ло,  боже  упаси!  Я  ее  жалев.  Она  помощь  у  работе мне
оказувала, детей организовувала. Вот... "Ето" вже потом вышло, да я етага и
не хотев... Да-а... Училася Леля та што там - на одни пятерки! Усем пример,
одним словум.  И  вокурат ее,  и  еще  там девчат з  комитета,  примирували
путевками у  дом отдыха на  лето у  Чугуев...  И  меня з  ими,  штоб играть
отдыхающим...
   "...  Он такой странный человек,  Марк...  Хи-хи-хи.  Идем с  ним -  я с
Тамарой,  моей школьной подругой,  и  Марк с  нами,  по  одной мы с  ним не
ходили.   Он  вдруг  как  побелеет,  зубами  скрипит,  глаза  страшные.  Мы
испугались..."
   "Тамара до меня." "Что с вами, дядя Гриша!" Какой я тебе дядя Гриша? Быв
дядя Гриша,  и нима!  В меня имя есть -  Марк.  Поняла?! Добром тибя прошу,
Тамара, уйди з глаз долой, будь ласка, подобру-поздорову..."
   "Тамара так испугалась,  убежала.  Мы стоим вдвоем, народу почти никого,
страшно...  Всегда такой добрый, веселый - а тут... Таким я его не видела и
не представляла.  Говорит:  "Я тебя,  Леличка,  люблю...  и, корочий, давай
уместе жить...  больший терпеть не  могу.  Буду,  Леличка,  усю  жисть тибе
служить верую и правдую..."
   "Никогда я  тибе,  крошка моя,  етага не  гаварив.  Штоб Марк Гаврилович
такое гаварив? Да я благородный человек, ты сама за мною ходила услед..." -
отвечал папа моей маме через тридцать лет.
   "Значит,  я  вру?  Значит,  ты  этого "не гаварив"?  Тогда зачем ты свой
пиджак топтал в  песке и  рубашку разорвал в клочья?  А?  Или этого тоже не
было? Ну?!"
   "Не,  ето було...  што було,  то було.  Я человек честный.  Я до тибя по
ласке,  з усею душою... а ты надо мной смеялася! Як же мне було? Тибя бить?
Ще рано, ще ты мне не жена... ну я и давай себя рвать на куски..."
   Это так похоже на моего папу.  Сначала признался в  любви,  а  потом ему
показалось,  что  он  "дал слабину".  Мама от  неожиданного его предложения
рассмеялась, и папочка мой "пош-шел".
   "Знаешь,  Валя,  может, тогда и надо было мне от него отойти, но куда? У
мамы моей мрак.  А ко мне никто в жизни так не относился, а я уже привыкла,
что  есть Марк.  Потом изучила его  характер,  обходила углы,  чуяла откуда
ветер.  Всю жизнь как на бочке с  порохом.  А мама с тетей Лидой еще ничего
тогда не знали. Потом узнали... в школу ходить перестала..."
   "Мы  с  бабушкой Таней узнаем,  что наша Леля в  Чугуеве вышла замуж!  -
рассказывала тетя Лида. - Наша Леля - замуж! Бабушка Таня об этом и слышать
не хотела:  "... Ему бы в пару какую-нибудь кухарчонку!... Какой-то подлечу
га,  провокатор,  какой-то  недоброкачественный мужичонка хочет увести нашу
Лелю!  Не бывать этому!" А я Лельку боялась -  она меня линейкой била.  Все
выпытывала - что у нас дома... А Марка я любила, храпчика нашего... Сколько
он мне конфет покупал,  объедалась,  а  дома мама не знала,  что я у Лельки
бываю. И я, понимаешь, ребенок, все рассказала Леле и Марку...
   Тетя  Лида рассказала папе,  что  бабушка с  сыновьями придут "забирать"
Лелю,  поэтому папа их поджидал. Но бабушка не пришла. Она это считала ниже
своего достоинства и все поручила сыновьям.
   "Я  усе  зделав  честь по чести. Стол накрыв, словум, як будущих родичей
жду...  Идуть...  Увидели стол и осеклися. И Леля стоить влыбается - нима к
чему  придраться.  Сели  за  стол. Я Лелю з собой усадив... Ну, значала усе
було,  як  положено.  Браты  ети  пьют,  едять,  разговаривають,  а на меня
никакога  внимания,  и  близко  не смотрять. Ну, думаю, держися, Марк. А як
подвыпили, тут они и давай мне уголы вставлять. Што мы з Лелюю не пара, што
она  ще  молодая  и...  поехали, дальший и дальший. А потом мне етый... ну,
Борис,  гаварить:  "Вы  поймите,  уважаемый, вы не того поля ягода". Ета я,
значить, не з ихнега. Тут на мне усе затрусилося, у глазах враз темно. Но я
точно   поняв,   што  справлюся  з  усеми.  Уся  ета  симоновщина  росточка
небольшога. Для начала я перевернув стол, узяв момент. А браты, пока што да
як,  -  глазами  блысь-блысь  -  я  одного  по башловке, другога выспитком,
третяга  по  загривку  -  знай Марка, симановщина! Я када рассержуся - о-о!
Тада мне хоп хрен по диревни - ничегинька не боюся... режь-жги меня, ничего
не  чую - лезу уперед! Да-а... А четвертага нима... Больший усех гаварив, и
нима...  Ета  ж  симановщина только на язык гострая, а як до дела... та што
там  гаварить.  Одним  словум  атбайлы...  Леля  з  Лидкою плачуть - не бей
Бориса.  А  Барис  етый у шкафи сидить. Вылазь, гаварю, не бойсь. Вылазить,
увесь  белый,  як мел. "Вы, нас, - гаварить, - Марк Гаврилович, пра-астите,
если что не так... мы ва-абще не против..."
   Папа мог вдруг прекрасно говорить чисто,  без всякого диалекта - чуть ли
не  по-московски.  Это  когда  он  изображал дядю  Борю  или  других  своих
"антиподов". "Папусик, но почему ты сам так не говоришь, ты ведь умеешь?" -
"Не, дочурка, ета он так гаварить, а я гаварю так, як гаварю..."
   "Потом етый Борис мой лучий друг быв. Я его по-своему так отхристосовал,
што он быв як шалковый,  он знаить за што.  Ну,  а  потом дело и до Лелиной
мамы дошло. Пришли мы з Лелею, до нее, а они жили аж на Холодной горе, это,
считай,  як  от  Смоленска до  Брянскага леса...  Эх,  думал  узять машину,
подкатить -  мол,  во як теперь ваша Леля живеть...  А  до них и  дороги ще
тогда не було,  одни тропки.  Заходим у во двор. Леля в дорогом платтики, у
шляпи.  А ее мать, Татьяна Ивановна, сидить, як царица на крыльце, што-то у
тазу перебираить,  а  у  нашу сторону и не смотрить.  Ну,  я себе дав слово
сдержуваться,  што бы там ни було.  Принесли з собою усего -  усе, што тока
було у гастрономи, насилу з Лелею донесли. Гаварю:
   - Здравия желаем, мама.
   - Какая я вам мама? Меня зовут Татьяна Ивановна Симонова.
   -  Не-е,  -  гаварю,  -  ета  вы  для усех Татьяна Ивановна, а по-нашему
православному  деревенскому закону - мама. У вашей дочери законный муж, ваш
родич, значить, выходить, што вы для меня - мама.
   - Это у  вас в  деревне такой закон,  а  у нас в Москве такого закона не
было...
   - Не було, значить, будить, мама...
   Смотрю -  пошла  у  хату  от  греха подальший.  Ей  вже  браты про  меня
нагаварили...  Да-а... И мы з Лелею за нею услед. Леля усе за спиною у меня
ховалася... Сидели, гаварили мало-помалу, все було б ничего, но обидела она
меня тогда кровно.  Я  долго болев душою...  Гаварить мне:  "Вот никогда не
думала, что Леля моя выйдет замуж за мужика". Да-а... Леля меня вже изучила
- схватилася за меня,  Лидка на спине висить. Держать меня - насилу стерпев
кровную обиду. От так, моя детка..."
   Бабушкины сыновья жили в  своих семьях,  своей жизнью.  Ближе всех к ней
была тетя Лида,  мама и мой папа. И больше всех своих детей и родственников
бабушка любила и уважала Марка Гавриловича.  "Это не какой-нибудь подлечуга
и  провокатор.  Жаль,  не  дал  ему  господь  образования,  но  человек  он
удивительно доброкачественный и красивый."
   Придет,  бывало, к нам бабушка в гости, папа ее тут же с дороги за стол.
Сядет  бабушка на  стул  -  прямая,  в  чеховской прическе,  все  чинно,  с
расстановкой,  чай  вприкуску.  Для начала папа ее  подпоит винцом -  знал,
какое она любила,  и всегда держал его про запас.  Она раскраснеется, сидит
довольная,  кокетничает:  "Ну,  что вы,  что вы,  Марк Гаврилович, меня так
балуете?"
   А потом чай из блюдца,  а папа -  молоко, потому что "чай - ето вода". И
начинали -  про бога, про шахту, про велосипедный завод и доску Почета, где
висела бабушкина фотография, про царя...
   "Что вы,  Марк Гаврилович, мне все нравится, я всем довольна, но если бы
вы  знали,  как  мы  жили при  царе.  Всего вдоволь...  и  скотина своя,  и
хозяйство, и поле. Чего только у нас не было..."
   "Ну,  мам,  поехали...  А  Марк бы  при  царе батраком быв...  Вот он  и
батрачив бы  у  вас  у  поли...  Не-е,  давайте лучий не  будем про  ето...
Давайте, мама, лучий за честь, за дружбу..."

"РАЙЕЛЕНОВКА"

   В Харьков стали возвращаться из эвакуации -  и не только харьковчане, но
и жители других городов. Всех надо было обеспечить жилплощадью.
   На оставшихся в оккупации смотрели косо.  Их в первую очередь переселяли
из квартир и комнат на этажах в подвалы. Мы ждали своей очереди.
   В  классе  вновь  прибывшие объявляли оставшимся при  немцах  байкот.  Я
ничего не понимала и  мучительно думала:  если я столько пережила,  столько
видела  страшного,  меня,  наоборот,  должны понять,  пожалеть...  Я  стала
бояться  людей,  которые смотрели на  меня  с  презрением и  пускали вслед:
"Овчарочка".  Ах,  если бы они знали, что такое настоящая немецкая овчарка.
Если  бы  они  видели,  как  овчарка гонит людей прямо на  смерть,  прямо в
душегубку...  эти люди бы так не сказали... И только когда на экранах пошли
фильмы и хроника, в которых были показаны ужасы, казни и расправы немцев на
оккупированных  территориях,  эта  "болезнь"  постепенно  стала  проходить,
уходить в прошлое.
   Нам с мамой,  как никогда раньше, не хватало папы, его силы, его защиты.
Мы каждый раз слушали по радио сообщения Совинформбюро. "Скоро... скоро уже
вернется наш папочка".
   В 1944 году в первый раз в жизни мама отправила меня в пионерлагерь.  Он
назывался "Райеленовка".
   "Райеленовка" находилась в  трех  километрах от  станции,  добирались мы
туда  пешком.  Проходили мимо  поля,  дорога  сворачивала вправо,  рядом  с
роскошным яблоневым садом, на который мы совершали налеты, а сторож стрелял
в нас солью.  И всю жизнь,  если в разговоре или песне идет речь о поле или
яблоневом саде, я вижу только "то" поле и "тот" сад.
   На зеленой поляне стоял большой красивый корпус с  колоннами и огромными
причудливыми окнами.  В  нем мы жили.  Стекол не было -  окна были затянуты
простынями: ночью мы мерзли. За главным корпусом шла красивая аллея. Жители
"Райеленовки" рассказывали, что это было когда-то графское имение. Несмотря
на то,  что здесь были жестокие бои,  главное здание сохранилось. Был пруд,
запущенный -  ил по колено. Вокруг пруда росли старые пышные ивы. Купаясь в
нем,  мы часто резали ноги о ржавые железки, острые осколки. А однажды всем
лагерем вытащили со дна зенитку без одного колеса.
   Кормили  здесь  четыре  раза  в  день! Но все время хотелось есть. Сахар
давали  один  раз - утром. Мы по своему усмотрению распределяли его на весь
день.  Сахар  все носили с собой... никому и в голову не приходило, что его
можно оставить на столе. До ужина у меня сахар не доживал никогда.
   Была в  пионерлагере и музыка.  Аккордеонистка,  Дина Печенежская,  дочь
папиного   товарища,   Андрея   Степановича  Печенежского,   вела   у   нас
художественную самодеятельность.
   В   доме   Печенежских  был   траур:   "вторые  немцы"   расстреляли  их
семнадцатилетнего Николая -  любимого сына и прекрасного баяниста,  который
"ще ребенком быв, а вже играв, як зверь".
   И теперь Дина, его сестра, тоже играла, "як зверь", и разучивала со мной
песни с "жестикуляцией", с увлечением проводила надо мной эксперименты.
   Первым моим номером с  "жестикуляцией" была песня про Витю Черевичкина -
слова неизвестного автора на  музыку песни Терентьева "Пусть дни проходят".
Для этого нужно было вместе с первыми строками:

                       Жил в Ростове Витя Черевичкин -

   согнуть  правую  руку  в  локте, выбросить ее чуть в сторону; взгляд - к
зрителям, сидящим справа. На вторую строчку:

                       В школе он отлично успевал -

   все то же самое, но - в левую сторону. Дальше просто поешь:

                       И в свободный час всегда обычно
                       Голубей любимых выпускал.

   На припеве и голова и руки постепенно устремляются к небу:

                       Голуби, мои вы милые,
                       Улетайте в облачную высь...

   Дина меня наставляла:
   - Люся!  Во  втором куплете война.  Лицо жесткое,  руки сжаты в  кулаки,
хорошо,  если в глазах заблестит слеза -  это всегда впечатляет.  И финал -
победа!  Лицо радостное,  торжественное!  А руки - широко-широко! Как будто
хочешь обнять весь мир! Ну!

                       Но не долго эти дни тянулись,
                       И, разбив фашистских подлых псов,
                       Красные герои к нам вернулись,
                       Снова стал свободным наш Ростов.

   Я выступала регулярно в концертах нашего лагеря и во всех соседних, лишь
бы пригласили.  Путевку на первую смену мама достала с трудом, зато путевку
на вторую - директор лагеря предложил мне сам за то, что я активно участвую
в самодеятельности и отстаиваю честь лагеря.
   В каждой смене жгли два пионерских костра: один - в начале смены, другой
- на закрытие.  Если в концерте на первом костре выступали кто с чем, то на
закрытии был целый продуманный спектакль.  Я выходила на сцену два,  а то и
три раза - и все с разными песнями. Тогда мы с Диной вспомнили из довоенных
песен  -  "Эх,  Андрюша".  Она  имела  большой успех.  Меня  даже  дразнили
"Андрюша!  Иди сюда..." Жизнь в лагере была прекрасной!  Только мечтать!  И
ем, и купаюсь в пруду, и хожу в лес, и выступаю на сцене!
   Сцену устроили прямо на  поляне.  Сделана она была из  досок.  Ноги то и
дело проваливались в щели.  Стою на сцене и пою!  Вот радость!  Все дети на
меня  смотрят с  интересом.  Когда же  удавалось заплакать...  да  что  там
говорить...
   Пою... а если вижу среди зрителей кого-то, кто мне нравится, - стараюсь!
И   уж   совсем  обуревает  гордость,   когда   доходит  до   исполнения  с
"жестикуляцией".  Ведь  до  такого еще  никто  не  додумался.  Ведь  только
вслушайтесь, как звучит - "Песня с жестикуляцией".


   От "песни с жестикуляцией" до сегодняшнего понимания, что такое "песня",
было много открытий.  Сколько же я  в  своей жизни проделала экспериментов,
пока не нащупала в себе тот ключик, который что-то открывает, и тогда песня
приносит блаженство...  Но  как найти эти песни?  Какие они?  Ты исполняешь
песню...  Она нравится публике, а у тебя не возникает этого "блаженства"...
Или  ты  сам ощущаешь это блаженство,  а  публика песню не  принимает.  Как
сделать, чтобы ощущения публики и исполнителя совпадали?
   После  фильма  "Карнавальная ночь" зрители воспринимали меня только так:
если на экране ты была в легкой музыкальной роли, то будь любезна, давай-ка
нам  то,  чего  от  тебя  ждем,  для чего мы сюда пришли. Первые годы после
картины  я  так  и  делала.  Я пела, как в фильме, старалась быть как можно
похожее.  А  потом  иссякла.  Наступил конец. По-старому уже не получалось.
По-новому еще не умела. Не знала, с чего начать...
   В кино у меня были длинные,  бесконечные годы простоя.  Но не работать я
не могла. Я металась. Возраст самый лучший, энергии хоть отбавляй, а работы
нет. Нет роли для меня. Куда себя деть? Где найти себе применение?
   Весь свой "заряд" и  запас нерастраченной энергии я бросила в песню,  на
эстраду.
   Для актера нигде -  ни в  кино,  ни в  театре -  я  не знаю такой широты
амплитуды для выявления и утверждения своей личности. Ничто так не закаляет
и не оттачивает талант артиста,  как эстрада. В кино есть режиссер. Он тебя
"выручит" кинематографическими средствами,  поможет. В театре можно сыграть
роль, можно выйти в массовке, но ты играешь в спектакле - в коллективе.
   А  на  эстраде ты один!  Один властелин зала.  Ты сам себе и  артист,  и
опора,  и голова, и режиссер. Потому что каждый концерт никогда не похож на
предыдущий. Он с новыми акцентами, неожиданными реакциями, другой публикой,
которая тебе не простит неверного шага, неточной ноты и своих неоправданных
надежд.  Если  ты  сумеешь заразить собой зал,  принести "свою" атмосферу и
повести публику за собой -  значит,  ты артист эстрады!  Ты имеешь право на
"соло".


   Когда я  еще  училась в  школе,  к  нам в  Харьков приезжал на  гастроли
Александр Николаевич Вертинский.  Выступал он на летней площадке сада имени
Шевченко.  Народу было битком. Зрители жадно смотрели на своего кумира. Мы,
дети и подростки, сидели на деревьях вокруг забора.
   Его  исполнение,  его  песни были как будто из другого мира. Их нельзя с
чем-то   сравнивать.  После  первой  песни  "Пред  ликом  Родины"  из  зала
выкрикивали "Желтый ангел", "Пани Ирен", "Прощальный ужин", "Балерину". Его
репертуар знали в зале все. Я боялась шелохнуться, боялась пропустить жест,
интонацию.   Ничего   подобного   я  не  слышала  никогда.  Все  свое,  все
неповторимое,  оригинальное,  индивидуальное.  И  -  незабываемое!  И  даже
публика  -  наша  непростая  харьковская  публика  -  в  единодушном порыве
восторженно   благодарила   артиста.  Ах,  какие  руки  в  "Балерине"!  Они
танцевали,  как хрупкая и нежная балерина, и плакали, как плакала она ночью
в подушку... одна, беззащитная, как "усталая игрушка больших детей". А руки
у артиста большие, узловатые, старые...


   В  ноябре 1965 года в  московском Театре эстрады я была на концерте Жака
Бреля.  Вела его концерт и переводила содержание песен женщина-конферансье.
Перевод был лаконичным,  и  мягко говоря,  ничего общего не имел с  истинно
глубоким смыслом песен-баллад, написанных самим Жаком Брелем.
   "...  Он  говорит ей:  не покидай меня,  мне будет без тебя очень плохо,
очень...  Так что, пожалуйста, не покидай меня, не покидай меня, не покидай
меня! - бодро переводила ведущая. Она бросала очаровательную улыбку Брелю и
громко стуча каблучками, скрывалась за кулисами.
   А Жак Брель,  сжавшись от.  неловкости,  "пережидал".  Именно сейчас ему
придется за  три минуты прожить на  сцене "жизнь любви" -  ее рождение,  ее
расцвет и ее трагический конец.
   Не уходи... я без тебя умираю!..
   Брель пел свои песни подряд -  на  одном дыхании.  На концерте собралась
публика, которая никогда не слышала Бреля. Но после третьей-четвертой песни
в  зале  установилась  "его  атмосфера".  В  театре  царила  его  личность!
Становилось страшно...  Как у него болит душа!  Как он кричит об этой боли!
Как он любит свой народ, свою родину!
   Жак Брель умер рано. Он сгорел в 39 лет.
   Постепенно я приходила к убеждению,  что петь нужно только о том,  что у
тебя болит или что тебя очень радует.
   Когда ты искренне об этом поешь -  публика, какая бы она ни была, поймет
тебя. Сначала она будет инертной. Это надо не заметить - "гореть" дальше. А
потом публика станет с интересом следить за тобой.
   Вот тут то и надо не упустить момент.  Успеть рассказать о себе, о своей
боли, о своей любви. А в перерыве спеть про "Пять минут", "штобы дать людям
передых". И опять, и опять песни "с блаженством"... Но оно уже в зале, твое
блаженство!
   Эти радости и маленькие победы были единственными и бесценными в те годы
безработицы. И я бросалась в концерт, как в огонь!
   Когда я с 1973 года стала сниматься в фильмах, то все мое время, все мои
силы,  фантазия  и  энергия стали принадлежать только кино - моему любимому
делу.  Выступления  в концертах были уже от случая к случаю, только рядом с
ролью,  которую  я  сейчас  играю,  с рассказами о фильме, с фрагментами на
экране.
   И песни свои сочинять перестала.  Когда прежде не было работы в кино,  я
месяцами вынашивала свой репертуар.  Собственные песни я исполняла всегда в
конце, когда публика уже пошла за мной, когда я победила ее инерцию.
   Но  по-настоящему можно работать только в  одном деле.  Я  выбрала кино.
Значит, эстрада не будет главным. Ну что ж, за двумя зайцами - не стоит.


   Я  пробыла еще  одну  смену  в  "Райеленовке".  Мама  приезжала ко  мне,
привозила что-нибудь вкусное. Она стала спокойной, была со мной внимательна
и заботлива. Я ее очень ждала.
   Когда в конце лета я вернулась домой, у нас была уже другая квартира. Мы
поселились на улице Клочковской,  тридцать восемь,  в полуподвале. Это была
та  самая двухкомнатная квартира,  где  папа  потом найдет клад.  В  ней  я
прожила с  девяти до семнадцати лет.  Из этой квартиры уехала в 1953 году в
Москву поступать в институт кинематог