"Мертвых душ" "Тройку" -  что было с
папой!  "Ах,  ты ж, мамыньки родныи... Якой исключительно русской души етый
Гогаль!  Бьеть напувал..." И я ему еще и еще раз читала: "Эх, тройка! птица
тройка,  кто тебя выдумал? Знать у бойкого народа ты могла только родиться,
в  той  земле,  что  не  любит  шутить,  а  ровнем-гладнем  разметнулась на
полсвета..."  Он сидел на нашей кровати с  шариками,  весь светился,  и мне
казалось,  что он  становится высоким,  могучим,  как вся русская земля,  и
гордым, что родился и живет на этой земле. "Во его талант! Пишить просто, а
душу жметь... Эх ты, Гогаль..."
   После войны не  было  ни  одного концерта,  где  бы  артист,  пионер или
ремесленник не читал "Василия Теркина". Папа в ожидании своего выхода сидел
за  кулисами и,  положив подбородок на  баян,  сосредоточенно слушал  стихи
Твардовского.  "Пап,  ты  уж  должен  наизусть это  знать.  Все  реагируют,
смеются,  а ты сидишь такой грустный. Пап..." - "Ета великая вещь, дочурка.
Ета настыящия правда про нашего брата-фронтовика".
   Когда  папа  смотрел  военный фильм  или  фронтовую хронику,  он  сидел,
вытянувшись к  экрану,  в  напряжении все полтора часа.  На других картинах
смотрел по  сторонам,  ждал  скорее  надписи "конец  фильма",  раздражался:
"Лель,  чего они смеются,  а?  Ну,  ничегинька смешного, а? Лель!" - "Потом
расскажу - дома. Подожди ты, Марк..."
   Мама злилась,  что он  не  давал спокойно посмотреть картину,  все время
давил ее колено.  Ну и что же, что давил? Что она не привыкла, что ли? Ведь
он же ее любит...  Тогда он доволен:  "Уся семья у кучки" - и он, и мама, и
дочурка, ну и... колено.
   Но  если  это  было  "оборонное" (военное) кино  -  тут  уже  никого  не
существовало.  Он входил в  бой,  в атаку;  на его лице можно было прочесть
все:  кто кого побеждает, где враг, где горе, где победа. "А победа будить,
мы усех на лупаты положим...  Русский брат -  он терпить,  терпить, а потом
я-ак  вжарить.  Та  што  там  гаварить...  Усе  за  Родину пойдем...  да  я
первый..."
   Это  чувство живет со  мной постоянно.  Я  о  нем  не  думаю.  Оно  само
напоминает о  себе,  проявляется неожиданно в  самые трудные минуты,  когда
кажется,  вот-вот потеряешь силы,  надежду... Оно становится рядом с тобой,
вливает в тебя силу. И тогда твердо стоишь на земле.


   В  1972 году я  была с группой кинематографистов в туристической поездке
по  Италии -  Сорренто,  Капри,  Неаполь,  Рим.  Был уже конец поездки.  Мы
возвращались в Рим,  оттуда в Москву.  Ехали в большом мягком автобусе.  За
окном, по обеим сторонам трассы, рос мелкий кустарник. Было начало октября.
Трасса называлась "Солнечной",  а  день  был  пасмурный,  накрапывал дождь.
Шофер-итальянец,  чтобы нас  развлечь,  повернул к  себе  микрофон и  запел
"Санта-Лючия" -  русские,  мол,  эту-то  знают...  Он  пел и  вопросительно
поглядывал на нас в зеркало -  почему нет никакой реакции.  Он не знал, что
это кинематографисты...
   В  это время у меня был один из самых безнадежных периодов в моей жизни.
Не было интересной работы,  я цеплялась за малейшую возможность - только бы
действовать. Плохо было и в личной жизни.
   Я сидела погруженная в свои мрачные мысли.  Дождь,  серость за окном еще
больше давили на душу.  И вдруг я встала. Почему? Я и не думала вставать...
Куда идти?  Что я  буду сейчас делать?  Почему я взяла смелость обратить на
себя внимание?
   Меня  подняла  какая-то  сверхсила.  Я  опять  была  под гипнозом, как в
детстве,  тогда,  в  госпитале.  Я  подошла  к  водителю,  попросила у него
микрофон.  Я  уже  ни  на  кого не смотрела, только на скучный серый пейзаж
"Солнечной" трассы.

                       Ночь коротка,
                       Спят облака,
                       И лежит у меня на ладони
                       Незнакомая ваша рука.

                       После тревог
                       Спит городок,
                       Покидая ваш маленький город,
                       Я пройду мимо ваших ворот.
                       Хоть я с вами совсем незнаком
                       И далеко отсюда мой дом...

   Члены    делегации   кинематографистов   смотрели   на    меня    новым,
заинтересованным взглядом:  что-то  в  ней мы  просмотрели,  что-то она так
"заглохла", не снимается... Нет, нет, что-то в ней "свое" есть...
   Вася  Шукшин  смотрел  на  меня  повлажневшими  глазами.  Смотрел  прямо
вглубь...  Первый раз  за  всю  поездку мы  услышали его голос.  Он  сказал
громко:
   - Люся, спой ту, которую ты пела по телевизору... Знаешь, какую?
   - А-а? Конечно.

                       Тропинка вьется узенькая
                       Через сугробы, вдоль плетня.
                       Я прохожу, а у колодца -
                       Судачат бабы про меня.
                       Разговоры, разговоры,
                       Слово к слову тянется,
                       Разговоры стихнут скоро,
                       А любовь останется...

   Это  чувство наиболее остро  проявляется за  границей.  Твой  дом,  твоя
земля,  твоя Родина остались там...  А  ты здесь.  И  если в тебе нет этого
чувства,  нет  этой силы,  которая дает тебе опору,  то  тогда ты  -  один,
беззащитен,  раним, проваливаешься и спотыкаешься, становишься похож на дом
без фундамента...
   Фестиваль  в  Каннах - это самый представительный фестиваль в Европе. На
просмотрах   фильмов  все  в  смокингах,  в  роскошных  вечерних  туалетах.
Атмосфера приподнятая, праздничная.
   Здесь  надо  уметь  сохранять  на  лице  постоянное  гиперболизированное
внимание,  уметь  восхищаться всем  и  всеми и  проявлять бурное веселье по
каждому даже незначительному поводу.
   Это можно выдержать ну десять, ну тридцать минут. Но не с утра до ночи и
не с ночи до утра...  Что за люди!  Ну врут же друг другу в глаза.  Все это
понимают и все же очень довольны собой и друг другом.
   В общем я скоро сникла,  устала. Пойду к себе в номер, отдышусь, полежу,
наберусь сил  -  и  опять с  самой неотразимой улыбкой,  на  которую только
способна,  возвращаюсь в  бурлящую и  искрящуюся толпу!  А внутри так все и
воет,  как  "скорая помощь":  "О-о-о-о!"  А  ведь прошло только два  дня  в
Каннах. Дома знакомые и не поверят, если вот так честно признаться: "Канны!
Париж!" А она - "о-о-о-о"... Подумаешь...
   С утра на фестивале уже кипела работа. Около отеля "Карлтон" - в кафе на
улице,   напротив  моря  -   брали  интервью,   пили,  общались,  смеялись,
фотографировались;  члены  нашей  делегации перед фильмами давали интервью.
Никита Михалков был на фестивале представлен и как режиссер с внеконкурсным
фильмом "Пять вечеров",  и  как  актер,  исполнитель большой роли в  фильме
"Сибириада".  Так что он работал за двоих.  А мы с молодой актрисой Наташей
Андрейченко фотографировались перед вечерней премьерой "Сибириады".
   Фотографировала нас репортер из  журнала "Париматч" по  имени Шанс.  Она
неплохо говорила по-русски -  ее бабушка родилась в  России...  В 1969 году
Шанс была в Москве. Ей не понравилось: русские какие-то мрачные... Никто не
смеется...
   - Ну что вы, Шанс... Это вы близко не общались с нашими людьми. Ого! Еще
как веселятся и смеются.
   - Не говорите мне... Я видела. Почему тогда вы не смеетесь? Вот смотрите
- все улыбаются, а вы нет.
   Наташа  Андрейченко  испуганно  посмотрела  на   меня   и,   напрягшись,
неестественно хихикнула. А потом рассердилась на себя и нахмурилась.
   - Шанс, а над чем смеяться? - А в голове пронеслась папина фраза: "Лель!
А  чего они смеются?  Ведь ничегинька смешнога..."  -  Мы тут никого еще не
знаем. Будет повод - посмеемся...
   - Вот,  посмотрите.  Даже старушка и  та  смеется...  Шанс явно над нами
издевалась.
   У  меня внутри все "пошло".  Я  оглянулась.  В  кресле сидела старушка с
дрожащей головой,  в кружевах и камеях.  Красиво... Мутные глаза с длинными
ресницами.   Обнаженные  вставные  челюсти   говорили  о   том,   что   она
действительно улыбалась:  она тоже была здесь,  она тоже на фестивале,  она
еще жива, она в гуще событий...
   - Шанс,  когда нам будет по девяносто лет -  мы тоже будем улыбаться,  -
сказала я зло.
   Интерес к фильму "Сибириада" был большой. Народу полно.
   Да...  И  меха,  и  бриллианты,  и  "бабочки",  и  смокинги,  "звезды" и
"звездочки"... И смешанный запах лучших французских духов.
   И  как  будто  с  другой планеты,  из  другого мира,  полилась с  экрана
грустная русская песня...  И я перестала волноваться,  суетиться, улыбаться
без причины. Стала спокойной и сильной.
   На  фестивале нравы жесткие.  Не  нравится картина -  хлоп  креслом -  и
уходят.  Кто как хочет,  так и поступает.  Никого не интересует,  что автор
фильма сидит в зале.  Наша "Сибириада" идет три с половиной часа, а это для
французов  много.  Режиссер-постановщик попросил  сделать  между  первой  и
второй частями фильма перерыв на пять минут. Это необходимо: они не высидят
без перерыва.
   Этого перерыва мы боялись.  А  вдруг уйдут и  не придут?  Эти пять минут
казались вечностью.  Мы  смотрели на пустые кресла,  боялись взглянуть друг
другу в лицо. Все думали об одном и том же.
   Вернулись все! Мы облегченно вздохнули, и картина пошла "набирать".
   Уже до финала были аплодисменты,  а  перед концом картины и после они не
смолкали и превратились в "скандеж" -  как на концерте. И "браво", "браво",
"браво"...
   Мы кланялись вперед,  назад, влево, вправо. Никто не уходил, и мы стояли
и кланялись, кланялись... А потом стали обнимать и целовать друг друга...
   Эмигранты  кричали  по-русски:  "Молодцы!  Мо-лод-цы!  Людочка!  Мы  так
счастливы за вас!"
   Мы плакали от радости.  Смешались звания,  регалии,  титулы,  посты - мы
были небольшим русским островком на  прекрасной французской земле.  Она нас
приняла, она почувствовала нашу силу, на ней запахло Русью...
   Мы шли вниз по лестнице в сопровождении толпы. Все улыбались искренне, и
очень старались понять,  рассмотреть:  что же это за русские, что же это за
загадочная русская душа?  В  конкурсных картинах других стран  на  экране -
крах,  апокалипсис,  разрушение,  а  тут,  в  "Сибириаде",  у  русских  все
наоборот:  вот тебе из  тьмы-тьмущей эти люди поднимаются,  строят,  воюют,
побеждают, преодолевают, перевыполняют, горят и не сгорают.
   Подбегали фоторепортеры,  прорываясь сквозь кордон людей в  униформе.  И
вспышки, вспышки...
   Шанс приблизилась к нам,  но фотоаппарат дрожал в ее руках. Она вытирала
слезы большим шейным платком фирмы "Ив сант Ларан" -  ее  любимой фирмы,  у
которой она одевалась (это она нам утром сообщила).
   - Ну, Шанс, что же вы не смеетесь? Что же вы такая грустная?
   - Наташя, Людмиля, я так плакаля. Это так хороше... Я не зналя.
   И Наташа Андрейченко, которая только что плакала - я ее за эти слезы еще
больше полюбила,  - как "залилась" вдруг: басом, громко, заразительно... На
весь город Канны!..

ПИСЬМО ОТ ПАПЫ

   От  папы  пришло  письмо!  Треугольное,  солдатское. Папа его прислал на
старый адрес. Но нас нашли. И вот какая радость!
   - Люся! От папы! Скорее... Валя! От Марка!
   Мама  торопливо  раскрыла  треугольник:  "Здравствуйте,  дорогие дочурка
Людмилка  и жена Елена Ал.!" Никогда папы не хватало на то, чтобы полностью
написать  "Александровна"  -  он  спешил вперед, "дальший". "Елена Ал." - и
все. "Пишить вам ваш любимый муж и отец Марк Гаврилович Гурченко. Во первых
строках своего письма сообщаю вам, что я живой и здоровый, чего и вам желаю
от  чиста  га  серца,  с  честью  служу и защищаю Родину, имею две грамоты.
Медали  ще  нема,  но  будить  у  в обязательном порядке... Леля! Детка моя
дорогая!  Обращаюсь  до  тебя!  Ты мне усе ночи очень подозрительно снисся.
Смотри,  не  сделай,  будь  ласка,  якого ляпсуса! Корочий! Если я приеду з
войны,  и  мне  скажуть  люди, что в тибя хто-то быв... Ну, Лялюша, ты меня
знаешь... Пять братов свинцом налиты - смертью пахнуть! Пиши пропало..."
   - Уйди... Уйди! Ты слышишь, что я сказала?
   - Мам! А что там про меня?
   Она ударила меня и  с перекошенным лицом выскочила из комнаты.  "Ну все!
Приедет папа - я все ему расскажу. Мой папочка письмо прислал, а она..."
   Папа писал письма всегда одинаково.  Вначале сдержано, "по протоколу", а
потом  спешил  "дальший".  И  изливал на  бумаге  свой  бурный нелогичный и
темпераментный  строй   мыслей  без   точек   и   запятых  -   только  одни
восклицательные знаки и многоточия...
   Мама  плакала  у  тети  Вали.  А  я  сидела  на  корточках в  коридоре и
подслушивала. Это было "мое" место. Оттуда хорошо слышно.
   - Леля!  На  черта он  тебе нужен?  Старый хрыч!  Нет!  Я  бы  такого не
выдержала...  это не на мой характер. Что вы! Товарищи! Чтобы мне угрожали?
Хо-хо!  Новое дело!  Леля! Ты же еще совсем молодая, красивая, здоровая. Да
ты еще встретишь в жизни человека...
   Ишь,  что  говорит тетя Валя!  "Старый хрыч",  "найдешь другого"...  Это
влияние на маму мне не нравится, надо будет их как-нибудь рассорить...
   - Да нет,  Валя,  ты его совсем не знаешь... да я и сама его не знаю. Он
такой... разный, очень разный. Жаль, что ты его не знаешь.
   - Перестань,  Леля!  Написать в письме такое...  Хо-хо! Кому прочесть...
Товарищи! Да он ненормальный! Лучше бы денег прислал или посылку. Кормилец,
муж называется...
   - Ну-у...  это ты его не знаешь.  Это-то он пришлет.  Очень жаль, что ты
его не видела. Он и не старый. Он очень, очень ничего. Марк красивый.
   "Ну, мамочка, ну, родненькая, говори, говори еще так про папу!"
   - Эх, Леля! Ты ведь вообще, кроме него, никого не встречала...
   - Нет,  Валя,  это не то.  Я понимаю, о чем ты говоришь. Это не то. Марк
меня поразил искренностью,  размахом. Он человек странный - мама стала тихо
и ласково смеяться, - он так за мной ухаживал...
   Я затаив дыхание слушала в коридоре, как мама рассказывала тете Вале про
папу.  Я точно помню, ото было первый раз в жизни - мама так долго, нежно и
откровенно говорила про папу.
   Я помню яркие детали маминого рассказа.  И только потом,  со временем, у
меня выстроилась история их необыкновенной любви.
   После первого папиного письма я  стала "изучать" свою маму.  Что же  она
при мне так ругает папу?  А  без меня так тепло,  с  любовью говорит о нем.
Нет! Не знаю я своей мамы.

СИМАНОВЩИНА

   Мамину семью Симоновых папа называл "симановщиной".
   Симоновы жили в Москве.  Мамин папа,  мой дедушка, Александр Прокофьевич
Симонов,  был  директором одной из  московских гимназий.  Бабушка,  Татьяна
Ивановна,  родом из "столбовых дворян",  родила дедушке восьмерых детей.  У
меня  было  шестеро  дядей:  Владимир,  Сергей,  Юрий,  Борис,  Александр и
Константин. И одна тетя, мамина младшая сестра, Лида. До революции они жили
в собственном доме на нынешней улице Огарева.  Революции дедушка не принял.
А бабушка говорила:  "Неужто ты - Симонов! - будешь мужичонков обучать?! Не
бывать этому!"  И  всей семьей они уехали под Смоленск в свое имение,  село
Барадуличи.  Там они вели хозяйство и ждали "перемен". Пережидали. Там мама
пошла  в  школу.  Она  очень любила своего отца.  Он  учил  маму  красиво и
грамотно писать.  Сам  он  прекрасно пел  и  был  расстроен,  что мама поет
нечисто. Так они жили, пока маме не исполнилось восемь лет.
   В школе мама была первой по успеваемости, но однажды к ней перед началом
уроков подошла учительница.  "Погладила меня по голове и  сказала,  чтобы я
шла домой и без матери в школу не приходила.  Так странно... Мама никогда в
школе не была, всегда папа", - рассказывала мама.
   Дедушку выслали в Сибирь, имущество и дом конфисковали. Кое-какие ценные
вещи дедушка увез с собой в надежде, что когда устроится, то жену и девочек
заберет к себе.  Мальчики уже подросли -  кто работал,  кто учился в других
городах.
   Но переехать к дедушке не пришлось.  Он влюбился в какую-то женщину, она
все "прибрала" к рукам. А когда дедушка опомнился, бабушка ему не простила.
Как она страдала и  переносила свое горе -  никто не знал и  не ведал.  Она
была твердой, жесткой и очень гордой.
   Бабушка  с мамой и тетей Лидой переехали в Харьков, чтобы быть поближе к
дяде Сереже, который работал инженером на железной дороге.
   Профессии у  бабушки не было.  Она была только хозяйкой имения и матерью
восьмерых детей.
   Теперь  они  снимали  маленькую комнатку в  небольшом частном домике  на
окраине Харькова в  районе Холодной горы.  Бабушка стала работать уборщицей
на  Харьковском  велосипедном  заводе.  От  прежней  бабушкиной  обстановки
осталось несколько медных тазов для варенья с длинными деревянными ручками,
иконы,  большой письменный стол С малахитовым чернильным прибором, огромная
линейка и  старинная гитара  с  выцветшим бантом,  на  которой раньше играл
дедушка.
   Дедушку я  видела всего один раз.  Он приезжал в Харьков навестить своих
детей.  Я  уже  училась в  девятом классе.  А  маме было тридцать пять лет.
Дедушка оказался старый,  располневший,  борода расчесана на две стороны. Я
ему пела.  Он был доволен,  сказал, что музыкальность передается чаще всего
через  поколение,   и   что,   возможно,   у  моих  детей  не  будет  такой
музыкальности. Будто в воду глядел - так оно и есть.
   Бабушка стояла все время в углу, за его спиной. Эта встреча состоялась в
той маленькой комнатке,  где жили тетя Лида и  бабушка.  Дедушка первый раз
видел свою бывшую жену и детей в такой обстановке. Моя мама потом говорила:
"Я так любила отца,  но я его помнила таким, каким он был тогда. А когда мы
встретились,  я  даже  не  заплакала.  Я  почувствовала,  что  нам  ведь  и
говорить-то не о чем..."
   Бабушка,  Татьяна Ивановна,  была очень степенной,  расчетливой и  очень
набожной.  Дети называли ее на "вы"...  Так странно -  мама и  "вы".  Детей
держали в строгости.  Есть - только за столом. За жевание между завтраком и
обедом -  наказание. Наказание за малейшую провинность. Одежда ежедневная -
одежда "по праздникам".  Посуда на "каждый день" -  посуда для гостей.  Еда
простая и  еда необыкновенная -  для гостей.  А  в  сундуках,  в нафталине,
складывались отрезы,  меха,  шубы.  В погребах - окорока, варенье, колбасы,
мед.  Все  лучшее пряталось на  "потом",  "на  вырост",  "на  выход".  Мама
говорила: "Мы ждали праздников как манны небесной".
   А  потом  -  бабушка  работает  уборщицей,  мама  и  Лида ходят в школу,
зарплата маленькая, на троих не хватает. Все "с выдачи", во всем строжайшая
экономия.  У  моей  мамы  было  одно пальто - "ув красную клетку... Ходить,
бувало,  у  самый  мороз  в  нем".  Одна  юбка. Одна кофта. Все перешито из
бабушкиных "бывших нарядов". Все размеренно, серо, однообразно.
   И  вот  в  эту скучную мамину жизнь ворвался папа! Об этом в нашей семье
ходят легенды. Рассказывают все: мама, папа, бабушка, тетя Лида. Все разное
и по-разному, но сходятся в одном: "Ну и Марк Гаврилович!"
   Когда папа  появился со  своим баяном в  маминой школе,  мама  училась в
девятом классе. Он ее сразу заприметил. Но всем рассказывал, что "она зразу
у меня улюбилася...  ну,  правда, Леля девка була... та што там гаварить...
ей  усе  двадцать можно  було  дать".  И  начал  папа  кормить  весь  мамин
комсомольский  комитет...  "Бувало,  дождуся,  пока  Леля  -  комсомольский
секретарь усей школы!  ета ж якая величина!  -  дождуся,  пока она проведет
свое бюро.  Я и гаварю етому бюро: "Девки! А ну, идем усе разом у буфет..."
Приметив я,  што Леля у буфет не заходить никогда... у вуглу, бувало стоить
и хлеб черный есть.  А меня як увидить,  покраснеить и убежить.  Долго меня
стеснялася.  Э-э,  думаю, хороший работник пропадаить. Умная була, грамотно
так гаварить,  боевито...  Словум, надо, думаю, подсобить, подкормить. Усех
ее  подруг кормив,  чтобы и  она подпиталась...  Мало-помалу стала до  меня
звыкать.  Так вежливо всегда поблагодарить.  А подружки те - усе наперебой:
"Дядя Гриша,  дядя  Гриша..."  Не-е,  у  меня  нащет Лели  у  галаве ничего
"такого" не  бу