окаивала маму.  Мама больно вцепилась
мне в  плечо.  Я  еле сдерживалась,  чтобы не "айкнуть".  Андрей Степанович
покрылся пятнами, а потом жаловался маме, что у него так кололо сердце, "ну
не вздохнуть, не охнуть... так перенервничал, что будь оно все проклято..."
   - Начинай прямо с третьего куплета, - шептала мама из-за кулис. Тася все
смотрела в одну точку. Потом она тяжело вздохнула. Ее тут же из зала кто-то
громко передразнил. Раздался смех.
   - Прекратите, или выгоню с вечера! - выскочила из-за кулис Лида.
   Тася даже бровью не повела.
   - Еще  раз,  -  сказала она  Андрею Степановичу.  И  прекрасно спела всю
песню!
   Директор училища жал  маме руку,  благодарил за  чуткий подход к  детям.
Когда мама еще только начинала работать,  он  просил ее быть внимательной и
терпеливой с теми детьми,  у которых нет родителей,  активно вовлекать их в
кружок.  Тася была из детского дома.  К ней мама относилась особенно нежно:
"Тася, у тебя такой чудесный голос! Ты должна петь!"
   - Мам! А почему ты мне никогда так не говорила? Вот мой папочка...
   - Твой  любимый  папочка готов  сказать,  что  угодно...  лишь  бы  быть
хорошим. У тебя нет такого голоса.
   Прав мой папа: "Чужога хвалить, а своего кровнага у грязь топчить".
   В тот же вечер Тася объявила,  что больше выступать не будет.  Прямо так
твердо и сказала: "Больше не буду. Не буду больше".
   Как много непонятного и  загадочного в  жизни.  С  таким голосом -  и не
петь. Почему? А в музыкальной школе есть дети почти без слуха. Им долбят на
рояле одну  ноту десять раз.  Они  из  кожи лезут вон,  чтобы запеть,  -  и
ничего.
   В  двенадцать часов  ночи  торжественно зажгли  лампочки  на  елке.  Все
обнимались, плакали, поздравляли друг друга.
   Начались танцы. Я сидела под елкой, рядом с Андреем Степановичем. Как до
войны с папой...
   "Нормальных  пар"  были  единицы.  Они  сразу  же  становились  объектом
повышенного  внимания,   улыбочек,   пошлых  острот.  Танцевали  девушка  с
девушкой.   В  перерывах  мама  проводила  игры,  аттракционы,  чтобы  дать
отдохнуть баянисту. И это точно, как с папой до войны.
   А  потом директор училища подошел к маме и сказал,  что пора заканчивать
вечер. Некоторые ребята уже выпили...
   Мальчики сидели на подоконниках.  Я  пробежалась...  Да,  действительно,
попахивает...  И разговоры стали развязнее...  Почему они не ходят в кружок
самодеятельности? В кружке были только одни девочки. Эх, вы...
   Мы  с  мамой  счастливо  встретили  Новый  год!  Расходились  под  утро.
Распрощались с  Андреем Степановичем.  Ему через мост к  театру музыкальной
комедии. Мальчишки пошли провожать Андрея Степановича до самого дома, чтобы
по  дороге хулиганы не отобрали баян.  А  мы с  мамой пошли по Клочковской.
Ночью на улице было пусто. Снег валил крупными хлопьями. Я ловила их и была
счастлива. Под Новый год в Харькове часто потом шел такой снег.
   Ночью  на  улице было  непривычно и  страшно.  Когда мы  увидели впереди
темную фигуру,  мама крепко взяла меня за руку. Фигура странно пошатывалась
и медленно приближалась.  Это была женщина:  в шинели, в черных ботинках до
щиколоток.  Только что, несколько часов тому назад, она вела концерт, потом
весело танцевала:..  Так хотелось расспросить маму, но я знала заранее, что
она скажет: "Это не твое дело".
   Ну,  что же происходит?  Тася! Лида! Что же это такое - "жизнь?" Ничего,
ничего я  не  понимала.  Ночью не  спала,  раздумывала над  жизнью.  Может,
взрослые знают что-то такое, чего не знаю я? Может, мне действительно такое
рано понимать. Но я ничем не могла оправдать свою любимицу. Я пристально ее
разглядывала.  Где же та щель,  из которой могло произойти "то"? Я не могла
ее любить, как раньше. Мне мешало "то".
   Меня преследовало видение:  вот,  я уже взрослая, иду качаюсь... На меня
смотрит девочка.  Это тоже я,  но  еще маленькая.  Какая же  я  некрасивая,
отталкивающая,  чужая...  Как мне маленькой стыдно за себя большую...  Нет,
пусть в  жизни мне  будет очень тяжело,  очень...  Но  "этого" со  мной  не
произойдет. Никогда.

ПЕРВЫЙ ЗАРАБОТОК

   Весной, перед самой Победой, мы с мамой поехали в Лубны. Это недалеко от
Харькова.  Там было все дешевле,  чем у  нас на базаре.  После трудной зимы
мама хотела меня подкормить,  поставить на ноги. Мама теперь чаще бывала со
мной,  даже советовалась,  -  ведь тети Вали рядом не было.  Вот почему и в
Лубны мы поехали вместе.
   Чего только на базаре в Лубнах не было: и блинчики с мясом и творогом, и
вареники с  картошкой,  и куличи,  и соленые красные помидоры...  Мы купили
целую корзину яиц, курицу, небольшой каравай пшеничного хлеба и две бутылки
молока на обратную дорогу.
   В  вагоне  мама  подсчитывала,  сколько она  сэкономила и  на  сколько в
Харькове на базаре все дороже. Ее рука судорожно шныряла за пазуху, где она
всегда держала деньги.
   Напротив  нас сидел чересчур бойкий дядька. Как только мы вошли в вагон,
он сразу стал приставать с расспросами: как меня зовут, как зовут маму, где
папа, сколько лет маме, сколько лет папе, "Ай-ай-ай! Какой старый папа".
   - Сами вы старый.
   - Нехорошо так отвечать старшим.
   - А вы не задавайте ребенку бестактных вопросов, - отрезала мама.
   Долго ехали молча.  Поезд часто останавливался.  Входили и  выходили все
новые и новые люди.  Зашла и потеснила нас пара -  муж и жена.  Чем ближе к
Харькову,  тем  теснее  и  теснее  становилось в  вагоне.  К  концу  нашего
путешествия купе было забито мешками и чемоданами.  В пыльном окне садилось
желтое солнце.  Я  подумала,  что хорошо бы  вернуться домой до наступления
темноты.  У  нас такие продукты,  а с вокзала до дома идти не менее часа...
страшно.
   - Девочка, а сколько тебе лет? Как тебя зовут?
   "Начинается..." - подумала я и покосилась на женщину, что потеснила нас.
   - В каком ты классе учишься и почему не в школе?
   Я посмотрела на маму.
   - Так надо, - ответила за меня мама.
   - Я еще учусь в музыкальной школе...  сразу в двух.  Вот,  -  сказала я,
чтобы она не приставала больше к маме.
   - Какая умница! Ты играешь? Молодец.
   - Вообще, я играю, но больше пою.
   - Вот как! Может ты нам споешь? А мы послушаем. Или ты стесняешься?
   Мне услышать,  что я  "стесняюсь" петь,  -  ну  это...  даже и  слова не
подберу -  смешно.  Да  у  меня  внутри сразу разлилось такое блаженство от
предвкушения того, что сейчас будет... Но, сдерживая себя, вежливо отвечаю:
   - Я не стесняюсь. Я спою. Пожалуйста. Что?
   - Давай что-нибудь цыганское!  -  И  с  верхней полки свесилась курчавая
голова молодого парня.  Он хитро улыбался,  и  было видно,  что у  него нет
передних зубов.  Я  выбирала в  памяти самую выгодную песню,  а параллельно
рисовала картину драки, в которой ему выбили зубы...

                   Эх! Да бирюзовые, да златы колечики,
                   Ой, да раскатились тихо по лужку...

   Ну  и  задачу  мне  подкинул беззубый! По правилам, я всегда в конце пою
шуточные, бойкие и цыганские. А тут пришлось в самом начале взять "градус".
Ведь  в  "Бирюзовых  колечиках"  я уже и плечами по-цыгански подтрясываю, и
руками  прихлопываю  в  ритм:  "эч-тата,  эч-тата",  а  в  конце  -  мягкая
пластичная  чечеточка и удары по груди и коленям... Значит, и все остальные
песни дальше придется исполнять живее. И посмелее!
   Среди  пассажиров  началось  оживление.   Меня  рассматривали,   просили
передних пригнуться, чтобы было видно. Самой о репертуаре думать не нужно -
только успевай выполнять заказы. А я знала все. Что попросят - то и пою.
   В то время и для молодых,  и для пожилых - для всех поколений - любимыми
были   одни  и   те   же   песни.   Я   пела  "Землянку",   "Два  Максима",
"Любушку-голубушку", "Шаланды", "Гармониста", "Черемуху", "Синий платочек",
"Соловьи", "Офицерский вальс", "Татьяну", "Чубчик"...
   Как же слушали люди!  Все ждали покоя,  мира,  тишины,  все жили одним -
быстрей, быстрей бы кончилась война! Такие разные люди, попавшие случайно в
один вагон,  суровые и озабоченные,  молчавшие на протяжении всего пути,  -
вдруг услышали песню и  засветились,  и  растаяли,  сидели голова к голове,
плакали, улыбались...
   - Товарищи!  -  сказал вдруг мужчина, что сидел напротив нас и все время
поглядывал на маму.  - Мы получили большое удовольствие. А за удовольствие,
товарищи,  надо платить!  Ее отец сражается на поле битвы за нас, товарищи,
за свою семью,  за нашу Родину!  Отблагодарим же,  товарищи, и девочку и ее
молодую симпатичную мамашу! Кто сколько может, товарищи! - И первый положил
на стол красную тридцатку.
   Больше всего  денег  летело сверху.  Их  кидал беззубый курчавый парень.
Наверное,  вор.  А иначе, где взять столько денег, которые не жалко вот так
кидать?
   На столике лежала гора купюр. Мама была красная, чуть не плакала.
   - Берите, мамаша, не отказывайтесь. Дочка ваша честно заработала. Берите
- пригодится.
   Мама  сидела  вцепившись в  корзину с  яйцами  и  курицей,  и  неотрывно
смотрела на  кучу денег.  Тогда мужчина стал сам аккуратно складывать их по
тридцаткам, по десяткам...
   Поезд подошел к  Харькову.  Все тепло и  уважительно попрощались с нами,
как с родными... Последними вышли мы с мамой и тот дядька.
   "Не отстанет,  -  подумала я,  - хочет у нас отобрать деньги. Специально
затеял этот сбор, чтобы поживиться". Но деньги уже надежно лежали у мамы за
пазухой.
   - А вас как зовут, дядя?
   - Называй просто - дядя Ваня.
   - Большое спасибо вам, дядя Ваня.
   - Чего работать зря? Слушали - пусть платят... А как твою маму зовут?
   Мама сильно толкнула меня в спину.  Мы поспешно попрощались и побежали в
другую сторону от вокзала,  сделали крюк -  и  домой.  Я  неслась и на ходу
придумывала, куда истрачу эти деньги, - мне очень много нужно было купить.
   - Вот, Люся. Здесь шестьсот рублей. Это твои первые заработанные деньги.
Видишь ли, я подумала... мы ведь давно не платили за музыкальную школу, вот
ты сама за себя и заплатишь. Я думаю, это будет правильно. Завтра же напишу
папе письмо на фронт. Он будет плакать...


   А  через  десять  лет  мне  в  Москву мама прислала письмо: "Люся! Ты же
знаешь  папу.  Уже  весь  Харьков  в курсе, что ты нам прислала свою первую
зарплату:  он всех останавливает, всем рассказывает, где ты снимаешься, как
будет  называться  картина,  сообщает  фамилию  режиссера,  всем показывает
фотографию, где ты с Игорем Ильинским. Я перебегаю на другую сторону улицы,
а папа разъясняет тем, кто нас не знает: "А вон то - ее мать".

ПАПА ВЕРНУЛСЯ

   Война кончилась.
   Была  середина  сентября.  В  городе,  на  Клочковской,  в  нашем  дворе
вспыхивали вечеринки.  Это возвращались с войны мужья,  сыновья, женихи. На
всю улицу играл баян,  пели,  голосили,  громко рыдали.  На такую вечеринку
заходи кто хочет -  радость всеобщая.  Обиды прощались.  В нашем дворе тоже
были две такие вечеринки - вернулись мужья.
   Почему же до сих пор нет моего папы?  Когда же,  ну хоть приблизительно,
его ждать?
   ...  В дверь сильно стучали. Мама вскочила и побежала на кухню. За время
войны  я  так  привыкла спать с мамой, что мне стало холодно и одиноко. Это
ощущение я тогда хорошо запомнила. В щели ставен пробивался серый рассвет.
   - Кто?
   - Лель,  ето я!  Открывай,  не  бойсь!  Защитник Родины вернулся -  Марк
Гаврилович, не бойсь!
   Послышались звуки  открываемых замков:  сначала  тяжелый железный засов,
потом ключ один, потом второй, потом цепочка...
   - Та-ак! А хто дома?
   - Люся.
   - Ага, дочурка дома... А ето хто курив тут?
   - Это я...
   - Э-э, здорово, кума! Ну, держися!
   Я  вслушивалась в  незнакомый хриплый  голос  и  не  чувствовала никакой
радости.  Было такое ощущение,  будто что-то  чужое,  инородное врывается и
разбивает привычный ритм жизни.  Вдруг я  вижу,  как  в  комнате осторожно,
согнувшись, появляется человек в военной форме, с зажигалкой в одной руке и
с пистолетом в другой,  заглядывает под стол, хотя стол без скатерти, потом
под кровать,  на  которой я  сижу,  сжавшись в  углу,  а  на  меня никакого
внимания. Вроде нужно как-то реагировать, что-то сказать, но не могу.
   Все эти годы я так ждала папу,  столько раз по-разному рисовала себе его
приезд с фронта...  А теперь все -  его голос,  и его поза, и серая ночь, и
жалкая,  испуганная мама -  все-все-все не соответствовало чуду,  которое я
связывала со словом "папа".
   Из-под  кровати  раздался  сдавленный  голос:  "ничего...  я  усе  равно
взнаю...  Люди -  они скажуть... Тогда держися, тысяча вовков тибя зъешь...
усех повбиваю... и сам у ДОПР сяду. Ну! Здорово, дочурка!"
   Схватил меня  на  руки,  подбросил в  воздух:  "У-у!  Як  выросла!  Якая
богинька стала,  моя дочурочка.  Усю войну плакав за дочуркую..." И залился
горькими слезами,  что "мою дочурку,  мою клюкувку мать превратила в такога
сухаря, в такую сиротку".
   - Марк! Так ведь все голодали, да я сама, смотри, еле-еле душа в теле...
   - От ты, Леличка, куришь, затуманиваешь, а ребенык аккынчательно отощал,
на  глазах  пропадаить...  Ничего,  моя  ластушка,  твой папусик вернулся з
Победую,  теперь  усе  наладить!  Поезд  учера  ще пришов, у девять вечера,
насилу  дождався.  Приду,  думаю,  ноччю,  у  самый разгар... Сорвалось, ну
ничего! - И тут же мне шепнул на ухо: Потом мне усе про нее изложишь, увесь
материал.
   Это был мой папа! Тот, которого я ждала! Но как же я могла только что не
узнать его голоса,  пугаться чего-то "чужого".  Это мой папа!  Его,  именно
его,  мне не хватало все эти четыре года.  Теперь я ему все расскажу -  все
обиды на маму,  про все несправедливости, про стояние на коленях в углу - и
все-все.
   - Ну, Леличка, давай унесем у хату вещи. Што я своей дочурке привез!
   В нашем сером и неуютном доме засверкали декоративные вещи.  Первым папа
вынул бережно завернутое в  тряпочку маленькое ручное бронзовое зеркальце -
сверху бабочка, снизу ангел, разглядывающий себя в зеркало. Наверное, ангел
и поразил папу больше всего.
   Каждый подарок он сопровождал историей:  "У город вошли без боя. Спали у
баронським замку.  Такога я ще з роду не видив. Ты бы поглядела, Леля, якая
красота.  Куда там моему пану у диревни.  Озеро,  лебиди...  Усе стоить,  а
хозяев нима -  как  только што вшли.  Лежить усе на  столах,  собаки воють,
свинни землю  роють,  лошыди хрипять.  Земля  не  паханая -  прямо  плачить
земелька.  Нашей братве што нада - поесть да выпить. Крепко выпили и спали,
а я не спав...  Пошев у во двор,  поналив усем воды, понакармив усех собак,
свинней,  а  на  утро вже усе -  ко  мне на  перебой!  Скотина,  она же  не
виноватая...  Як увидев ето зеркальце -  дай, думаю, дочурочке привезу. Усю
жизнь у него глядеть будить и папусика помнить".
   Так и есть. Смотрюсь в это зеркало с бабочками и ангелом и вижу папу...
   - Лялюша! Про тибя тоже не забыв, - и бросил маме мешок. Ого! Ей большой
мешок. А мне? Мама скрылась в другой комнате.
   - Тибе, дочурочка, ще веломашину женскую привез. Завтра у багаже з Лелюю
возьмем. Прямо на дороге подобрав, сам починив. Не новая, правда, но ездить
ще можна.  А главное,  дочурка,  ты у меня актриса. И я тибе привез главный
подарык!  Исключительно артистическое платтика.  Усе  у  каменнях...  Такое
тяжелое,  черт. Его вже у самом Берлине старушка на базаре за сахар отдала.
Я ей ще и хлеб у придачу -  а она аж руки лезить целовать. "Да што вы, мам,
якой я пан?  -  паном меня называить,  - берите, еште на здоровье". Так она
меня расстроила.
   Чтобы  увидеть  это платье, надо представить себе павлиний хвост, только
не  из перьев, а из бисера и переливающихся камней. Таким оно было сзади, а
впереди  платье  было  короче  и  висели гирлянды бисера, как на абажуре. К
этому  платью  были  еще  зеленые  атласные туфли на высоком тонком каблуке
35-го размера - "ну вокурат, як у дочурки".
   Как  же  папа мой восхищался!  Только он  так умел:  "Вот ета да!  Як  я
угадав.  А  сидить платтика -  як  тут было.  Ну,  дочурка,  ты щас в  меня
настоящая пава!  Утрушкум у во двор оттак,  у етым платтике и выйди -  усех
соседей  на  лупаты  положишь!   Во  папусик  так  папусик!   Во  ето  Марк
Гаврилович..."
   Мы услышали,  как в соседней комнате что-то тихо замурлыкала мама.  Мама
пела редко.  Слух у  нее был неважный,  и  она боялась наших насмешек.  Она
напевала "Осень",  и  в  ее  пении чувствовалась особенная,  ее собственная
радость и  тайна.  Мы с  папой переглянулись -  как-то забыли про маму -  и
вошли к ней. Она испуганно повернулась и вопросительно посмотрела на папу.
   На  ней  было  рыжее шерстяное платье,  все  в  замысловатых сборках,  с
плечиками,  на шее большие янтарные бусы,  а  на плечах чернобурая лисица -
предел мечтаний каждой женщины в то время.  В руках мама держала коричневую
крокодиловую сумку.
   - Ну девки,  якеи вы в меня.  Як на Первое мая!  Во ета семья! Вот тибе,
Лялюша, и Марк Гаврилович!
   Мама собирала на стол все,  что было в доме.  Мы не переодевались.  Папа
сказал: "Ета праздник семьи. Хай усе нарядные будуть".
   И  опять папа полез в мешок.  Опять замирает сердце.  Опять жду,  затаив
дыхание.  Он вынул что-то белое,  тяжелое,  состоящее из рожка и станка, на
котором кружочек с  цифрами.  Папа подмигнул мне,  приложив рожок к  уху  и
громко,  на  всю  квартиру произнес:  "Алле!  Елена Александровна!  Здравие
желаем! 3 вами говорить ваш любимый муж - Марк Гаврилович Гурченко! Як меня
слышите? Не слышу вашега ответа..."
   Мама вошла с тарелкой капусты и, счастливая, смотрела на папу.
   - Марк,  котик,  ну  зачем нам телефон?  Куда нам звонить?  Есть нечего,
дров, угля нет, а ты...
   - Усе  будить,  Лялюша!  Лишь  бы  здоровье господь послал.  Теперь Марк
Гаврилович вернулся!  И хлеб будить, и топливо, и телефон. Зато самый лучий
- белый! Такога ни в кого ни будить!
   Наша голая, серая квартира... Я - в бисерном платье и в атласных туфлях,
мама - с лисой на плечах и с тарелкой капусты и папа - в военной солдатской
форме с двумя медалями и с белым телефоном...
   Сейчас,  через время,  я  смотрю на  это со стороны,  и  мне кажется все
необычным, смешным. А тогда все было естественным...
   Наступило утро.  Уже и выпили,  и закусили.  Я чувствовала,  что мешаю -
мама  все  время заставляла меня  то  посуду помыть,  то  занять очередь за
хлебом...
   Теперь мое место на кровати рядом с мамой навсегда занял папа. Надо было
привыкать к  новой жизни.  Ведь  я  так  о  ней  мечтала!  Ведь наконец-то,
наконец-то вернулся с войны мой самый сильный, необыкновенный папа!

БЛЕСТЯЩЕЕ "ПЛАТТИКА"

   Меня послали спать в  другую комнату,  на диван.  Я  перенесла с собой и
свое имущество:  бронзовое зеркальце,  блестящее платье, атласные туфли, на
стенку приколола два портрета Марики Рекк.  Но спать не хотелось. Мне нужно
было в новом платье пройтись по улице, и чтоб было побольше народу.
   - Дочурка,  дорогенькая,  сходи на  базар,  купи себе усе,  што на глаза
попадеть, - сказал папа и дал мне целый ком денег.
   Мама тоже пролепетала что-то одобрительное и даже деньги не пересчитала,
как будто боялась,  что я  не уйду.  Да мне только это и  нужно -  выйти на
улицу.  А  базар!  Я  об этом и не мечтала.  Это ведь куда интереснее,  чем
просто гулять по улице!
   Дорога на базар!  Сколько раз я  ее исходила вдоль и  поперек.  Как я ее
люблю! Сейчас будет поворот на Лопань, где я часами стояла на морозе, чтобы
набрать воды  из  проруби...  Прощай навсегда,  проклятое время!  Мой  папа
вернулся с  победой!  И я иду в блестящем "платтике",  в атласных туфлях на
высоком каблуке, в руке пачка денег, на меня все оглядываются.
   Все  возбуждены.   Все  спешат.   Сейчас  время  такое  -   радостное  и
неспокойное.  Все  одеты пестро -  от  пальто и  ватников до  ярких цветных
халатов и  чернобурых лис...  На  меня реагировали по-разному:  "Ух,  какое
платье",   "Чего  только  не  увидишь  теперь",   "Девочка  еще,   а  одета
по-взрослому",  "А может эт