а выходит картина на экран - пресса
хвалит,  все довольны!  Критика критикой,  а  не  ценить редкой возможности
появиться  на  экране  в  музыкальной  роли,   было  бы  грешно.   Все-таки
музыкальных ролей в кино я сыграла всего четыре. Это была третья после двух
музыкальных комедий.
   А  еще  сильнее  я запомнила этот фильм потому, что, мотаясь из города в
город, живя в гостиницах, самолетах и поездах, я все мечтала: вот вернусь в
свой  дом  и  заживу  счастливой семейной жизнью. Именно после съемок этого
фильма  я  наконец-то оказалась у себя дома, в квартирке на окраине Москвы.
Но  меня  уже не ждали. Все для меня было здесь чужим. Три фильма подряд. В
Москве  бывала редко. Что ж, такая профессия. Ну и что? Девочка у родителей
в   Харькове.   Муж,  свободный  художник,  в  Москве.  И  вот  после  того
незабываемого  разговора  мама  и  проводила  меня в Киев, на новую картину
студии имени Довженко "Гулящая". Это был конец 1960 года.
   Первое время  в  фильме я  жила  словно в  летаргическом сне.  "Мамочка,
приезжай скорее,  побудь  со  мной,  только не  говори папе!"  -  кричала я
беспомощно маме в трубку,  понимая,  что папа один с ребенком не справится.
Как жить?  Я  так боюсь одна.  Он  казался мне таким сильным...  Да я  одна
погибну,  умру.  Я  изо  всех  сил  сжимала челюсти на  съемке,  потому что
проклятые слезы душили беспрерывно. Я только держалась и сдерживалась. Зато
уж ночью плакала навзрыд, до изнеможения.
   Ах,  Киев,  Киев!  Ходить по  твоим  прекрасным улицам и  радоваться.  А
весной,  весной -  ни  один  город на  свете не  может сравниться с  тобой.
Буйная,  зеленая,  ароматная весна!  Сколько  раз  туда-обратно я  исходила
любимый Шевченковский бульвар.  Я  знаю  каждый дом  на  улице Ленина,  что
поднимается параллельно тому  бульвару.  А  какие  добрые  друзья  жили  на
Пушкинской! Из гостиницы "Украина" быстренько пересечешь бульвар - и у них.
А спуск от филармонии к Днепру, множество тропинок. И каждый раз я находила
все новую и  новую.  А  "Вареничная" на Крещатике!  А вареники с картошкой!
Было время,  когда по три раза в  день стояла в  очереди с  подносом.  Даже
неудобно было  смотреть в  глаза  кассирше:  "Хороша артисточка,  по  шесть
порций в день уплетает. А мы думали на диете сидит, талию сохраняет". А мне
эти  вареники с  картошкой так  напоминали дом,  родителей и  наши домашние
праздники.  А вкусный,  пышный родной украинский хлеб!  Я, русский человек,
выросла на Украине и  впитала в  себя все украинское...  В  Киеве,  в  этом
радостном,  вечно весеннем городе, я существовала тогда безнадежно горько и
мучительно.  Лучше бы шел дождь и  было пасмурно.  И хмурые люди бежали бы,
натягивая на нос шарфы и шляпы до бровей. И было бы им не до тебя. И тебе -
не до них. А как скрыть свою боль, куда спрятать лицо, если на улице тепло.
Дурманящий, опьяняющий озон прямо сшибает с ног. И влюбленные бредут, тесно
слившись в одно.  А старики улыбаются навстречу всем-всем.  И тебе.  И тебе
тоже. Но ты, но я...
   Я  вставала  утром.  Ехала  на студию. Сидела на гриме. Что-то говорила.
Что-то  играла.  Как-то снималась. Слава богу, картина по роману известного
украинского  писателя  Панаса  Мирного  рассказывала  о  трагической судьбе
украинской  крестьянки. На экране перед зрителем проходит вся жизнь героини
от  восемнадцатилетней  чистой  девушки,  соблазненной и покинутой "молодым
богатым  паном",  до  женщины,  опустившейся,  прожившей  бурную и страшную
жизнь.  И  вот, в конце жизни, она приходит к своему родному порогу, в свою
деревенскую  хатку.  Приходит,  чтобы  дожить свой век. Но в ее хатке живут
чужие  люди.  И хоть на дворе лютует зимняя вьюга, "добрые люди" не открыли
ей  дверь.  Так  и  замерзает  она у родного порога. Страшная жизнь с таким
трагическим  финалом.  Слабенько  сыграла я эту роль. Верными на экране мне
показались  только те кадры, где я - то ли в силу внутреннего состояния, то
ли  чего-то  извне  -  совершенно забывала, что идет съемка, существовала в
созвучных  мне  обстоятельствах  роли.  Но  рядом  не  было никого, кто бы,
заметив это, напутствовал, заставил бы запомнить, зафиксировать эти краткие
моменты.  Ставил  картину режиссер Иван Кавалеридзе, талантливый скульптор.
Фильмы  снимал  очень  редко. Тогда ему уже было за семьдесят. За кадром он
вспоминал  и  рассказывал  нам  о  своих  красивых  романах. Вспоминал свою
молодую  жизнь,  необыкновенные  истории.  Он и в том возрасте был красив -
такой  большой, седой, мудрый красавец. И мы себе представляли, каким же он
действительно был неотразимым в то время, когда происходили эти истории. Но
как  только  входили  в кадр, все менялось. В кадре во время самых страшных
грехопадений  героини от меня требовалась пуританская нравственность. Нужно
было,  как  говорится,  зачать  без  зачатия.  Вот  задача! Слабо, противно
сыграла  эту  роль.  В  повторе никогда этот фильм не смотрю. Сейчас бы мне
такую роль... Но все придет позже.
   ...  Через  много  лет,  в  картине  "Семейная мелодрама", я буду играть
женщину,  покинутую  мужем, но так и не сумевшую смириться с такой долей. Я
ясно  вижу гостиницу "Украина" в весеннем Киеве в пору своей молодости... И
все  будет  очень  похожим... Ну не могла я тогда себе представить, что это
конец. Ну зачем жить, если нет правды, справедливости, с которой я пришла в
любовь.  Это  будут  самые  дорогие  сцены  в  фильме.  Не придуманные и не
написанные, а личные, интимные, которые случаются с каждым человеком, когда
он  наедине  со  своим  горем.  Поразительно, но после "Семейной мелодрамы"
именно  из  Киева  пришло  письмо  от врачей. Я им ответила. Они удивлялись
тому, как точно был сыгран процесс сердечного приступа. "Может у вас сердце
больное, откуда это вам так точно известно?" Не знаю, просто пропустила все
через  себя,  все  иголочки,  не  боясь  уколов. Это "узнавание" через свою
кровь.  А  на  съемке  осветители после дубля тихо-тихо спрашивали: "Как вы
себя чувствуете? Не хотите водички, минеральной?..."
   И опять меня ругали в прессе за "Гулящую".  А публика меня отождествляла
с героиней.  Вот,  мол, теперь ясно про актрису все. Я же измучилась своими
личными переживаниями вконец.  Еще раз что-то сильно во мне надломилось.  И
вдруг многое -  и косые взгляды,  и ругательные статьи - стала воспринимать
не так остро.  А  даже скорее как должное.  Вроде что-то атрофировалось,  и
стало казаться,  что меня всегда должны ругать.  Странные это были два года
жизни.  Не  знаешь,  чего больше было в  них -  то ли счастья и  радости от
работы,  то  ли  горя  от  потери  семьи.  Все  вместе перемешалось в  один
запутанный мучительный узел.  И  вот  так  я  вошла в  новый период долгого
отлива.

МОРЕ ЛЮБВИ

   В разгар триумфального шествия по стране веселой кинокомедии, летом 1957
года,  сидел  мой папа на нашей кровати с шариками, сложив ноги по-турецки,
или  -  как  теперь  говорят  любители  йоги  - в позе лотоса, и мучительно
переваривал  еще  одно  новое  сообщение  обо  мне.  "Это"  ему  сказал его
"кровенный"  друг.  Папа  должен  ему  верить. И не верит. Дочурка тоже его
кровный ребенок. И он ее знает с рождения. А "кровенный" видел "все" своими
собственными глазами. А потом, это ведь столица, брат, кого только там нет.
Сколько  людей  разных  могут  сбить  с  толку дочурку. Нельзя ждать. "Нада
ребенка   ехать  вызвалять.  Корочий,  быстро  нада  действовать".  Первое:
немедленно разбудить маму, которая здесь вот рядом спит богатырским сном. И
этот  сон  его  особенно раздражает. А что мама может с собой поделать? Чем
больше  происходит  неприятностей и тратится нервов, тем сильней ей хочется
есть  и  спать.  "Марк,  котик,  у каждого это выражается по-своему". Такое
никак  ну  никак  не  укладывается  у него в голове. В такие минуты маминых
"искренних  признаний"  он  просто  побаивается ее. Что делать, "жисть есть
жисть, назад нима куда деваться". И, заглушая в себе раздражение, папа идет
"дальший".  Он  расталкивает маму и, задыхаясь, говорит ей хриплым голосом:
"Наша  дочурочка  вже  аккынчательно гибнить, она попала у нехорошую шайку,
нада  немедленно  лететь у Москву, вызвалять нашага единственнага, кровнага
ребенка.  Немедленно.  А-а!  Сон  ваш разбив? Во симановщина! За сон усе на
свети отдась! Мамыньки родныи, ну ты скажи на милысть, расскажи ей - што да
як  -  да без разговорув. Приказую быть готовую на усе сто процентув. Щитаю
до  трех". И вот с первым же рейсом они уже в Москве. Уже звонят в дверь. И
я слышу, как моя хозяйка заспанным голосом с кем-то приветливо здоровается.
И  чувствую,  как  что-то  родное-родное входит и разрушает мой московский,
столичный  микромир.  И  мне так прекрасно тепло. И так счастливо. И именно
такие  минуты вспоминаешь, если вдруг задают вопрос: какие моменты в жизни,
вы считаете, были особенно счастливыми? Но этого же не расскажешь зрителям.
   Резко  открывается  дверь,  так,  чтобы  в  комнате  не  успели  сменить
мизансцену и  чтобы  "всех"  застать  врасплох и...  на  пороге  стоят  мои
несчастные  родители:   притихшая  мама   и   моментально  потерявший  свою
активность,   осунувшийся  и  постаревший  папа.   Ясно,   что  инициатором
внезапного "нападения" был папа.  Неспроста они приехали. И не без причины.
Но  какое-то  чутье  подсказывает мне  не  делать акцента.  Слишком уж  они
изменились в лице.  Папа все равно долго не выдержит.  Подожду.  Интересно,
даже работу бросили.  Я ж знаю, что для папы значит "работа". Попили чайку,
поговорили о том о сем.  Мама уже выяснила вечерние рейсы на Харьков.  Папа
чувствует себя не в своей тарелке.  Хозяйка несет ему инструменты -  и кран
нужно исправить,  и  кое-где  проводку сменить...  "Да,  дом  без хызяина -
чистая сирота.  Моя жена етага не ценить.  Другая такого б, як я, у кармани
носила".  Он  хвалит аккуратность моей  хозяйки.  Восхищается ее  красивыми
вещами.  Рассказывает ей  про "баронський замок",  где видел такие красивые
вещи. А потом, конечно, не выдерживает:
   - Ты скажи на милысть,  дочурка,  я ж его кровенным другом считав,  а он
мне гаварить...
   - Кровенным,  кровенным,  Марк,  котик,  я  тебе  давно  на  него  глаза
раскрыла, но ты...
   - Ну ты,  ты,  Леличка,  ты усе мне кругом пораскрывала.  Я без тебя вже
давно б погиб да у могили лежав,  куда там... А то, што я тридцать семь лет
на свети,  щитай,  без нее прожив, ето она у ращет не береть, ето она не...
Да еще як прожив! Ого! Да я...
   - Ты  хочешь  сказать,  что  я  твою  деревенскую  жизнь  разрушила,  "з
земелькую и з садикум"?
   Мама знала,  что  "деревенскую тему" папа не  будет развивать.  А  сразу
уйдет в сторону.  Но в какую?  Он всегда умудрялся найти какой-нибудь новый
неожиданный  "уход".  А  мама  каждый  раз  получала  удовольствие  от  его
эксцентрического  "ухода",   получала  удовольствие  от   его   фантазии  и
независимости мышления. Но в то утро папе было не до этого.
   - Ну  што  за  вредный  человек,   не  даеть  сказать,  усе  влезаить  и
влезаить...  так што я гаварив?  Да,  вот што:  я,  як приеду у Харькув, ув
обязательном порядку подстерегу етага друга... я з им по-своему пагаварю...
   - Хи-хи-хи...
   - Ну,  помолчи ж  ты,  бога ради,  не  встревай.  Дочурка,  он мне вчера
вечером, на массовки, прямо при всех людях и гаварить: "Был в Москве, видел
вашу дочь в  таком окружении...  и вообще в Москве про нее такое говорят...
Вы  бы,  Марк Гаврилович,  прислушались,  проследили,  не  все  же  вам  на
баянчике..."  -  и  зразу меня на  "вы" -  Марк Гаврилович...  што за люди!
Шпильку воткнув и  довольный.  Да  я  з  им одной етый водки "за честь,  за
дружбу" сколько папив, а он мне "вы" - аккынчательно другой человек. Во што
делаить з людьми зависть.  У самого сын полный атбайла. Да я завтра прямо з
утра  пойду у  во  Дворец,  усех сотрудников соберу и  усе  честь по  чести
расскажу,  што и як було:  "Товарищи дорогие, ще тока солнце усходить, мы з
Лелюю вже у Москве. Ввалилися у хату, я увесь трясуся, готовый, ну, думаю -
усе, чем такой позор терпеть, щас за один раз - на куски порежу и дочурку и
Лелю.  И  сам  с  чистым сердцем добровольно пойду и  сяду в  ДОПР.  А  моя
дочурочка спить себе и  у  вус не дуить.  Закрутилася ув одеяло з головою -
точно як я".  Ах ты ж, моя птичка дорогенькая. Як же я за тебя душою болею.
Я такой радый за тебя, такой радый, аж душа уся у тисках..."
   Папа  плакал горько.  Мама  в  сторонке пережидала этот момент.  Хозяйка
смотрела с  любопытством на нашу семью.  А я прижалась к любимому,  родному
папочке,  гладила  его  и  утешала.  И  вдруг  высоким-высоким дискантом он
вскричал:
   - Да я его,  вот вам крест святой,  в бога его душу, усе равно порежу на
одни куски...
   - Ой,  Марк,  котик,  конечно,  порежешь,  обязательно порежешь... а как
же... Ой, боже мой, кого мы только уже не резали, Марк, котик...
   Все,  что  происходило  со мной, рикошетом отзывалось на моих родителях,
которые  превратились  из  простых  смертных  в  "родителей кинозвезды". Но
события    развивались   с   головокружительной   быстротой.   И,   как   в
трагикомической  пьесе, они, не успев выучить текст своих ролей, обжиться в
атмосфере  веселой  комедии, попали без передышки в атмосферу развенчания и
отчуждения.  Папин  "кровенный друг" его все-таки добил. Он доказывал папе:
того, что написано пером - не вырубишь топором. "Знаешь, Марк, когда с неба
сыплются  звезды,  хочется и землю поскоблить". Мама объясняла ему значение
этой  злой  фразы.  А  папа  никак  не  мог меня представить в роли богатой
"пумещицы".   "Пумещик"   и   "барон"  -  вот  самые  богатые  люди  в  его
представлении.
   Папа сдался первым:  "Не могу больший носить быян, ноги у гору не идуть,
захлебаюсь аккынчательно,  не могу, Лель, не могу, детка". И баян на работу
стала носить мама.  Об  этом она  мне сообщила в  письме:  "...  А  недавно
вытолкнул меня  спозаранку на  базар -  туда,  где  травы и  всякие коренья
продаются.  Дал  рецепт:  для  поднятия органов,  всех  членов  организма и
бодрости  его  принимать за  15  минут  до  еды".  Корень  заманихи.  Хожу,
спрашиваю эту "заманиху".  А  у нас в Харькове,  ты же сама знаешь,  как на
базаре: "Вы еще сама заманистая..." Ну прямо смех и горе с нашим папой. Всю
жизнь он  перед ней  был  мужчина с  гигантской силой.  И  уж  если он  так
откровенно признался в  своей  беспомощности...  Я  этого  долго  не  могла
пережить, да даже представить. Стала реже писать, чтобы поменьше врать. Меж
бодрых строчек они легко читали мое истинное состояние.  А  помочь ничем не
могли.  Нас  терзало  чувство  обоюдной беспомощности.  И  все  же  за  все
испытания и боль,  которые я им причинила, они получили высшую награду. Они
забрали к себе мою дочь!
   И в квартирке на Клочковской они зажили втроем особенной,  обновленной и
радостной жизнью.  Мои родители и не понимали,  что это их внучка. Они были
уверены,  что вот на  старости лет бог им  послал счастье в  виде маленькой
хорошенькой  девочки  -  "дочурки,  клюкувки,  богиньки".  Ведь  я  улетела
навсегда.  Со мной все так непросто. А это существо маленькое, беззащитное.
На него папиных физических и  душевных сил было предостаточно.  А маме было
всего сорок два года.  И дом, и работа, и маленький ребенок - все держалось
теперь на ней.  А  папе важно было,  чтобы у  "унученьки,  як у  дочурки до
войны, была нянька".
   Как  же  он  гонял этих нянек! Он отпрашивался у мамы с работы пораньше,
чтобы,  застав  няньку врасплох, без мамы успеть с ней расправиться. И горе
той  няньке,  у  которой девочка ступит босой на холодный пол в нашей сырой
полуподвальной  квартире.  Как  только  Машенька  переехала в Харьков, папа
произвел  в квартире тотальную пертурбацию. Все стены он обил толстым слоем
войлока.  Комнаты  резко  уменьшились  и  стали  похожи  на забронированный
блиндаж  на  передовой.  А  папа  в  нем главнокомандующим. И уж как ему ни
нравились молодые женщины, но няньку предпочитал старую и некрасивую. Точно
как  умный  и  опытный  бизнесмен,  у  которого  секретарша  и  деловая,  и
необольстительная.   Зато   не  отвлекает  от  дела.  Была  у  них  и  одна
молоденькая,  при  ней  как раз Машенька и заболела сильнейшим двусторонним
воспалением  легких. Казалось, папа был простодушным и искренним человеком,
"я увесь як на ладони", но до поры до времени. Пока дело не доходило до его
кровных  интересов  - до мамы, до меня, до "унученьки". Но так было раньше.
Постепенно  диапазон его защитных владений сужался и замкнулся на маленькой
девочке.  И тут он был способен на такие перевоплощения, которые невозможно
было предугадать. Он вдруг становился хитрым, тонким, мудрым, выдержанным и
терпеливым. И не мама, а именно он докапывался до сути.
   -  Смотрю,  ребенык  здорово  кашляить.  Ну,  думаю,  усе,  дождалися  -
туберкулез  обеспечен.  Маленькая  девычка,  уся труситься, у пот бросаить,
головка  горить,  як у пекли, говорить мне: "Дуся, дай мне питиньки". Пить,
значит, просить. И такой на меня напал страх - гибнить на глазах ребенык, а
етый  няньки  -  блысь,  нету,  след простыл - у магазин пошла! Як ей такей
магазин,  когда  на  дворе  полная  ночь.  Ребенык  лежить,  терпить, глаза
распрастер  и  молчить...  Я  ей  градусник. А, мамыньки! Щитай, што чистых
сорок  градусов.  Насилу  Лелю  дождавсь:  скорей,  скорей, тяни врача... И
повезли  мою  клюкувку  у  больницу.  Як же я страдав, думав, аккынчательно
погибну.  Не  сплю,  не  ем,  як  у  во  сне  иду  на  работу, а голова усе
вырабатуить  и  вырабатуить... И тут в один момент я и змикитив - неспроста
так  здорово  не заболеишь. Я до няньки и так и сяк - нет, не знаить. Сама,
говорить,  не  понимаить,  як такое дело выйшло. А я сердцем чую, да просто
вверен, што дело нечистое. Тут вокурат якой-то праздник выпав, я ей пыдарык
преподнес.   Она,   краля,   довольная   сидить,   разомлявилася,   пыдарык
примеряить...  Ну,  я  ей и давай, мол, ты девка красивая. Шуляты в тибя як
орех.  Нада  тибе  за хорошага парня замуж. А то так у девках и пересидишь.
"Та  есть,  - гаварить, - у меня один на примете, очень хороший парень, тут
недалеко  служит,  военный он". Ага, чую сердцем, попал я на нужную жилу, -
да,  так ты его у гости до нас зови, познакомимся, выпьем з ним по чарчинке
"за  честь,  за  дружбу".  "Да  неудобно  как-то,  Марк Гаврилович". А чево
невдобно, куда ж тибе ще вести гостя, когда ты в нас живешь? "Да он сюда на
горку,  в  сад  Шевченко приходит". А иде ребенык на етый случай у тибя? "А
она на травке сидит в это время, Марк Гаврилович, играется". Ето у в апрели
месяцы  сидить  "на  травке"?  Ну  вот  етага  я  и  добивався,  ну, девка,
держися!.. Щас ты взнаешь Марка Гавриловича!..
   "Люся,  это  меня просто бог послал в  тот момент.  Вот тут уж  наш папа
точно бы "с чистым сердцем сел в  ДОПР".  И это уж без шуток.  Потом у него
был приступ. Мне надо в больницу к Маше, тут ему "скорую", а наша Аля в чем
была убежала.  Я  потом ей  вещи потихоньку вынесла.  Так что вот так мы  и
живем. Пиши чаще, а лучше бы ты выбралась к нам хоть на пару дней. Папа был
бы так счастлив.  Все бы собрались "у кучку", помнишь, как в детстве, когда
ты была маленькая? Теперь папа тому же учит и дрессирует Машу".
   Это  было  как  раз  в  то  лето  1960-го,  когда я  летела из  сурового
"Балтийского неба" в сочинский климат, где снималась картина из итальянской
жизни.  Меня отпустили в  Харьков на  один день проведать в  больнице дочь.
Съемки у меня были ежедневные. Занятость в каждой сцене. А группа не должна
быть в  простое.  Потому на  случай,  если я  вздумаю задержаться,  со мной
откомандировали ассистента  режиссера,  который,  как  только  наш  самолет
приземлился в  Харькове,  взял билеты на утро в  Сочи...  Еще и  потому эту
"Франческу" не забудешь никогда.
   Моя  мама  просто  жила  в  больнице. Ей посоветовали ребенка держать на
руках,  чтобы  в больном организме не образовал