ой". Я возвращалась после какой-то
муторной  съемки,  вошла  в  лифт  и  сказала:  "Девятый, пожалуйста". Лифт
задрожал  и  с  грохотом  пошел  наверх.  Человек  в  лифте стоял намеренно
отвернувшись,  как будто опасался ненужного знакомства. Я смотрела в глухую
стену, исписанную разными короткими словами. А он смотрел в дверь лифта, да
так  хитро,  что  даже  если  захочешь,  то  и  профиля не разгладишь. Лифт
остановился,  но  человек  еще  постоял,  потом  развернулся  ко  мне  всем
корпусом,  приблизил  свое  лицо  и  сказал  неприятным  голосом:  "Я бы...
плюса...  не  поставил".  Лифт  захлопнулся,  и  в нем остался легкий запах
лаванды. Это был сам Бернес! Ну и встреча. У-у, какой вредный дядька. А как
он  меня узнал? Ведь стоял спиной. И о каком плюсе речь? И отчего бы он его
не  поставил? И где этот плюс должен стоять? Плюс, плюс, плюс... Нет, чтобы
в  ответ  сказать  что-нибудь из интеллигентных выражений в духе моей мамы:
"Позвольце,  в  чем  дзело,  товарищ?"  Или:  "Позвольте,  я  вас не совсем
пэнимаю".  А  еще  лучше  бы  сделать вид, что вообще не узнала популярного
артиста.  А  я  сразу вспыхнула... И вдруг дошло: ведь Саша+ Маша = любовь?
Вот  тебе  и  плюс!  Ишь, как он меня уничтожил. Он бы, видите ли, плюса не
поставил.  Ах  ты  ж  боже  ж  ты  мой! Ну, подождите, товарищ артист, уж в
следующий раз я вам не спущу!
   А  "следующий раз"  был  во  время международного фестиваля в  июле 1959
года.  Тогда к нам со всех стран приехало кинозвезд видимо-невидимо. Москва
бурлила и  веселилась.  Самым  популярным тогда было  французское кино,  из
Франции на фестиваль прибыло сразу несколько звезд первой величины.  И  вот
такую  интересную делегацию должны  были  принять на  киностудии "Мосфильм"
наши советские артисты и  весь коллектив прославленной студии.  Для  гостей
сочинили приветственную песню:

                 С вами давно мы по фильмам знакомы,
                 И вы, наверное, нас узнали, узнали?
                 Встрече мы рады, так будьте как дома
                 На московском фестивале!

                 Киноэкраны как окна в мир горят!
                 Народы, страны с экраном говорят,
                 Знакомятся друг с другом и лучше узнают,
                 Радушно в гости людей к себе зовут.

   Эту  песню  мы должны были петь с Марком Бернесом. Репетицию назначили в
его  доме.  Я  уже  снимала другую комнату Машеньке было только два месяца.
Ребенок  занял меня целиком. И я давно забыла про все плюсы. Времени было в
обрез...  И вот тот самый дом на Садовом кольце. Поднимаюсь на пятый этаж в
квартиру  к  прославленному  артисту.  В  парадном и лифте уже новые, более
свежие  надписи.  И почему-то повеяло грустью. Жаль, что та, первая встреча
была  какой-то  нелепой.  Прежде  чем  позвонить  в  дверь,  я  собралась и
приказала себе: не сморозь глупости, не хихикай, только "да" и "нет", помни
-  если  образовывается  пауза,  не  встревай  с  болтовней  из боязни, что
человеку  станет  скучно.  Не  поддакивай  и не кивай. Ну, давай, звони, "з
богум, дочурка!" Просторная двухкомнатная квартира, обставленная со вкусом,
от  хозяина  -  легкий  запах  лаванды...  Вот  жизнь! Неужели и у меня так
когда-то  будет? Композитора, автора песни, еще не было. Тихо звучала самая
модная  в то время мелодия - "Анастасия" - в исполнении Пэта Буна. Ах, если
бы  не  музыка,  я  бы  следовала  своим наставлениям. Но полились звуки, я
разомлела,  растаяла.  Как  давно  я  не  ощущала  такого  блаженства.  Мои
неприятности,  болезни,  ожидание  ребенка,  пеленки,  бессонница,  заботы,
безденежье...  Я  стала  подпевать.  Потом прошлась в танце, вздымая кверху
руки,  не  обращая  внимания  на  хозяина...  Я  полетела! Простите меня, я
забылась...  а  ведь  меня  ждет  дома маленькая девочка. Нет, я не мать. Я
танцевала   под   чарующую   мелодию,   и   казалось,  все  мое  запутанное
существование  расправлялось,  оживало  и  уверенно твердило: еще вся жизнь
впереди!
   Композитор,  появившись, растянул в усмешке губы, красноречиво улыбнулся
хозяин:   принял  меня  за  поклонницу.  Но,  наткнувшись  на  его  взгляд,
посерьезнел и  тут  же  расплылся  в  самой  искренней улыбке.  Он  заиграл
мелодию,  я  "отрезвела" и  мгновенно включилась в  любимую  работу.  Через
десять  минут  я  уже  бежала  домой.  Бернес  уважительно проводил меня  и
попрощался тепло и дружелюбно.  Я отметила, что никакой усмешки на мой счет
на этот раз не было.
   А  когда на студии "Мосфильм" мы встречали и провожали гостей фестиваля,
я ощущала на себе его взгляд, беспощадный, простреливающий насквозь.
   - Знаешь,  а ведь ты дура!  С твоими данными ты можешь много.  Ты хорошо
слышишь -  это редко.  Много суеты, суеты много. Много дешевки. Харьковские
штучки брось.  Сразу тяжело,  по себе знаю.  Существуй шире,  слушай мир. В
мире живи.  Понимаешь -  в мире! Простись с шелухой. Дороже, дороже все, не
мельчи.  Скорее выбирайся на дорогу.  Зеленая ты еще и дурная...  Ну, рад с
тобой познакомиться.
   - Ой, большое вам спасибо! Я учту это.
   - Учти.
   В  его короткой крепкой шее, в его голосе, в спокойном взгляде без суеты
я  чувствовала и слышала нечто гораздо более важное - он говорил со мной на
равных. Мы стали друзьями.
   Никто почему-то до конца не верит в дружбу между мужчиной и женщиной. За
этим  всегда  кроется какая-то  двусмысленность.  Наша  дружба  была  самая
мужская и верная.  Она длилась долго. До самой его смерти - господи, как же
он ее боялся.  "Я люблю тебя,  жизнь, и надеюсь, что это взаимно", - пел он
искренне веря,  что будет жить,  жить,  жить...  Любил жизнь,  а со страхом
прислушивался к  каждому тревожному удару сердца.  Если  у  него  в  первом
отделении перед  выходом на  сцену пульс был  ненормальный,  он  выходил во
втором.  В конце жизни выходил на сцену с трудом, постоянно прислушиваясь к
себе. Жаловался на сердце, а умер от неизлечимой болезни легких. Загадочной
болезни, которая безжалостно косит людей в наш век.
   Такое  заглядывание внутрь  себя,  постоянный страх  перед  смертью  мне
знакомы с детства.  В этом Бернес сильно напоминал мне моего папу.  Недаром
их обоих звали прекрасным мужским именем -  Марк.  Папа по три раза в  день
мог измерять пульс после малейшего дуновения ветерка.  А  когда я  на  свою
голову  сообщила ему,  что  по-гречески "Марк" означает "увядающий" -  боже
мой! В какое он пришел возбуждение! Он в этом увидел рок, "руку судьбы":
   - Во откуда в меня усе болезни. Во як они усе на меня навалилися ув одну
кучу,  прямо руками разгребай... Знаешь, Лель, я так думаю, наш поп у нашей
деревни здорово разозливсь на  матку з  батькую и  назвав меня Марком им ув
отместку за што-то,  а  ты як думаешь?  Ну ета ж прямо хоть караул кричи...
усе болезни да на одного благароднага человека...
   ...Иногда судьба сводила нас с Бернесом в одном концерте.  Я обязательно
стояла на  протяжении всего  его  выступления за  кулисами и  ждала "Темную
ночь".  Марк  Бернес -  это  драгоценная часть моей  жизни,  моего военного
детства. А-ах! А как аплодировал ему зал, когда он начинал петь:

                        Не осуждай меня, Прасковья,
                        Что я пришел к тебе такой.
                        Хотел я выпить за здоровье,
                        А пить пришлось за упокой...

   Кто еще так чувствовал свой репертуар? Кто еще так мог найти свою песню?
Он носился с темой песни,  мучился ею,  мучил композитора, поэта, себя... И
песня обязательно становилась популярной.  Это  был  могучий певец с  тихим
голосом.  Певец с умом, вкусом и чутьем, своей личной, властной атмосферой,
которую публика горячо принимала.  Было у него еще одно, довольно редкое на
сегодняшний день качество -  мужское обаяние.  Под  его обаяние попадали не
только женщины,  но и  мужчины.  Ни у  одного из певцов на концерте не было
столько мужчин с цветами!
   Когда он шел навстречу, все невольно расступались. Какое-то величие было
в этом человеке.  Он никогда не торопился,  говорил весомо, иногда резко, с
иронией.  В руках ничего не носил и не заглядывал в записные книжки. Он все
держал в  своей  умной  голове.  Теперь молодой артист шустренько торопится
куда-то,  а в руке обязательно портфель или "дипломат".  Вот интересно, что
артисту прятать в большом портфеле?  Оглянешься вокруг,  невольно вспомнишь
Марка Бернеса. И с грустью споешь из Александра Вертинского:

                     Измельчал современный мужчина,
                     Стал таким заурядным и пресным...

   Марк  Бернес  пользовался особым  успехом у  женщин.  У  него  был  вкус
изысканный. После смерти его жены никакая женщина не могла удержаться с ним
рядом.  Он был капризным.  Ему трудно было угодить.  "Знаешь,  не могу. Все
вижу.  Все -  как ест,  как говорит,  как слушает,  понимаешь -  слу-ша-ет!
Кажется,  все проверил,  но что-то точит.  Смотришь,  ага,  а  тут-то и  не
разглядел -  чуть не влип.  Не-ет,  в это дело, я тебе скажу, надо нырять в
двадцать лет,  когда в голове пусто.  А теперь начинаешь думать:  а вдруг у
нее в роду кто-то в десятом поколении болел энцефалитом? А что там у нее за
непорядок с правым коренным?  И...  делаешь соскок".  Очень трудно записать
речь  Бернеса.  Я  знала трех  артистов,  речь которых такая личная,  такая
индивидуальная,  такая...  роскошная,  что никакая бумага ее  не  выдержит:
Фаина Раневская, Сергей Филиппов, Марк Бернес.
   В 1960 году в Киеве были объявлены гастроли Марка Бернеса. А я снималась
в "Гулящей".  Вдруг сталкиваемся с ним в гостинице "Украина". Он изменился,
помолодел, веселый какой-то. НУ словно подменили человека.
   - Приходи сегодня вечером ко  мне.  Нашел!  Запиши телефон.  Есть на что
посмотреть.  Какая кость!  Какая кость!  Только помолчи, присмотрись. Сразу
хавало не раскрывай.
   У  меня был выходной,  и  я  обедала в  ресторане.  Смотрю,  входит Марк
Наумович с женщиной.
   - А-а, вот где мы сядем! Знакомьтесь, я про тебя Лиле уже рассказывал.
   Так и подмывает спросить: а что он про меня рассказывал? Но сижу, только
слушаю и смотрю.  Как договорились, "хавало" не раскрываю. Наконец-то рядом
с  Бернесом сидела достойная дама.  Женщина высокая,  тонкая,  с пепельными
волосами,  красивым вздернутым носиком и  голубыми глазами.  Сидела  прямо.
Глядела просто и  весело.  Одета в  серый костюм в мелкую черную клеточку и
мягкую черную кофту.  Все в ней говорило:  "Да,  я та, что нужна ему. Я его
кость".  С тех пор я всегда встречала его рядом с ней.  Они были счастливы.
"Есть любовь у меня, жизнь, ты знаешь, что это такое".
   Об  этом и  еще о  многом другом я  недавно рассказала на  вечере памяти
Марка Бернеса, очень многое, что пролетело у меня перед глазами, невозможно
было ни  рассказать со  сцены,  ни тем более описать.  Ведь это Бернес.  На
сцене Дома кино стоял портрет артиста.  А  на экране шла хроникальная лента
его жизни.  Вот он молодой и  худенький в  "Истребителях":  "В далекий край
товарищ улетает..."  Вот он  в  войну,  рядом с  Борисом Андреевым в  "Двух
бойцах":  "Смерть не страшна,  с  ней не раз мы встречались в степи.  Вот и
теперь надо мною она кружится..."  А  вот и послевоенные кадры выступлений:
"Как это  все  случилось,  в  какие вечера,  три  года ты  мне  снилась,  а
встретилась вчера..." Вот и последние кадры при жизни...  "А превратились в
белых журавлей..."  Но  вот он уже совсем замер.  Навсегда.  "Я люблю тебя,
жизнь".
   "Ах,  Марк,  как ты  любил жизнь!  -  прошептала рядом со  мной красивая
женщина с голубыми глазами.  -  Спасибо, что ты пришла. Марк тебя так нежно
любил!"
   В  последний раз  выступали мы  с  Марком Наумовичем Бернесом зимой 1969
года в зале "Октябрьский" в Ленинграде. Артист был в великолепной форме, но
исправно мерил давление.  И оно было нормальным. Публика жаждала видеть его
на сцене,  а артисты рукоплескали ему за кулисами.  В тот вечер я все время
была  с  ним  рядом.  Музыкант  из  его  ансамбля размахивал руками  и  все
повторял:  башли,  башли...  ("башли"  -  означает "деньги" на  музыкальном
жаргоне).
   - С башлями я сам разберусь, - властно сказал Бернес. - Сейчас надо идти
на сцену.
   - Да нет,  хватит,  Марк Наумович,  эта сандуновская система не пройдет,
пусть динамо не  крутят,  я  уже не мальчик,  хватит.  В  этой жизни,  Марк
Наумович, главное - башли. Все начинается с башлей!
   Бернес посмотрел на него в упор, а потом резко отвернулся и пошел прочь.
   Сцена была устроена так,  что в середине ее ехала дорожка,  как в метро.
Эта  дорожка  вывозила  на  сцену  весь  ансамбль,  рояль  и  певца.  Песня
начиналась с соло на трубе.  Оно звучало еще за кулисами, а дорожка пока не
двигалась.  Мы  стояли вокруг Бернеса,  вместе с  залом слушая первые слова
песни:  "С  чего начинается Родина..."  О-о!  Что  началось!  Аплодисменты,
овация! Дорожка легко качнула артистов и плавно поехала в яркие лучи света.
Но это был бы не Марк Бернес, если бы просто так, без шутки, без укола, без
остроты,  он  уехал от  артистов.  Ведь  они  от  него ждут чего-то  такого
неординарного,  что  может  только  он.  Перед  самой  сценой артист смерил
взглядом "того"  музыканта с  головы до  ног,  отвел  от  лица  микрофон и,
саркастически улыбаясь,  спросил:  "С чего все начинается в жизни? Мальчик,
слушай внимательно: "С картинки в твоем букваре..." - и полетел к людям.
   Вот такой он,  папочка, был "як человек". А ведь это ты тогда назвал его
имя!
   Август 1969  года.  Это  конец всяким возможным силам воли,  терпениям и
надеждам.  Вот уже почти месяц я  не выходила на улицу.  И только из угла в
угол по  комнате -  туда и  обратно.  Когда только выхожу из своей комнаты,
родители  бросаются в  кухню.  И  я  понимаю,  что  это  мое  хождение  ими
прослушивается.  От  этого  становится совсем  тошно.  Я  перестаю  ходить.
Начинаю смотреть в окно,  на своих Мефистофелей в трещинах стен и потолков,
пальцем  водить  по  строчкам  книги,  слепыми  глазами  впиваться в  умные
утешительные слова великих людей.  И  никогда ни  к  кому не  обращалась за
помощью,  только к родителям.  Но сейчас,  первый раз в жизни, от их немых,
беспомощных,  сочувственных взглядов хочется бежать на край света.  И  папа
такой растерянный и слабый.  Это был кризис.  Это был конец.  Что-то должно
было случиться...
   Начинался очередной нескончаемый день. Руки сами придвинули запылившийся
телефон.  Пальцы вяло закрутили диск.  А чужой,  потерянный голос произнес:
"Марк Наумович, это Люся. Я умираю".
   - Приезжай немедленно.
   Тот же дом.  То же парадное.  Тот же лифт. Но я ни во что не вчитываюсь.
Полное безразличие,  перед глазами -  одно мутное пятно.  Бернес держал мои
холодные безвольные руки  в  своих  больших  теплых  ладонях и  внимательно
слушал мои вялые бессвязные слова.  Он  меня не  перебивал,  не  кивал,  не
сочувствовал,  а все смотрел и смотрел,  как будто вынимал мою боль. Я была
перед ним жалкой и беспомощной. Сужаемый временем круг доверия сомкнулся на
нем одном.  "О  каких единицах может идти речь,  -  говорил он  кому-то  по
телефону.  -  Гибнет талантливый человек.  Что? Хорошо, я этим сам займусь.
Да,  здесь,  рядом,  ничего,  не  имеет значения.  Милый,  ее  уже ничем не
испугаешь. Есть, до встречи".
   Неужели же я не буду больше отращивать хвосты неделям и часам, августам,
декабрям и апрелям?!
   - Ты не видела мою новую пластинку?  -  Он подошел к тому месту,  откуда
когда-то  раздавались звуки  нежной  мелодии,  поставил  диск  своей  новой
пластинки. И тихий, мощный голос запел: "Я люблю тебя, жизнь..."

НЕ БЫЛО ТАКОГО ИМЕНИ

   Начало  семидесятых...  думаю,  что  это  -  интереснейшая  пора в жизни
актера.  Это  пора,  когда  время  заставило  увеличить амплитуду актерских
возможностей.  Уже  недостаточно  было  больших драматических способностей,
правдивого  проживания роли вполголоса, красивой монументальной внешности и
обворожительной  улыбки.  К этому теперь необходимо было прибавить активную
внутреннюю  подвижность, острую характерность, музыкальность, пластичность,
чтобы  в  результате  такого  смешения актер одинаково легко мог работать в
комедии,  драме, водевиле, мюзикле, бурлеске. Верно, что новое - это хорошо
забытое старое. Был и Таиров, и Мейерхольд, и Протазанов, и Александров. Но
времена   менялись.   Острое   сглаживалось,   уступая,  усредняясь.  Время
семидесятых  потребовало  вспомнить,  возродить наше старое, подстроить его
под  камертон  нового  времени  и сегодняшние темпоритмы. И преобразившееся
старое,  преодолевая сопротивление скептиков, вырвалось в мир. В театре, на
телевидении,  на  киноэкранах стали появляться спектакли, зрелища, фильмы -
результат  таких  смелых  и  рискованных  поисков.  В  моду  вошли  артисты
небольшого  роста,  "антигерои".  Темпераментные,  подвижные,  с внутренней
эксцентрикой,  с гитарами в руках, поющие и танцующие. Запели и затанцевали
те,  кто  раньше  и не подозревал в себе таких наклонностей. И даже те, кто
считал их "застольными увеселительными" качествами актеришек второго сорта.
На  эстраде  остроумный  конферансье  родил популярную репризу: "Сейчас все
поют".  Ну  что ж, все запели и затанцевали. Так мне и карты в руки, пришло
мое  время.  И  то,  что  всех  во  мне  раздражало и так долго не находило
применения,  вдруг  стало  даже  интересным.  Вот  сколько надо было ждать,
терпеть и отчаиваться!
   Вот  же  как...  Сначала ушла  от  бездействия из  кино в  театр.  Потом
разочаровалась,   видите  ли,  в  прекрасном  московском  театре.  Потом  -
здрасьте,   примите,   пожалуйста,  в  отчий  дом.  Что  это  означало?  Не
справилась,   потерпела  поражение?   Кому  объяснишь  какую-то   там  свою
правильную внутреннюю дорогу,  когда она для меня самой была ускользающей и
неясной. Ну, а уж когда стало мне не до мнений и пересудов, когда припекло,
заикнулась было о возвращении в Театр киноактера, поставили условие: примут
обратно,  но только если буду играть роль. И только на студии "Мосфильм". И
роль непременно главную. А на то время это было из области мистики.
   Думаю,  появившаяся единица для  моего  возвращения в  Театр  киноактера
отчасти   объяснялась  тем,   что   киноактеры  наконец-то   получили  свою
долгожданную  сцену.  И  театру  понадобилась  актриса  музыкального жанра.
Нашлась единица. А главное, нашлось место!
   С первых же дней прихода в новый театр срочным вводом я влилась в мюзикл
"Целуй  меня,  Кэт!"  Уходя в 1963 году из студии, я покидала коридоры, где
репетировали  энтузиасты,  не  желающие  согнуться  под ударами безролья. Я
покидала  контору с телефонами, вокруг которых сидели в ожидании от четырех
до  восьми после полудня артисты кино - будут ли вызовы на завтра. Теперь я
пришла  в  театр.  Сразу  в  глаза  бросилась  дистанция  между  режимом  и
дисциплиной  театра, где провела "изгнанником три года незаметных", и между
устанавливающейся  атмосферой  нового,  хрупкого  организма. Но как бы этот
талантливый  организм  ни  креп,  он  всегда  будет  ни  на  кого не похож,
единственным  в  своем  роде.  Для театрального артиста жизнь в театре есть
генеральная  линия  его  жизни.  Театр - его крепость. Для артиста кино, то
есть  актера  Центральной  студии  киноактера,  такой генеральной крепостью
является  кино.  Выход  на  сцену  - в свободное от съемок время. Ты можешь
играть   на  сцене  театра,  даже  преуспевать,  но  если  ты  не  занят  в
"кинопроизводстве",   как   говорят   в  административной  части,  тебя  по
необходимости  могут  перебрасывать из спектакля в концерты, из концертов в
спектакли.  Потому в спектаклях, как правило, нет постоянного, стабильного,
сыгранного  ансамбля.  Срочные  вводы, текучесть, несколько исполнителей на
роль,  разный  профессиональный  уровень вводящихся актеров - это ЧП в ином
театре  -  здесь  нормальные  условия  жизни  труппы.  Самое главное - быть
занятой  в  кинопроизводстве, чтобы не попасть в список простойников. Чт