышанное.
     Трудно, конечно,  быть  бесстрастным рассказчиком,  когда на тебя
скорбно   глядят    потухшие    глаза    двенадцатилетней    Дали    и
семнадцатилетнего Яши Шамелашвили. Дети покинули Израиль без матери, с
которой приехали туда из Сухуми.  Медико Шамелашвили  осиротила  своих
детей  9  апреля  1973  года:  она  вскрыла  себе  вены  и повесилась.
Большеглазая Дали не подозревает,  что  именно  ее  безудержные  слезы
стали последней каплей,  переполнившей чашу терпения матери.  Рыдающая
девочка прибежала с уроков и сказала ей, что в школу ни за что никогда
больше   не   пойдет.   Дали   не   могла  больше  сносить  изощренных
издевательств учительницы, с фарисейской грустью твердившей, что, к ее
большому  сожалению,  евреи из Грузии оказались неполноценными людьми.
Учительнице послушно подпевали  и  самые  "прилежные  и  благонравные"
соученики Дали из семей сабров - привилегированных старожилов.
     Так же   встретили    в    израильском    городе    Ашкелоне    и
пятнадцатилетнего Юру Ковригара.  На Украине Юре предсказывали большую
будущность математика,  собирались направить  мальчика  в  специальную
школу.  В Ашкелоне молодые сионисты,  глумливо установив,  что мальчик
принадлежит к "необрезанным нечестивцам",  раструбили об этом по всему
городку.  И  сами  учителя  тут же предупредили родителей Юры,  что не
потерпят  в  своей  школе  "урла"  -  такова   оскорбительная   кличка
"необрезанных".
     Трудно, конечно,  не   поддаваться   эмоциям,   когда   на   тебя
обрушивается половодье слез...
     И все  же  пересилю  себя  -  буду   прежде   всего   репортером,
регистратором, документалистом.
     Итак, только факты,  только цифры,  только документы, за которыми
скрываются  подлинные  судьбы  людей,  обездоливших  себя  отъездом на
чужбину.
     Многие из  них,  правда,  не  понимают  или  не хотят понять всей
катастрофической сущности того,  что кроется за отказом от  советского
гражданства.  При  мне  возник  такой  диалог двух бежавших из Израиля
врачей, бывших советских граждан.
     - Даже не верится,  - возмущенно воскликнул тот,  что помоложе, -
но  в  Лоде  тотчас  же  по  приезде  меня  спросили,  давно ли я стал
диссидентом!
     - Увы,  - ответил более пожилой,  - мы с вами заслужили это.  Что
означает  английское  слово  "диссидент"?   Отступник.   А   мы   ведь
отступились  от родной страны,  от народа,  с которым росли,  учились,
работали.  Зачем  же  удивляться,  что  в  Израиле   увидели   в   нас
диссидентов?
     - И все-таки никто не имеет права называть  меня  диссидентом,  -
упрямо твердил молодой врач. - Особенно после того, как я раскаялся!
     Я слушал его и думал:  да" так и не понял этот человек,  что не в
термине корень, а в содеянном, в отречении от Родины!

     ЧЕРНАЯ "ГОЛУБАЯ КНИЖЕЧКА"

     Первый и  обязательный  документ,  немедленно  вручаемый  каждому
новоприбывшему, едва  ступит  он  на  израильскую  землю,  -  это  уже
упоминавшаяся "теудат оле" - проклятая голубая книжечка. Тощенькую и с
виду весьма непритязательную,  иммигранты по-разному,  но с одинаковой
ненавистью называют ее и черной книжкой и патентом на кабалу.
     Немало таких  книжечек перелистал я.  Обычно встречал стандартные
записи:
     "Стоимость авиабилета от Вены до аэропорта Лод".
     "Страхование багажа".
     "Доставка багажа".
     "Пособие до момента нахождения источника заработка".
     "За лечение после шестимесячного пребывания в стране".
     "Отсроченная квартирная плата".
     "Срочная ссуда" (уже, конечно, с процентами. - Ц.С.).
     Такие и подобные им записи - это норма, обыденность.
     Но стоит  только  сохнутовским агентам пронюхать,  что у человека
появилось  желание  покинуть  страну,  как  в  его  голубой   книжечке
появляются новые записи.  Делается это так. Человека вызывают сразу же
в несколько мисрадов - учреждений. И неизменно предупреждают:
     - Иметь при себе долговой документ!
     Для чего?  Для того, чтобы, скажем, Иосифу Шамелашвили, отцу двух
детей, потерявших в Израиле мать, сказать:
     - Мы забыли отметить в твоей "теудат оле" 1180 лир  за  страховку
багажа[В восьмидесятых годах лиру заменил шекель, обесценивающийся еще
более стремительно и  катастрофически.].  Тебе  придется  вернуть  эти
деньги!..
     "Тыкают", между прочим,  не из дружеских побуждений:  дело в том,
что в иврите отсутствует местоимение "вы". А объясняться в учреждениях
на идиш,  как и по-русски,  строжайше запрещено.  Невероятно: язык, на
котором   создали   литературные   шедевры   Шолом-Алейхем  и  Менделе
Мойхер-Сфорим, на котором писали Давид Бергельсон  и  Лев  Квитко,  на
котором  сегодня  пишут  у  нас  и  в  других  странах  мира еврейские
писатели,   этот   язык   оказался   для   израильского    государства
неполноценным. И чуть ли не антигосударственным!..
      Итак, какие же новые записи поспешно вносятся в долговые  книжки
тех, кто задумал покинуть Израиль?
      Давида и Евгению Ковригар в "Сохнуте", например, спросили:
      - Забыли,  сколько  бутылочек лимонада выпили в замке Шенау?  Мы
помним точно.
     И тут же последовала соответствующая запись в голубой книжечке.
     А Исааку Ваншенкеру незамедлительно напомнили в дирекции школы:
     - Твой ребенок учился у нас во втором классе.  С тебя причитается
1026 лир...  Ох,  извини,  я ошибся: с тебя только 984 лиры, ведь твой
ребенок,  оказывается,  учился в первом классе. Тогда, учти, еще брали
за право учения в начальных классах.
     Такую же  сумму вписали в голубую книжечку Фриды Т.  Этой женщине
еще не удалось распратиться с долгами и покинуть Израиль, вот почему я
не вправе называть ее подлинного имен