комнаты общежития осторожно постучали.
Моя кровать стояла у входа. Все мне подсказывало, что стук связан со мной -
после  выхода  картины  у  нашего  общежития  все  время  появлялись  толпы
любопытных.  Я открыла дверь. Передо мной, как близнецы-братья, стояли двое
молодых людей  в  темных костюмах,  в  светлых рубашках,  с  галстуками.  С
добрыми открытыми русскими лицами.  Так рано в общежитие никого не пускали.
Я   в  ситцевом  халатике  стояла  напротив  незнакомцев  и  ощущала  нечто
неведомое, но мобилизующее и заставляющее повиноваться.
   - Людмила, вы можете быстро одеться? Мы вас подождем.
   -  Да,  да,  конечно,  -  ужасно стесняясь своего "незвездинского" вида,
прошептала  я. Верите, мне даже в голову не пришло спросить, кто они такие.
Откуда  они  и  зачем  я  им понадобилась так рано. А о том, что меня могут
куда-то  завезти,  изнасиловать,  убить...  Это первое, что пришло бы мне в
голову  сегодня,  в  1991  году.  А  тогда  -  нет.  Нет.  Такая мысль была
невозможна.  Преступления и всякого рода шантажи происходили только там, на
далеком Западе.
   - Вы наденьте пальто. Мы проедем. Тут недалеко.
   - Как проедем? У меня же занятия.
   - Не  волнуйтесь,  это мы берем на себя.  -  И  опять улыбнулись тепло и
доброжелательно.
   В  общежитии еще все спали.  А мы поехали в черной машине,  в центр,  по
нынешнему  проспекту  Мира.   По  обе  стороны  будущего  проспекта  стояли
маленькие деревянные домишки,  сарайчики,  утопающие в зелени.  А от Лесной
улицы,  через весь проспект,  аж до самого института шел Пятый трамвай.  По
дороге велись общие разговоры об учебе,  о картине, которую они смотрели, и
очень  смеялись.  Мои  незатейливые ответы слушали внимательно.  Шофер тоже
милый,  с приветливым лицом.  Только,  к сожалению, глухонемой. Ни "да", ни
"нет".  Даже ни одного взгляда на модную артистку. Около гостиницы "Москва"
машина остановилась.  Мы  прошли в  огромный холл  и  направились к  лифту.
Седьмой этаж.  Горничная тоже  глухонемая.  Номер  без  кроватей.  Никакого
жилого  запаха.   И  опять  недолгий,  "ниочемный"  разговор,  из  которого
действительно ничего, ну абсолютно ничего не произрастало.
   Я пытливо и открыто заглядывала им в глаза.  Что же происходит?  Зачем я
им нужна?  Вся моя фигура была напряжена,  а душа сжата в твердый комок.  И
вполне возможно,  что именно с  тех пор,  когда я  потом говорила с людьми,
которые  настораживали  неопределенностью,   ускользающими  и   обтекаемыми
фразами,  я старалась все же незаметно подсмотреть их глаза, соображая, что
человеку от меня нужно, врет или не врет.
   В институт, на занятия я возвращалась на метро и трамвае. Так что же это
было?  Когда  тебе  ничего не говорят, поневоле приходится строить догадки.
Знакомство  с  артисткой? Почему такое неестественно раннее? В гостинице, в
номере,  где  никто не живет? Прощупывание? А что у меня можно прощупать? Я
живу  в  общежитии.  А мои родители в Харькове. Только, пожалуй, од но. Они
уже  знали,  что скоро я еду в составе молодежной делегации города Москвы в
Берлин.  В  институте мне только намекнули, что поездка может состояться, а
они  это  уже  знали  точно.  А  вдруг  они ищут кого-то таким оригинальным
способом  на  роль?  И  я  им,  похоже,  не приглянулась. Иначе бы они меня
проводили. Что-то здесь не так, не так. В образцовском театре, в пьесе "Под
шорох  твоих  ресниц"  было  такое  вот название то ли песни, то ли фильма:
"Фиалки пахнут не тем". Пора, пора бежать из общежития. От богатых сынков с
иностранными  машинами.  От  этих странных утренних визитов. Надо скрыться.
Только  почему  напоследок:  "Желательно,  чтобы  о  нашей встрече никто не
знал". Никто?

ЛИДА

   Постарела и  поредела симановщина.  Все мамины братья ушли из жизни.  До
конца так и  не перестроившись.  Дядя Боря бунтовал,  ссорился,  нарывался.
Потом на  время притих.  Женил его все-таки папа на чернявой продавщице.  И
зубы  вставил.  И  дядя  Боря  начал работать.  И  даже  по  специальности.
Инженером,  правда,  послали его в небольшой городок.  Но хватило дяди Бори
ненадолго.  Наверное, выступил, высказался, разъяснил рабочим, что почем. А
может,  его  бунтарский характер,  вечные насмешки и  веселое безразличие к
жизни выкинули с ним что-то из ряда вон? Может, взял да спел с трибуны того
заводика "Ах,  огурчики,  да помидорчики..."  И  исчез наш Нолек бесследно.
Бабушка,  похоронив свое сокровенное,  выживала. Молча следила за "успехами
народа".  И от души приняла лишь моего папу -  "деликатного и добрейшего из
людей".  Приняла со  всей  искренностью и  теплом.  На  которое только была
способна ее скупая на сантименты натура.
   Сейчас из  всей "симановщины" остались лишь два  человека,  две сестры -
моя мама и тетя Лида.  Когда-то мне очень хотелось сыграть Лидину судьбу на
экране. Все Симоновы - рассказчики оригинальные. Их характерная харьковская
напевная интонация и  мягкое  "г"  делает  особенным их  личностный русский
язык.
   Перед  самой  войной  Лида  училась  в  медицинском  институте.  Училась
блестяще.  Однажды она принесла из  института настоящий человеческий череп.
Мне было очень страшно.  А папа с необыкновенным интересом его рассматривал
и   заставлял  Лиду  как  можно  больше  рассказывать  про  медицину.   Все
выспрашивал и  выспрашивал,  "что  там  на  лекциях  студентам говорит наша
профессура". Когда в Харьков вступили немцы, Лида часто бывала у нас.
   "Ой,  ребенок,  помнишь?  Ты  прибежала  ко  мне и кричишь: Лидка, давай
быстрей  ведро. Там немцы с коровы перуски снимают. Знаешь, сколько крови и
мяса. Там детей уже много. Давай ведро, я принесу. Очень кушать хочется".
   Хорошая у  меня  память.  Но  корову не  помню.  Коров я  увидела уже  в
пионерском лагере.  А так... Вроде шапчонка у меня пушистая была - помню. И
шубку,  в которой в садик ходила.  Мне ее папа купил до войны. А вот коровы
не помню.  Наверное,  это все-таки была лошадь.  В  первые дни оккупации их
было много.  Раненые и полумертвые лошади лежали на улицах. А позже их всех
съели.
   Но однажды Лида исчезла.  Ее угнали в  Германию,  и  мы ничего о  ней не
слышали аж до осени 1945 года.  Уже и  папа мой вернулся.  И я после уроков
летела домой. Не дай бог, не застать его! Боялась, чтоб он без меня не ушел
куда-нибудь к друзьям. Или на базар. Или устраиваться на работу. И вдруг за
нашим столом сидит очень симпатичная молодая женщина с коротко остриженными
волосами. На ней рыжеватое платье в белый горошек не нашего покроя. А глаза
такие знакомые... И смеются.
   "Лида!  Лидочка!" -  Я бросилась к ней на шею. Мама и папа плакали. Наша
Лида жива!
   Их везли в  Германию в вагонах для скота.  Через единственное решетчатое
окно они  прощались с  Родиной.  В  Германии работали на  подземном военном
заводе.  С  утра  до  ночи под  землей.  Ночевали в  лагерных бараках.  Кто
заболевал,  не  тянул,  хирел  -  те  исчезали.  Благодаря  своему  мощному
"симановскому" породистому организму Лида  выжила  в  подземной сырости  на
баланде.
   "Леля,  Марк,  я знала,  я вернусь домой. Я так была в этом уверена, так
уверена".
   ... Лида была всегда опрятна. Два раза ей ничего не надо было объяснять.
Еще со школы отлично знала немецкий язык. Через какое-то время на заводе, в
цеху  у  девушек  стала  появляться  жена  начальника.  Ходила  между ними,
приглядывалась,  внимательно  рассматривала  их  лица.  Ей  нужна была пара
приличных  русских  "швайн"  для  черной работы на кухне и по дому. "Лидию"
хозяйка  скоро отметила. И стала поручать ей более чистые дела. Перевела ее
в гладильную. Белье блестело! Хозяйка не представляла, что в грязной России
могут  быть  такие  чистые  и  умные  женщины.  В  гладильную  к Лиде стали
наведываться  три  девочки.  Три  дочки  хозяйки.  А  самая  маленькая  так
пристрастилась  к  Лидии, что однажды заявила, что без Лидии есть не будет.
Хозяйка подарила Лидии цивильную одежду. И первый раз не пустила ночевать в
барак.  Выделила  ей  чуланчик  с кроватью, столиком и шкафчиком. Маленькая
девочка  приходила в комнату к Лидии, и та рассказывала ей русские сказки и
всякие  истории  из  жизни  нашей  семьи.  Потом девочка решительно сказала
матери,  что  без  Лидии не будет спать и молиться на ночь. И Лидии впервые
разрешили  переступить  порог хозяйских покоев. Разрешили зайти в детскую и
стоять рядом с кроватью маленькой девочки.
   "Леля,  Марк,  если бы вы знали,  как я по ночам плакала, как мне снился
Харьков,  бабушка,  вся наша непутевая семья.  Иногда плакала целыми ночами
напролет.  Хозяйка спрашивала,  почему  я  плачу,  может,  мне  чего-то  не
хватает,  надо все  честно рассказать.  Я  попросила разрешения хоть иногда
бывать у своих подруг в лагере".
   - О, конечно, я понимаю, Лидия, вам хочется говорить по-русски.
   И меня стали раз в неделю отпускать к своим.
   Леля,  Марк,  и  тут мне пришла в голову одна рискованная идея.  Когда в
доме не было хозяев, я искала по приемнику передачи из Москвы. Что ж там на
Родине  происходит?  Ведь  никакой же  информации столько лет,  никакой!  В
лагере не знали ни дат,  ни чисел, ниоткуда ни весточки, сходили с ума! Под
землей по десять часов!  Работа...  одно и  то же,  одно и  то же с утра до
вечера.  Я стала потихоньку записывать в блокнот сводки Информбюро. И вдруг
однажды,  за обедом,  маленькая девочка говорит родителям, что они с Лидией
слушали  "Москау".  Я  похолодела  на  кухне.  Это  было,  когда  наши  уже
освободили Польшу.
   Представляете,  какая  была  обстановка  в Германии? У меня сразу же был
сделан  обыск.  Какая же дура! Хранить свои записи под матрасом. Ну, тут же
гестапо, и прощай моя жизнь. Попала я уже совсем в другой лагерь. Ужас! Тот
подземный  завод  и бараки показались довоенным летним курортом. Работали в
каменоломнях. Таскали камни. И все "Шнеллер, шнеллер, шнеллер"... Упадешь -
били.  Но  это  даже лучше. Только бы не "шнеллер". От этого слова и сейчас
могу  сойти  с  ума.  Нет, Леля, того не забыть. Не излечить душу и память,
понимаешь?  Не  излечить... И вот как-то утром нет ни криков, ни собак. Нас
никто  не  выстраивает. Будто все вымерли. Тишина. Сидим закрытые. Ни воды,
ни  еды - ничего. А бомбят чаще и чаще. А потом слышим дальнобойные орудия.
А  потом  все  ближе  и  ближе. А потом, Леля, Марк, открылись ворота и нас
освободили. Мы свободны! А войска ушли дальше. А нам что делать? Наш лагерь
был  в  том  месте,  который  был  потом  английской  зоной. Но главное, мы
вырвались  на  волю. Решили пробираться к востоку. Шли наши, немцы, поляки,
чехи, французы - все, все. Все стриженные, худые, в лагерных одеждах. Сразу
всем  было  ясно,  кто  мы, и откуда. Группы двигались в разные концы - кто
куда.  Все  пробирались ближе к своей стране. Мы же приближались к границам
своей  любимой  Родины.  Потом  пошел  слух,  что группами ходить не нужно.
Особенно  одним  женщинам.  Начались  грабежи, насилия, убийства. И накакой
защиты.  Никакой.  Ничейная  земля. Ужас. Страх. А мы вот уже рядом. Совсем
рядом.  А вот и наш родимый солдатик. Да мы ж его не видели пять лет! Леля,
Марк,  какое  это  счастье!  Вот  сейчас,  через несколько минут, упасть на
родную  землю!  Лежать  на ней. И целовать. И нюхать. И трогать. Ее, милую,
родную,  единственную!  Нет,  Леля,  это  счастье  ни с чем не сравнимое. А
солдатик  нам:  "А  ну  назад!  Стрелять буду! Откуда пришли, туда и идите.
Много  сброду  разного.  Наших  кормить  нечем,  а тут еще... А ну, сказал,
назад,  б...,  стрелять  буду!"  В  то время был отдан приказ о прекращении
мародерства  и  грабежей среди немецкого населения. Короче, Леля, парадокс!
Если бы мы были немками, то нас без разговоров пропустили бы через границу.
Ой,  тогда  многие  испугались,  отсеялись, кто куда. А я, как чумная, хочу
домой!  Остались  несколько  женщин. Из мужского лагеря для военнопленных к
нам  присоединились  двое.  Пошли  мы  по немецким провинциям. К лагерникам
жители  относились сочувственно. Все слышали о газовых камерах. Собрали для
нас  кое-какую одежонку. Я вот и сейчас в том платье. И представляете себе,
Леля,  Марк,  я  говорила  с  нашим  же  офицером  на немецком языке. Я ему
объясняла,   что   нам,   немцам,  пострадавшим  от  гитлеровского  режима,
необходимо  перейти  границу.  Здесь,  недалеко  наши  семьи. А в душе жгли
слезы.
   Думаю:  миленький, солдатик ненаглядный, как же мы вас ждали! Ах, как же
мы вас ждали!  Нас пропустили, Леля, Марк, остальное пустяки. Я дома, Леля!
Я дома!  Я дома,  Марк!  Я такая счастливая.  Я самый счастливый человек на
свете!"
   Наша  Лида  была  опять  той   прежней  Лидкой.   Самою  жизнерадостной,
оптимистичной. Самою "образованныю и интеллигентныю".
   Но  на  работу ее никуда не брали.  О  продолжении учебы в  институте не
могло  быть  и  речи  -  интернированная.  Мытарствовала она  долго.  И  на
разгрузке угля,  дров.  И чернорабочей на вокзале.  Иногда приходила к нам.
Отогревалась.  И хоть в 1946 году был "ужас,  якой голод", но кусок хлеба и
стакан горячей воды с  солью для нее был всегда.  Интересно,  у моего папы,
что ни воспоминание,  то обязательно "голод".  "У 33-м  году -  голод.  У в
войну -  голод.  У 46-м -  ужас,  якой голод".  Хорошо,  что он не дожил до
сегодняшней неразберихи...
   Но  однажды Лида пришла к  нам радостная.  Ей предложили место рабочей в
одной артели. "Леля, но только..."
   - Что только? - спросила мама.
   - Там работают одни глухонемые.
   - А, это, чтобы ты ни с кем не могла общаться...
   - Наверное. Мое бедное личное дело два месяца ходило по инстанциям.
   Через полгода Лида  освоила язык глухонемых,  как  свои пять пальцев.  А
через год была переведена из рабочих в переводчики.
   "Во,  симановщина!  Во,  талантливая порода!  Уже  усех обскакала.  Бери
пример,  Леля,  з своей сестры.  Живеть весело. Работаить честно и споро, а
якое горе перенесла".
   Теперь Лида живет в Харькове. На самой его окраине. В домике около леса.
У  нее много животных.  И  домашних и  лесных.  Две ее дочери замужем.  Муж
глухонемой.  Когда она  приезжает к  нам  в  Москву на  побывку,  когда они
садятся с моей мамой за стол или в маминой постели жмутся друг к другу - о!
Тогда,  как говорили у  нас в Харькове,  "они имеют такой дуэт!" Во всем им
видится смешное,  оптимистичное. Хихикают, насмехаются друг над другом, над
окружающей, изменившейся жизнью. А мне особенно радостно, когда я слышу: "А
вот Марк бы точно сказал,  а вот Марк бы их послал,  а вот Марк бы помог, а
вот Марк бы посоветовал".
   - Лида, хочешь чаю?
   - Нет,  Леля.  Я сегодня выпила свою норму, хватит. Надо сегодня сделать
разрядку.
   - Ну сделай, Лидочка, сделай. Главное, что ты знаешь свою норму.
   - Ой, Леля, что это такое?
   - Это, Лидочка, такой брелок со свистком. Ключики потеряешь, свистнешь -
они тебе и отзовутся. Свистни, Лидочка, давай. Нет, посильнее, посильнее...
   - Ой,  Леля!  Ого!  Точно,  свистит.  Видишь,  как  умно люди придумали,
батюшки мои. А ну ты, Леля, свистни ты.
   - Нет, Лидочка, я уже свое отсвистела.
   - Собачка, тебе мяса дать? Хочешь мяса? Пойди к Леле и скажи: "Леля, дай
мне мяса". Она тебе даст. Собаке надо мяса. Когда был жив Марк, он в первую
очередь собаку кормил, помнишь, Леля?
   - Еще бы:  все лучшие куски ему собираешь,  а он -  собаке, на черта она
мне нужна.
   - Мам, у тебя собака целый день будет голодная.
   - А вот Лидочка приехала.  Она всех накормит и всех напоит. Она же такая
"гигиеничная, настыящая хозяйка". Хи-хи-хи...
   - Леля,  Люся сейчас стала так похожа на Марка,  ну что возьми лоб, нос,
глаза. А нога - ну ни дать ни взять, типичная сулдыга, как у Марка.
   - Лидка,  а  ты  помнишь,  когда Люся родилась,  мы с  Марком в  подвале
комнату снимали у Шурки,  помнишь?  Так вот.  Приходит наш папочка от своих
"кровенных", еле на ногах держится. Марк, что с тобой? - спрашиваю. "У меня
- говорит -  большое горе.  Моя богинька, моя клюкувка ненаглядная сказався
не мой родной ребенык. Я вже ето горе со вчерашнего дня переживаю. Я, Леля,
исправно вже  усе подсчитав.  Так вот.  Воккурат у  тое самое время,  як  я
честно за тобою убивавсь, и той Шурка в нас здесь жил. Було? Було. А опасля
- шлык - и нима. Нима Шурки. Зъехав з квартиры. Ну, што ты, як верная жена,
на ето возразишь?" Так ведь он же женился,  говорю,  и к жене переехал. "Э,
не,  Леля, по моим подсчетам дело вже було сделано". Ты знаешь, Лида, я так
растерялась.  Не знаю,  что и  сказать,  прямо ужас обуял.  Дура ведь была,
восемнадцать лет...
   - Ой, Леля, как интересно, расскажи, что дальше было.
   -  Ну  что,  что было. Говорю, ты посмотри, у девочки глаза синие, как у
тебя.  Говорит:  "И  в  Шурки синие". И уши твои. "Уши, ще перерастуть". Да
улыбка  твоя,  Марк-котик. "Дети все, Леличка, приятно влыбаются". Марк, да
ты  посмотри  на ее ноги, посмотри. "Ноги?! Ну, ноги мои. Таких сулдыг ни у
кого  нема.  Ноги  на  усе  сто  процентов  мои. Это як закон. Ах ты ж, моя
дорогенькая  дочурочка,  ты  ж  у  меня як вырастишь, ты же ув обязательном
порядку  актрисую  будишь.  Тебя  увесь мир будить знать, а женихи усе окны
повыбивають.  Прости  меня, моя жена ненаглядная, прости немедленно, пока я
увесь  сдаюсь,  увесь  виноватый.  Щас  могу на колени перед тобой стать. А
лучий  не надо. Ты ж знаешь, могу усе передумать. Да, корочий, обнимай мужа
немедленно, пока я такой добрый".
   - Во страсти,  Леля,  ужасть какие страсти. Да, тогда это был бы не Марк
Гаврилович.  Это ж сколько бы ему сейчас было б? Родился 23 апреля 98 года,
а  сейчас 91  год.  Сейчас ему  было 93  года.  Да,  генерация уже  уходит,
Лелечка, уже уходит.
   - Уходит генерация, Лидочка, уходит.
   - Люся, знаешь, когда я нервируюсь, я двигаюсь. Я вообще много двигаюсь.
Я все делаю,  кручусь,  мотаюсь.  Я стираю руками.  Машиной не стираю. Раз,
два,  три и все! У меня раньше руки болели. А теперь руки не болят. И спина
не  болит.  Человеческий организм,  видишь ли,  какое дело...  Нервы.  А  я
стараюсь не  нервничать...  Да,  на этой ноге у  тебя все порвано.  Это еще
тогда в  семьдесят шестом,  на картине?  Настоящий артроз.  Но соли тебе не
угрожают. Для соли почва - жир.
   - Ты об этом Леле скажи.
   - Не убивай в моей сестре единственную радость жизни.
   - Мам, ну ты рада, что Лидка приехала?
   - Видишь ли,  Люся,  она ведь связывает меня еще как-то с моей семьей...
Мама, папа. При всем при том меня только с ней и связывают какие-то вещи...
   - Лидка молодец, за собой следит, подтянутая, спортивная.
   -  Да,  Люся,  я спортивная. Мне аэробику делать не надо. Я иду по воду.
Мне,  чтобы  набрать  ведро  воды, нужно сделать сорок качков. Один качок -
полтора метра. И каждый день два ведра.
   - Ну и что ты, Лидочка, от вашей источниковой воды такая здоровая?
   - Да причем тут вода?  Клянусь тебе богом,  меня ничто не берет.  Если я
чуть поправлюсь,  знаешь что я  делаю?  Я беру велосипед и мотаюсь три дня.
Иначе я  могу  задыхаться -  начинает же  сердечная сумка жиреть.  А  потом
живот.  Я  не могу выносить живот.  Вечером еду снимаю.  Ем последний раз в
шесть вечера.  Люся,  не  кивай не  Лелю.  Это надо чувствовать.  А  ты  не
заметила,  что я  уже не седая?  Я  же была белая вся.  А теперь я тебе даю
торжественное слово: я к тебе приеду на день рождения с зубами.
   - Лидочка,  только пожалуйста,  не  делай железные.  Это же страшно.  Ты
помнишь,  те твои харьковские знакомые железными зубами клацкали, прямо как
роботы.
   - Нет, Леля, я думаю сильное напыление сделать.
   - Какое напыление,  Лида?  Никакого напыления нет. Золотое напыление? Ну
тогда так и скажи: хочу вставить золотые зубы.
   - Ладно, Леля, какие будут, такие и будут. Ой, Люся, что я тебе скажу за
это  золото.  Когда я  ушла на  пенсию,  наш  председатель цехкома говорит:
"Лидия Александровна, вы так хорошо нам помогали по общественной линии, что
мы хотим вам сделать что-нибудь хорошее".  Собрался цехком и решил:  о