66-1970 годы... Эти годы - самая длинная дорога испытаний без работы в
кино.  Сразу  же  после  ухода из театра я, правда, сделала в кино еще один
"плевок  в вечность", снявшись в спортивно-музыкальном фильме "Нет и да". И
те  же  стечения обстоятельств: мною опять заменили "неопытную зелень". Как
прочно  кинематографисты  не  думали обо мне и вспоминали только по суровой
необходимости.  Адская  трудность из сегодня перебраться туда и изобразить,
воскресить тогдашние мои метания.
   1966-1970 годы...  пожалуй, самое мятежное время в жизни, потому что оно
было  опять обречено,  опять приговорено к  свободе.  А  ведь  мне  уже  за
тридцать.  В  этом возрасте без  настоящего дела свобода...  Она проклятая,
таинственная и загадочная. Она полна неожиданностей, соблазнов, запретного.
Потому что  вызывает любопытство и  интерес.  Она,  как  зло  и  ненависть,
приемлема  в  небольших  дозах.  А  перегнешь  палку  -  и  летальный исход
неизбежен.  Эти годы начисто лишены какой-нибудь хронологии.  Здесь светлые
дни сменялись черным провалом и отчаянием.  Весь этот круговорот совершался
по кривой,  косой,  корявой параболе, где невозможно задержаться, не за что
зацепиться,  когда вот-вот...  Но, словно по таинственному взмаху волшебной
палочки,  свершалось чудо,  и  я  удерживалась,  пусть  иногда  с  сильными
ушибами.  События происходили,  а пульс стучал.  Стучал,  как у нормального
здорового человека,  который  не  подвержен от  природы  никаким  недугам и
аномалиям.  Мой  организм имел  бетонный пьедестал -  здоровые начала  моих
добрых родителей.  Это меня и спасло. "Як говорили, дочурка, у гражданскую:
кругом пальба, темень, хоть глаза выколи, собаки лають, а обоз идеть".
   С  каждым  выходом на сцену, от выступления к выступлению, я чувствовала
себя  крепче  и  увереннее.  Я искала, экспериментировала. Училась на сцене
мыслить,  быстро  и лаконично отвечать на вопросы. Ухватившись за маленькое
узнаваемое  событие,  старалась облечь его в историю, которая имела бы свой
сюжет.  А  главное,  вывод,  объясняющий  мое  неслучайное обращение к этой
истории.  Иногда  в  голове  у  меня  пролетало видение, которое заставляло
немедленно  менять  ранее  принятое  направление.  Как  однажды:  выступаю.
Застряла  фраза  той  актрисы  из  первого выступления: "Я счастлива, скоро
Сидор  Сидорович..."  На  меня  как налетел, как навалился смех... Смеюсь и
ничего  не  могу  с  собой  поделать.  И  оттого, что мне как-то нужно было
оправдать  перед  зрителем этот смех (ведь не расскажешь истинную причину),
вдруг   словно   с  небес,  сваливается  сверхэксцентрическое  спасительное
оправдание  этого  смеха.  И  зрители  уже  смеются  вместе  со  мной.  Это
необъяснимо,  это рассказать нельзя. Наверное, очень важно заразить зрителя
чем-то  очень  искренним,  своим,  пробуждая в каждом чувство смешного. Мне
очень  хотелось,  чтобы  мое  пребывание  на  сцене  и  в  городе, и в крае
оставалось  бы  незабытым  зрителями.  И  я всегда выкладывалась. Программа
имела  железный  костяк,  но  вокруг  главного  все беспрестанно менялось и
обновлялось. В концерте были и рассказы и отрывки из спектаклей, и стихи, и
песни.  И (чего уж совсем никто не ждал) в концерте я исполняла свои песни.
Я  не  сразу  перешла  к  так  называемым  творческим  вечерам. Было боязно
солировать  почти  два  часа  на  сцене  - публика заскучает. Но вот, после
отчаянного,  незабываемого  эксперимента  в  городе  Тамбове,  где на сцене
городского театра состоялись мои первые в жизни творческие вечера, опасения
рассеялись.
   Лежишь вечером в номере и фантазируешь,  придумываешь,  мечтаешь и вдруг
дойдешь  до   такой  восторженной  фантасмагории,   что  заикнись  об  этом
кому-нибудь... Словами этого и не расскажешь. От этого экспромта так хорошо
на  душе и  на  сердце.  Завтра обязательно попробую на сцене что-нибудь из
невероятной "фантасмагории".  Интересно,  что останется до утра? Ведь утром
все другое.  Утро отрезвляет. А вдруг вместе с утренним светом и будничными
заботами,  телефонами и  головной болью пламенная ночная фантазия бесследно
исчезнет?
   Испарилось,  да не все. И кое-что даже очень удалось. И публика приняла,
оценила.   Ах,  какие  то  были  чудесные  вечера  -  ночи  грез.  Никакого
одиночества.  Да никто и  не был нужен.  Я  была так переполнена внутренней
жизнью,  так боялась расплескать то драгоценное, что предназначалось только
ему,  только зрителю. И опять, после опустошающего, счастливого выступления
я  ложилась в  своем  номерочке,  в  счастливом уединении,  без  шума,  без
калейдоскопа лиц. И опять, и опять погружалась в поиски.
   Образ  жизни  артиста эстрады совершенно особый.  Первое,  что  я  сразу
отметила,  -  это независимость и  большая личная ответственность.  Артисты
эстрады кажутся более экстравагантными,  более колкими, не прощающими самых
мелких  шпилек,   отвечающими  со  сцены  своими  словами,  а  не  текстом,
написанным  автором.  Это  люди,  о  которых  ходит  наибольшее  количество
гиперболизированных слухов и историй. Я инстинктивно чуяла, что, вырвавшись
на такую свободу в искусстве,  надо очень здорово себя ломать,  шлифовать и
обновлять, чтобы иметь право на такое место.
   То  была  одна  из  моих  первых поездок после ухода из театра. В Москве
стояло  жаркое  лето,  а  здесь,  на  далеком севере, трещал мороз. С тремя
пересадками  пролетели  почти  треть  земного  шара. И наша группа артистов
наконец-то  добралась  до  места.  Аэродром.  Аэродром?  Это громкое слово.
Аэродромчик. Деревянный, холодный аэродромчик. Служащие стояли вокруг нас в
ватниках, и по их виду было ясно, что нас никто не ждал.
   - Здравствуйте, товарищи, мы - артисты!
   - Здравствуйте, товарищи артисты, очень хорошо!
   - Нас должны были встречать представители областной-краевой -  как тут у
вас? - филармонии.
   Дежурный обвел глазами служителей аэродромчика и небольшую группу людей,
ожидающих очередного рейса. Ни одного лица, характерного для представителей
администрации. Артисты, измученные дорогой, голодные и грязные, совсем пали
духом.  А  у  дрессировщицы,  прижимавшей  к  себе  двух  умных  пудельков,
привыкших ко всему, начались нервные всхлипывания.
   - Скажите, где у вас гостиница? - спросил дежурного крепыш-акробат.
   - У нас тут есть только Дом рыбака. Может, там вас и ждут?
   - А-дну  мину-тачку,  -  не  унимался акробат,  -  люди  едут к  вам  за
тридевять земель.  Везут вам, можно сказать, веселье, прогресс, а тут никто
ничего не знает. Товарищи, скажите, вам хотя бы звонили?
   - Товарищ, дорогой, да я пожалуйста, но я ничего такого не знаю.
   - Нет, вы мне ответьте, вам звонили?
   - Я дежурный! Я... делаю свое дело.
   - Нет, но ва-ам зво-ни-ли???
   Этот диалог я всегда вспоминаю,  когда уже совсем мрак.  Полнейший мрак.
Все.  И  выхода нет и  не будет.  И вдруг -  как это бывает в жизни -  одно
перевранное слово,  сказанное с пафосом,  или какая-то дурацкая деталь, или
неожиданная петушиная трель в голосе,  а атмосфера вдруг резко меняется.  И
мрак уходит. Уходит через вот такой момент эксцентрики. И всегда найдется в
компании  человек,   который  сразу  схватывает  этот  момент,  быстро  его
"переваривает"  и   вносит   поначалу  в   атмосферу  разрядку,   легкость,
поднимается от нервного смешка к веселью - все выше и выше.
   В нашей компании был такой человек. Он первый громко расхохотался. И тут
же с  жирной издевкой,  точно копируя интонацию крепыша-акробата,  спросил:
"Нет,  нет,  товарищ,  вы ответьте,  но в-а-м зва-ни-ли?" Засмеялись все, а
дежурный больше всех:  "Вот теперь видно, что вы артисты. Здорово он его...
Звонили вам,  говорит,  или нет? Да никто мне не звонил, говорю, а он опять
свое...  Зво-ни-ли? Ну мать честная... А этот вот сразу видать... артист, и
все тут".
   Это точно. Хотя широкой публике его имя было неизвестно: в телепередачах
не  появлялся.  В  Москве выступал редко, все больше на окраинах страны. Но
человек  был  необыкновенный,  с большим запасом внутренней деликатности. И
замечательный  товарищ.  Много раз, когда я уж совсем падала духом, он, как
тонкий,  чуткий  человек,  мгновенно  это  чувствовал  и одной какой-нибудь
парадоксальной   фразой,  интонацией  мог  вывести  из  тупика.  Услышав  в
телефонной  трубке  мое потерянное "здрасте" подхватывал: "А-а-а! Все ясно,
все  ясно, милая вы моя! Нельзя над жизнью серьезно задумываться. Надо жить
легко... (Следовала красивая фраза из непереводимых слов - очень точное, на
все  случаи  жизни идиоматическое выражение, увы, исключительно для устного
пользования).  Милая  вы моя, если над жизнью серьезно задумываться, это же
не  жизнь,  это же у-у-жа-ас! Завтра я опять начинаю длительные гастроли по
городам  Баренцева  моря  с  принудительной прогулкой по морю наших дорогих
друзей  товарищей  Лаптевых..."  И становилось легче, ей-богу. Так смеяться
редко  кому  было  дано.  Сначала как-то весело подпрыгивали его губы, а уж
потом  раздавался  сам смех - искренний, зажигательный, здоровый, как будто
вдруг  вылетела  на свободу долго сдерживаемая радость. Услышав однажды его
смех,  увидев  однажды  его  улыбку,  невольно  хотелось  вызвать их снова.
Хотелось  зажечься,  распрямиться, помолодеть. Люди в него влюблялись после
нескольких  фраз  и одной улыбки. Не верилось, что этот человек мог кого-то
когда-то  обидеть.  Слух  у него был острый и моментально реагировал на все
необычное как надо. Иногда прямо в концерте, импровизационно, рождались его
веселые монологи. И зрители понимали, что это именно о них, сидящих в зале.
Об  их  городе.  Об их улицах. И смеялись, и хлопали, и кивали благодарно -
так  точно  и метко все заметил артист. Успех его был постоянным. Я с болью
задумывалась  иногда,  почему  этот  человек,  очень талантливый, не достиг
многого? Чего же ему не хватало? В чем была эта нехватка? Вот на Других его
хватало.  А  на  себя нет. А может, потому и не достиг, что был рабом своей
многочисленной   семьи,  которой  был  предан  всей  душой  и  для  которой
соглашался  на  любую  работу?  Порой на такую, которая была недостойна его
одаренности.  Но  он  часто  бывал  на мели. А семья? Замкнутый круг. Когда
человек  одаренный  оказывается на мели и готов на любую работу, он идет на
заранее  обреченное  дело.  И  в  конце концов наступает то время, когда он
вынужден   терпеть   унижения   от  мелких  администраторов,  третьесортных
гастролеров  -  людей,  которые  не  заслуживают  и  йоты его уважения. Это
понимаешь  не  сразу,  а  с течением времени, с опытом. И если для меня эта
поездка была лишь началом бесконечных гастролей, то для этого человека наша
короткая гастроль являлась естественным продолжением одиссеи, которая давно
стала  его  буднями.  "Что-то  Париж  молчит. Странно, ведь через месяц мои
гастроли  в Олимпии. Девчата, кто хочет со мной? Проезд и суточные из моего
кармана.  Развлечения,  естественно,  за  мой счет. Прошу к завтрашнему дню
заполнить  личные дела", - поставленным голосом говорил нам веселый человек
за  кулисами.  В  это время работники маленького клубика онемело, в веселом
любопытстве  смотрели  на "этих" столичных артистов. "Париж", "Олимпия". Мы
не  выдерживали,  прыскали,  открывался  занавес,  и  веселый человек шел к
зрителям.  "...Добрый  вечер,  дорогие  друзья! Никакая ненастная погода не
смогла  помешать нашей встрече. Так пусть сегодня в этом зале будет весело,
будет..."
   В  Доме  рыбака  было  холодно  и  пусто.  В  коридоре около умывальника
выстроилась  с  кружками и стаканами вся наша труппа. Холоднющая вода текла
тоненькой  жалкой  струйкой.  Потом  все,  как  по  команде,  включили свои
кипятильники.  И  ровно  через несколько минут в Доме рыбака перегорели все
пробки.  На весь коридор громко раздался заливистый смех веселого человека:
"Добрый  вечер,  товарищи! Наконец-то всем все ясно. Действительно приехали
настоящие артисты". В темноте залаяли два пуделя. Раздался смех их хозяйки.
А  потом и другие пошли подхихикивать в своих комнатах. Потом стало в самом
деле  весело.  А уж совсем потом все сидели в маленькой прокуренной комнате
нашего  веселого  друга перед огарком свечи, прямо как в той военной песне.
Среди   этих  людей  -  разных-разных  -  мне  стало  легко.  Они  обладали
удивительным  качеством  -  умением  увидеть  себя со стороны в ироническом
фокусе. Общаясьс этим веселым человеком, я со временем стала в людях больше
всего  ценить  жизнерадостность  и  остроумие.  Этот  веселый  человек  был
великолепно остроумен.
   Я начинаю новую жизнь.  Иду, как говорится, "красной строкой". Вот когда
пригодилось имя. Все-таки оно еще жило. И зрители, мои добрые зрители, меня
еще  не  забыли.   Скоро  я  выйду  к  зрителям.  Сегодня  надо  помолчать.
Разговаривать после.  Без  авансов.  Делом,  делом зарабатывать себе  право
"говорить".
   "Друзья мои!  Света нет,  денег нет,  тромбофлебит,  жена больна, кругом
паутина и сухари,  никто не встретил, вокруг вечная мерзлота, концертами не
пахнет...  А  мне нравится!  Мне все нравится!  Я счастлив!  И пусть вечным
огнем  горит  огарочек  свечи,   "горит  свечи  огарочек",   -   подпел  он
поставленным тенором. - Друзья мои, жизнь прекрасна!"
   А  потом он всех тихонько поманил за собой в темный коридор,  высоко над
головой держа  огарок  свечи,  который превращал наши  закутанные фигуры  в
странные сказочные тени.  Мы  дошли до  номера,  где  спал богатырским сном
крепыш-акробат.  Тук-тук-тук.  "Кто там?" -  "Тэ-варищ,  скэжите,  но ва-ам
зва-ни-ли?"
   Я  переживала,  что  во  время гастролей Маша  оставалась со  случайными
людьми.  Уезжаешь на неделю,  а  душа болит.  И  боишься звонить,  а  вдруг
подружка забросила девочку,  как однажды...  Звоню в двенадцать ночи,  хочу
узнать у подружки, как там ребенок, и вдруг:
   - Мам, это я, Маша.
   - А почему ты не спишь? Ведь завтра вставать рано в школу?
   - А не ложусь,  тетю Зою жду.  Ты не волнуйся,  мам, я будильник завела,
телевизор выключила, газ потушила.
   - Как же ты там одна сидишь в темноте?
   - Знаешь,  мам,  у  меня балкон открыт,  так у кого-то музыка играет,  я
слушаю. Мам, деньги есть, все в порядке. Учусь, ты сама знаешь как.
   Да,  это  я  хорошо знала.  Но  разве после такого звонка можно заснуть?
Какой там сон!  И все мои эксперименты и фантазии уже кажутся обвинительным
приговором.  Вот ты тут концертируешь.  А  ребенок один в  пустой квартире.
Двенадцать часов ночи!  А ему всего восемь лет!  А как я росла?  Мне вообще
никто не  звонил и  денег не  оставлял.  Но то была война.  А  сейчас время
Другое.  И  летишь в  Москву.  И  крутишься вокруг ребенка.  И  уроки с ним
делаешь.  И все покупаешь. И зоопарк и кино. А потом проходит время... Жить
надо. И опять гастроли. И опять не с кем оставить девочку.
   Мой  ребенок  не  избалован.  С  шести  лет  она  отлично  справлялась с
магазинами. Все покупала, да еще и без очереди. Сначала без очереди потому,
что  маленькая.  А  в десять лет могла присочинить, что мама больная, что в
больницу  опаздывает.  Точно как я когда-то в голодовку в Харькове. Я тогда
могла сочинить про себя такую трагедию, да еще и подпустить обильную слезу,
лишь  бы  дали  кусочек  хлеба.  Многие  удивляются  -  дочь киноактрисы, а
поведение  и  запросы  как  у ребенка, выросшего в многодетной семье, где с
детства  знают  цену копейке. Похоже. С детства на долю ей выпали недетские
заботы  -  помочь  маме  выстоять,  не  потерять  стержня, веры в людей, не
осесть,  не раствориться в суете, не плыть по течению. Она тихо жила рядом,
помогая  изо  всех  своих  детских  сил, и, наверное, чувствовала - об этом
говорили ее печальные недетские глаза, - что жизнь может втолкнуть человека
в такие тупики, загнать в такие дебри, откуда нет выхода.
   Она  бывала по  целым дням  одна.  Когда ей  становилось невмоготу,  она
звонила моим друзьям.  Больше всех она любила того веселого человека: "Юрий
Ми-хай-лавич!  Приходите ко мне, пожалуйста, мне очень скучно! Нет-нет, мне
не  звонили.  Скажите,  товарищ,  но  ва-ам зво-нили?"  Она точно подражала
интонациям нашего доброго друга.  Конечно,  все взрослые были в восторге. И
мне тоже было приятно где-то в  глубине души.  Здесь я точно как моя мама -
никаких внешних восторженных проявлений.  Приходя домой,  я заставала целый
отчет на столе, что сделала, что купила, кто звонил, что ответила.
   - Звонила Бориса Марковна. Мам, я не поняла, это кто же, тетя или дядя?
   - Ой, господи, Маша, это же Раиса Марковна.
   - Но она же говорила мужским голосом.
   - У нее голос низкий, потому что она курит. Никогда не кури, Маша, когда
вырастешь.
   - Но я же записала "Бориса Марковна",  -  вроде дядя, но в то же время и
тетя...
   Так  у нас и осталось за той красивой женщиной имя "Бориса Марковна". Во
время  школьных  каникул я брала дочь с собой на гастроли. Ночью мы спали с
ней,   тесно   прижавшись  друг  к  другу  в  холодной  кровати  очередного
гостиничного  номера.  Днем  ходили  на  базар,  в  магазины.  А вечером на
концерт.  Она  сидела  за  кулисами,  в  уголочке,  закутанная и притихшая,
внимательно  наблюдая  за  жизнью  на  сцене  и за кулисами. Она знала всех
администраторов,  схватывала  на  лету  реплики,  в  которых  чувствовалась
ирония, юмор, явные или скрытые намеки. "У нас с Людой любовь и так далее".
Или  вдруг:  "Стойте,  идите  сюда. Это в ваших инте-ре-сах". И попробуй не
подойти,   если  это  говорит  огромный  мужчина-администратор  с  громовым
баритоном.  Голос,  поставленный от природы, изысканный, хотя и не лишенный
признаков  потрескивания. Это потрескивание намекало на желание захмелеть и
быть  в  ударе. В его облике была такая респектабельность и надежность, что
ему  доверялись многие люди. Доверилась и я. Это было "в моих инте-ре-сах".
Работали  мы  дружно.  Только  администраторы,  как  и  кинорежиссеры, люди
неверные.  Они  там, где огонек, на который идет публика. Публика! Ведь она
заполняет  места  в  зале... Как я благодарна тем людям, которые от меня не
отвернулись, которые в меня верили...
   Иногда мы с Машенькой ходили гулять в парк, катались на чертовом колесе,
а потом звонили нашему доброму другу.
   - Маш, позвони ты, спроси: "Товарищ, ну, ва-ам зво-ни-ли?"
   - Это дядя Юрий Михайлович?  Скажите, ну, вам звонили? Нам очень скучно.
Да  нет,  это мама.  Лично я  над жизнью серьезно не задумываюсь.  Что?  Ну
конечно...  я  с  вами  абсолютно согласна...  "Если  над  жизнью  серьезно
задумываться, это же не жизнь..." В трубке раздавался жизнерадостный смех и
неизменное приглашение на огонек.

АПЛОДИСМЕНТЫ, УСПЕХ, СЛЕЗЫ И "ЗАМКНУТЫЙ КРУГ"

   Как туго идет у меня это продолжение.  Казалось бы,  ну и что веселого в
голодном военном  детстве?  Но  как  легко,  свободно и  радостно лилось...
Наплачусь, насмеюсь, опять наплачусь... Сейчас же, как только переношу себя
в те годы,  в душу проникает и заполняет ее не побежденная временем горечь.
Удивительно,  теперь,  когда  бывают  дни,  события  которых  не  могут  не
радовать,  - и я радуюсь, даже бываю счастлива, - но... недолго. Без всяких
причин, просто как оборонительный рефлекс, на меня наваливается горечь того
времени:  "Хватит,  хорошего понемножку.  Вспомни,  как было несладко, и не
забывайся. А то я тебе испорчу приятный привкус жизни. Я недалеко". И когда
еще в  разгаре сладкий улыбчатый ажиотаж рукопожатий и поцелуйчиков,  я уже
меняюсь в лице и хочу только одного -  поскорее исчезнуть и сразу же что-то
делать, делать, делать, делать...
   ...Актер  эстрады  слышит  аплодисменты  публики,  еще не успев дойти до
кулис.  Дошел  до  кулис:  "Ну  как вам мой новый номер?" И тут же получает
поздравления,  пожелания.  Искренние,  нет ли - это уже дело его интуиции -
поверить или помножить услышанное на шесть, разделив на восемь.
   Актер кино сыграл сцену,  выскочил из кадра:  "Ну, ребята, как получился
дубль, а?"
   Гример:  "Потрясающе,  ни  один  локон не