гая талантливая и  эмоциональная душа.  Если  танец  навязан актеру,  то
сразу заметно,  что он не танцует,  а работает.  А работы в легком жанре не
должно быть видно. Именно в этом смысле он действительно "легкий".
   Теперь мне вроде простили старые грехи - принадлежность к легкому жанру.
Недавно в  одной статье,  где разбирались мои последние драматические роли,
проскользнула мысль:  теперь,  мол,  она  имеет  право  повалять  дурака  и
побалагурить в "Бенефисе".  Рядом с такими серьезными ролями это можно себе
позволить...  Нет, для меня это не так. Мой любимый легкий жанр меня всегда
обновлял и делал счастливой, несмотря на результаты.
   И тогда,  в деревне,  после концерта, мы с папой были так счастливы - мы
два часа "держали" зал!
   По  Дунаевщине мой  папа прошел могучим ураганом.  Его никто и  ничто не
сдерживало, и он "выступал" во всю свою силу! Было все: и радость, и слезы,
и безудержное загульное застолье,  и тяжкое похмелье, и концерт во фраке, и
воспоминания,  и "кровенные", и батька, и поминки, и Фекла, и нож, и драки.
Деревня словно бы вздрогнула, всколыхнулась, словно обновилась...
   Нас  провожали всей  Дунаевщиной.  Все  несли гостинцы "для Марки и  его
дочки от городской бабы"...
   Но больше всех хлопотала Фекла:  "Для Люськи, для Лели. - А потом увидит
меня,  покраснеет:  -  Для  твоей мамки".  Провожала нас до  самого поезда.
Десять километров пешком несла на  себе  самое тяжелое.  Папе не  дала:  "У
папки твоего живот увесь рваный..."
   Всю жизнь папа втайне страдал за  Феклу и  за сына Володю.  Всю жизнь им
помогал...  Когда я была с папой в деревне,  Володя служил на флоте - он на
восемь лет старше меня. Я его увидела позже... Он похож на папу, только нос
с горбинкой, как у Феклы. После армии Володя стал шахтером в Дзержинске. Он
и сейчас там живет.
   Когда папа умер,  Володя приехал на похороны со своим старшим сыном.  Мы
стояли  рядом,   такие  разные,   но  очень  родные.   А   напротив  стояла
"Ляксандровна" -  так  называл Володя мою  маму.  Я  все  время смотрела на
Володины руки - большие, сильные, точно как у папы, и, точно как у папы, на
них были черные точки от угля...
   Став взрослым,  он все понял,  простил отца.  Но разве можно было его не
простить? Ведь это же был папа... Он был таким. Вот и все.
   Фекла так никогда больше и не вышла замуж, все ждала своего "Марку".
   Мы стояли последний раз вокруг "Марки": я, Володя, мама... и молчали...
   "Спи спокойно, дорогой папа, - сказал, наконец, Володя. - Хай земля тебе
будить пухум..."  Первый раз в  моей жизни папу при мне еще кто-то  называл
папой...
   Тогда,  в  1946 году,  когда мы возвращались домой в Харьков,  папа меня
попросил: "Не нада, дочурка, не гавари Лели... Ты же ее знаешь, не пойметь,
начнеть вырабатывать себе разное..."  -  И  заплакал.  Я  опять его  сильно
любила, даже еще сильнее.

СОВСЕМ БЕЗНАДЕЖНО

   Вернулся раненый Паштетик,  он сильно хромал.  Паштетик работал в пивной
на базаре, зарабатывал неплохо. Он предложил папе тоже поработать в пивной,
чтобы продержаться, но мама об этом и слышать не хотела.
   В  доме у  нас  было совсем безнадежно.  Кончилась деревенская картошка,
кончилась мука, папа метался по городу, от дружка к дружку, по учреждениям,
но  работы по  специальности все не было.  И  вскоре папа,  провожая меня в
школу,  шепнул,  чтобы я его нашла на базаре в пивной:  "Нада, дочурка, мне
подсобить. Тока маме ни звуку". После школы я прямиком - по Рымарской через
Бурсацкий, на базар - к папе!
   ...  Скоро  в  пивной  появились  постоянные  клиенты  -  папины  и  мои
поклонники. Все желали угостить баяниста. Буфетчик наливал клиенту водку, а
папе воды.  Папа весело чокался,  говорил свое "за  честь,  за  дружбу",  а
вечером получал деньги за  водку,  которую не  пил.  Зато холодной воды ему
приходилось выпивать больше литра за вечер.  "Вот баянист,  какой здоровый,
черт!  Как пьет!  И не пьяный",  - удивлялись посетители, и папин авторитет
еще больше вырастал.
   Мои походы к  папе держались в строгом секрете от мамы.  Если бы от этом
узнала  Матильда Владимировна?!  Да  меня  бы  с  позором выгнали из  обеих
школ...  А  я  бегу без оглядки к  папочке в  пивнушку,  которую он называл
солидно -  буфетом.  "Да работаю щас временно ув одном буфете...  Скоро вже
будить настыящая работа".  Настоящей работы еще долго не было,  но жить нам
стало немного легче.
   Я  пела,  а  клиенты,  бывшие  фронтовики,  большей частью,  израненные,
потерявшие родных, теплели, оттаивали, начинали вспоминать... У буфетчика -
больше заказов,  папа чаще пил  холодную воду,  а  мне  сыпались деньжата и
очередной заказ:

                   Как-то на вокзале молча мы стояли,
                   Будто мы попали в сказку или сон.
                   У билетной кассы, в затемненном зале,
                   Кто-то пел чудесно под аккордеон.
                   ... И когда умолкла ария Надира,
                   Мы спросили: "Кто он, этот молодец?"
                   Нам ответил рядом голос пассажира:
                   "Вот он в гимнастерке, раненый боец.

   (Папа на басах: па-па-па-па).

                   Обыкновенный русский человек,
                   Каких у нас в России миллионы.
                   Обыкновенный русский человек,
                   Надевший молча каску и погоны,
                   Любитель петь, шутник неугомонный,
                   Обыкновенный русский человек".

   У  нас  в  доме  появились  новые  "кровенные"  друзья,   рьяные  папины
поклонники. Один - без руки, другой был танкистом, горел в танке - половина
лица обожженная.  А третий, такой красивый, голубоглазый, совсем молодой, -
на коляске,  без ног. Валентин. Подъедет, ни на кого не смотрит, глаза вниз
- ни "здрасте", ни "до свидания": "Марк Гаврилович у себя?" Проезжает прямо
в комнату -  хоп -  на стул вместе с коляской и смотрит влюбленными глазами
на папу.  А  маме было приказано принимать всех вежливо и быть "поласковее,
полегчий з  людьми,  якеи пострадали за Родину".  Начиналась любимая песня.
Пел ее папа:

                   Майскими короткими ночами,
                   Отгремев, закончились бои.
                   Где же вы теперь, друзья-однополчане,
                   Тех боев и спутники мои?
                   Если ты случайно неженатый...

   Валентин жениться не успел... Танкиста жена бросила... А у того, что без
руки, все умерли в оккупацию...


   Этот день я в жизни никогда не забуду!  Маме сообщили, что меня видели в
пивнушке.  Сначала был жестокий скандал.  "Какой ужас!  Какой позор! Больше
так  жить невозможно!"  Она  возьмет меня и  уйдет из  дома,  а  папа пусть
остается со своими сявками и  бродягами.  -  "Это то,  что тебе надо!" А ей
хватит всю  жизнь  страдать.  "И  ребенка тянет за  собой!"  Ах,  какая она
несчастная!... Папа стоял, виновато опустив голову.
   И  вот  в  самый  разгар  скандала  появляется  вся "кровенная" троица с
выпивкой, садятся по своим местам, и пошло "За честь, за дружбу", "За Марка
Гавриловича!",   "За   Родину!",   "За   Сталина!",   "Где  же  вы  теперь,
друзья-однополчане?"...  И выпивки не хватило. Водки в доме не было. Деньги
лежали в шифоньере под замком, а ключ был у мамы.
   - Лялюша, подкинь деньжат...
   - У меня денег нет.
   - Лялюша полегчий,  полегчий...  ты  ж  меня знаешь.  Прошу по-хорошему:
сходи у магазин. У меня у доми мои кровенные друзья.
   - Нашли  себе  пристанище!   Вон  пусть  идут  на  базар,   в  пивнушку,
"кровенные".
   О чем мама думает? Как она отвечает? Разве с папой так можно? Да еще при
людях, да когда он в таком состоянии... Что сейчас будет?!
   - Значит, не дашь?
   - Нет.
   - Та-ак. Где мои пять братов, свинцом налиты - смертю пахнуть? - спросил
папа,  оглядывая свою огромную пятерню.  -  Я  ДОПРа не боюсь...  Ну,  сама
напросилася!
   В маму полетели бутылки,  стаканы, тарелки... Мы выскочили в коридор, но
потом я не выдержала,  опять заглянула в комнату -  меня-то папа не тронет.
На ходу перевернув стол, он подскочил к шкафу, одним ударом пробил фанерную
дверцу (она аж запищала,  бедная).  Папина рука осталась там, внутри шкафа,
он с силой рванул ее, и дверца открылась.
   Папа десять лет был забойщиком в  шахте.  Уголь тогда рубили вручную,  и
папины руки были необыкновенно сильны.  Один раз он  на спор пробил дубовый
стол.  Потом  две  недели не  мог  играть.  Очень любил быть  победителем в
спорах.
   Папа  вырвал руку,  взглянул в  зеркало.  Белые  страшные глаза попали в
"волну",  стали вдвое больше.  Белое лицо.  На  лбу черные слипшиеся кольца
волос...  Даже  "кровенные" притихли и  перестали подначивать папу:  "Ну-ка
покажи ей..."
   Мы с  мамой побежали к тете Фросе.  Она теперь жила в такой же квартире,
как и мы, только подальше на Клочковской. Мы часто к ней ходили. Тетя Фрося
папу знала с моего рождения.
   ...  Мама точно рассчитала, когда пора возвращаться домой. Она шла очень
быстро,  победоносно напевая,  заранее предвкушая наслаждение от того,  как
папа сейчас будет просить прощения.  Я еле поспевала за ней и не знала, как
мне вести себя: кого винить, кого жалеть, на чьей стороне быть...
   Папа  сидел  посередине комнаты на  стуле  без  спинки,  вокруг -  битая
посуда, стол перевернут, руки у папы в засохшей крови...
   Как только нас увидел,  обхватил голову руками и  зарыдал.  Каждый раз у
меня сердце разрывалось от жалости к  нему.  А  мама стояла с  неприступным
видом и  с  тайным удовлетворением слушала:  "Лялюша,  дорогенькая,  прости
меня,  прошу от чистага серца,  бога ради... Я ж тибя усегда честь по чести
прошу -  когда я пьяный,  будь ласка, не иди супротив меня, подражай мне, а
то будешь бедная. Я ж тогда делаюсь... убить могу. Дочурочка, моя ластушка,
скажи хоть ты ей, ты ж меня знаешь. Я ж ДОПРа не боюсь".
   ...  Я  вижу,  что  рядом  с  разбитой посудой лежат папины инструменты:
напильник, ножовка, молоток.
   Я смотрю на шифоньер. На месте безобразной дырки в дверце папа аккуратно
выпилил  овальную  рамочку.  А  с  внутренней стороны  приклеил фотографию,
снятую  в  Берлине.   Стоит  мой  папа  на  лужайке,  на  фоне  знаменитого
"баронськага" замка,  в  черном фраке,  в белой манишке,  в руках "Фрателли
Грозио", а на лице - лучистая, добрая "папина" улыбка!

РАБОТА ПО СПЕЦИАЛЬНОСТИ

   Впервые после войны папа опять стал баянистом. Наконец-то начал работать
по  специальности.   Это  был  санаторий  для  ослабленных  детей,  больных
дистрофией. Он находился тут же, в городе, на улице Чайковского. Занимались
с  детьми воспитатели-учителя.  Вместе с  папой устроилась сюда  работать и
мама.
   Этот  санаторий Чайковского был  первым  этапом  в  нашей  жизни,  после
которого мы стали лучше жить.  Папа и мама словно помолодели.  И каждый раз
счастливые шли на работу.  К  детям!  Как до войны.  Даже не верилось,  что
невзгоды, мытарства, огорчения позади.
   Папа,  взвалив баян  на  плечо,  громко,  чтобы  все  слышали во  дворе,
говорил: "Ну, я пошел у санаторию к дитям, они меня вже ждуть..."
   "Дядя Мара пришел!"  -  кричали дети,  обступая папу.  Он снимал с плеча
баян, а они аккуратно снимали с баяна чехол, "готовили инструмент к работе"
и смотрели в ожидании на дядю Мару.
   Меня  тоже  устроили  в санаторий. Мама работала за мою путевку. Как мне
прекрасно  жилось  в  санатории  на Чайковского! Хожу в школу, делаю уроки!
Чисто,  красиво!  Ем  четыре  раза  в  день!  В  санатории нам читают вслух
интересные  книги:  "Четвертую  высоту"  - про Гулю Королеву, сказы Бажова,
книги  Аркадия  Гайдара, "Детство" Горького, больше всего я любила "Голубую
чашку" Гайдара.
   Однажды наша воспитательница почувствовала себя плохо.  Чтобы не сорвать
мероприятие, то есть "чтение вслух", она попросила почитать детям мою маму.
   - Пусть это лучше сделает Марк Гаврилович,  засмеявшись чему-то, сказала
мама.  Я-то  знаю чему...  Она хотела подшутить над ним,  чтобы они были "в
расчете".
   - Дядя Мара! Пусть дядя Мара! - закричали дети.
   - А што я, не змогу? Да пыжаласта, бога ради. А ну, ребяты! Стройно, усе
разом в зал - шагом арш!..
   Все дружно и  дисциплинированно пошли в  зал.  И,  обращаясь к  маме и к
обслуживающему персоналу, папа сказал:
   - Тока штоб из вас - никаго!
   Уже и  ужин накрыли.  А за дверью папин голос,  дружный детский смех или
вдруг такая тишина,  что слышно собственное дыхание. Дети слушали папу часа
три.  Никто  не  просился выйти  в  туалет  или  попить  воды.  Расходились
бесшумно, мыли руки, тихо садились за столы.
   - Марк Гаврилович! Что вы там с детьми сделали? Их не узнать.
   - А  ничего.  Жить их вчил.  Батьку з мамкой уметь уважать.  Про то,  як
батрачил у  помещика,  когда быв ще таким,  як они...  ну,  про войну...  И
сказенку одну "про вогниво". А больший ничегинька.
   Я  так гордилась,  когда дети спрашивали у  меня:  "Ну когда придет дядя
Мара?"
   В  1948 году папа и  мама поступили на  постоянную работу в  харьковский
Дворец пионеров. В нем они проработали двадцать лет.
   Мама  поставила спектакль с  песнями и  танцами "Царевна-лягушка".  Роль
царевича играла очень талантливая и музыкальная девочка -  Неля Легезо. А я
играла царевну-лягушку.  Спектакль состоялся прямо во дворе санатория.  Вот
тут-то и пригодилось мое блестящее павлинье платье.
   В  то  время у нас в доме жили кот Мурат и собака - приблудный дворняжка
Тобик.  "Исключительная  собака!  Умный,  як  зверь.  Мы  з Лелюю ще только
собираемся  в санаторию, а Тобик - блысь - вже нема! Приходим у санаторию -
а  мой  Тобик  вже  сидить  коло  ворот  и  нас  ждеть... Язык высулупить и
смееться. Во собака! Через увесь город дорогу у санаторию знаить..."
   Тобика дети гладили, кормили, играли с ним...
   И  вот,  в  первом  действии этой пьесы я (еще лягушка), с ног до головы
накрыта разрисованной плащ-палаткой, прыгаю на четвереньках и, держа в руке
стрелу,  говорю:  "Ква-ква,  Иван-Царевич,  не  отдам, не отдам... Ква-ква,
Иван-Царевич,  не отдам, не отдам..." Все слушают, но интереснее всех моему
папе. Сидит, открыв рот, боясь пропустить вступление к арии царевича...
   "И  вдруг,   перескакивая  театральную  площадку,  довольный,  помахивая
хвостом,  из кустов выходит наш Тобик...  Мы все помертвели -  рассказывала
мама - подходит к Люсе и прямо ей в лицо мордой..."
   "А я как закричу! Я ведь под плащ-палаткой, вижу только землю... и вдруг
под нее залезает собачья морда. Я вскочила. Все как захохочут!.." - "Тобик!
Тобик! Иди сюда! Молодец, Тобик!"
   А  бедный папа чуть не плакал.  "Ну,  чего вы,  дети?  Ну,  успокойтеся!
Ничегинька смешного!  Что вы,  на  самом деле?  Он  же Люсю взнав...  Ето ж
исключительно умный собака... эх! Ну, не повезло нам, дочурочка... ладно...
что бог не делаить,  усе к лучшему... Зато щас, у во втором действии, ты як
выйдешь у блестящем платтику - усе рты поразинуть... Ну давай, приготовьсь,
не тушуйсь... Усех положишь на лупаты..."
   Так и было. Я как вышла в этом платье, - а на солнце оно так горело, что
глаза  болели,  - смотрели только на мое платье... Ария царевича, финальный
дуэт  никого  не  интересовали.  Да  еще  рядом  с  моим  платьем  марлевые
самодельные костюмы царевича...
   ...  На  следующую  смену  спектакль возобновили. Тобика закрыли дома. Я
выступала уже в марлевом платье и в картонном кокошнике, покрытом блестками
из бумаги от конфет. В этом костюме сохранились фотографии.


   Это  началось  с  детства.  Саморежиссура. Я заранее, наперед отгадывала
будущую  атмосферу  события  и  под  нее  организовывала свой внешний вид и
внутренний    настрой.    Долгое    время    это    происходило   стихийно,
подсознательно...  А  потом стало необходимым, естественным и закономерным.
Как  в  работе  над  ролью,  так и в повседневной жизни. Я замечала: если я
одета  в длинное - у меня и походка, и пластика, и голос, и рост, и улыбка,
и  возраст,  и строй мыслей - одни. Если я одета в строгий деловой костюм -
другие.  Если  на  мне  широкое  и  бесформенное - третьи. Если я в узком и
коротком  -  четвертые.  Иногда  главное  в  костюме,  в  поведении  решает
периферическая деталь - ну... ширина проймы рукава, например.
   Несколько раз я  делала "ляпсус" и  была одета не в "атмосфере",  и меня
уносило совсем в другую сторону. Я "разочаровывала". Стала учиться на своем
горьком опыте и извлекать выводы.  Есть женщины,  актрисы, - всегда ровные,
приятные,  красивые.  От того,  что они надевают красивый, необычный наряд,
они становятся еще красивее, но остаются узнаваемыми. У меня все труднее. Я
совершенно,  тотально меняюсь.  Становлюсь новой сама для себя. И это новое
вводит меня в  азартную игру.  Я  вдруг боюсь себя.  И  мне  нужно огромное
напряжение всего организма, максимальный контроль за собой, чтобы это новое
не "занесло",  чтобы не повторять ошибок.  Невероятно трудно вернуть к себе
потерянный интерес.
   Если в роли до мельчайших подробностей разработан костюм, прическа, если
в них точно угадано время -  то и походка,  и пластика,  и голос, и рост, и
улыбка,  и возраст, и строй мыслей - все приходит само, независимо от меня.
Я уже свое главное предугадала.  И тогда мне совершенно неважно, красивая я
или некрасивая,  молодая или старая.  Тогда "работает" характер персонажа -
человек.
   Ну, а того платья, "артистического платтика" уже не было. К тому времени
у  меня дома его  перемеряли почти все  девочки из  класса.  Ажиотаж вокруг
платья прошел...
   Я сама всю жизнь ищу такое, как то, папино.
   Сколько ребят  в  те  радостные веселые массовки познакомились с  "тетей
Лелей и дядей Марой".  Одно поколение сменялось другим, и бывшие дети потом
приводили во  Дворец своих детей все к  тем же "тете Леле и  дяде Маре".  И
папа  каждую  массовку играл,  как  первую  в  жизни:  всегда  дольше,  чем
полагалось по  времени,  -  столько,  "скока  дети  захотять".  Когда  мама
загадывала загадки,  он шепотом детям подсказывал ответы.  Или,  пораженный
смекалистым ребенком,  выкрикивал:  "Во ета парень,  во ета галава",  "якая
чуковная девычка, як моя дочурка".
   Папа гордился тем, что их с мамой в городе все знали.
   -  Та  што  там  гаварить...  як  иду  з  быяном  по  городу, усе з окон
выглядають: "Здрасте, Марк Гаврилович! Здрасте, дядя Мара!" Усе - и дети, и
взрослые.  Ну  а як же? Хорошага человека видать зразу... А ее - не-е, Лелю
не  любять,  боже храни, - бояться... ну и уважають. Што правда, то правда.
Работник она не плохой... Што да, то усегда да... я ж не против.
   Но  работа  держалась на  маме.  Если  надо  было  быстро  решать,  папа
примолкал.  А когда все уже было обдумано и осуществлено, папа говорил свое
последнее "решающее" слово и был собой очень доволен. Он прекрасно понимал,
что это сделала мама,  но ведь он муж,  мужчина...  Мы ему подыгрывали,  и,
улыбаясь, переглядывались с мамой...
   Во Дворце мама вела урок бальных танцев.  Они были очень модными. Танго,
фокстрот и  линда  были  категорически запрещены.  Мы  разучивали падеграс,
миньон,  падепатинер.  В начале мы с мамой исполняли показательный танец, а
потом девочки и мальчики парами повторяли движения.
   В  кружке мне очень нравился Вова Серебрийский -  высокий,  чернявый,  и
фамилия такая "дорогая" - Серебрийский, а не какая-нибудь Гурченко. Меня он
никогда не приглашал танцевать.  Вова танцевал с разными девочками,  никому
не отдавая предпочтения,  но в  него были влюблены все.  Мама догадывалась,
что Вова мне нравится.  Это просто было написано у меня на лице. Иногда она
нас насильно соединяла для показательного танца.
   "А  сейчас Вова  и  Люся покажут,  как  нужно вести даму за  руку и  как
правильно держать голову..."
   Я,  покраснев,  счастливая, с готовностью выскакивала в круг, а Вова шел
медленно,  с  тоскующим выражением на  лице.  А  после танца уходил от меня
ускоренным шагом. Хотелось плакать... Ну почему я ему не нравлюсь? Я ведь и
пою, и танцую, а теперь уже и на ак