ось застойных явлений. И она
дни  и ночи напролет носила девочку на руках. Когда мы с папой появились на
пороге,  мама обрадовалась и расцвела. Машенька хрипло и прерывисто дышала.
"Лель,  хай  ребенык  побудить  з  родною мамую", - разрешил папа. И мама с
неловким  сожалением оторвала от себя комок в тряпочках, пахнущих больницей
и  чем-то пряным. Ребенок больной-больной, а тут вдруг сразу "почуковнел" и
зорко  стал  следить за тем, что будет "дальший". Глаза у моей дочери стали
как  у  умного,  битого  жизнью  щенка,  которого  продают  на рынке новому
хозяину. "Унученька ты моя дорогенькая, ето ж твоя родная мама, я ж тибе за
ее  гаварив".  Девочка посмотрела не на меня, а куда-то в моем направлении.
Слабо  провела  по  моей  щеке  влажной ладонью, мол, это я знаю. А они-то,
они-то куда уходят и дверь закрывают, ушли? А я? Оставили меня с этой чужой
тетей,  мамой...  Ее  лицо  начинало  стягиваться  к середине. Глаза крепко
закрылись.  Подбородок  подтянулся к носу. Нос провалился. И после сильного
шипа  из  широко  открытого  рта  вырвался  неожиданно мощный хриплый крик:
"Леля,  Леличка,  Лелюшенька,  любимая,  дорогая  моя!!!  А-а-а..." Тело ее
судорожно вздрагивало и сотрясалось. Она изо всех сил колотила меня мокрыми
кулачками.  Двери  в  палату  широко  распахнулись. Родители вскочили. Мама
выхватила  у  меня  ребенка.  Машенька  обвила  ее  шею  своими  худенькими
ручонками  и  сразу  затихла.  Все  случилось молниеносно быстро, как будто
заранее все знали, что произойдет. А я прижалась к папе.
   Мой  ребенок  счастлив.  Он  купается  в  море любви. Так же в этом море
купалась  и  я.  Море  любви - из него я вынырнула и отправилась в одинокое
неизвестное  плавание.  Море любви - вот чего я искала. Вот чего я ждала от
всех  вокруг... Как часто я ощущала мучительную пустоту в душе, тоску, сама
не  знаю  о  чем.  Как  часто я чувствовала, что искала чего-то эфемерного,
ускользающего, но необыкновенно прекрасного - самого-самого: когда летишь и
хочется  крикнуть на весь мир: "Я нашла, слышите? Я нашла! Я купаюсь в море
любви!"  Но  нет,  это  оставалось недостижимым. В моей семье умели любить.
Уметь  любить,  как  понимаешь  со  временем,  это редкий талант. Еще более
редкий, чем талант в искусстве. Моей дочери будет так же тяжело, как и мне.
Мы  с  ней  в  детстве  получили  большую дозу этого "моря". Только она еще
больше,  ведь моей маме было восемнадцать. А теперь ее бабушке - сорок два.
В  сорок два года к маме пришло то, чего она не понимала в молодости. И все
равно,  с  папиным  "океаном" не могло сравниться самое бескрайнее море. Ну
какие же мы разные с моей дочерью! Я всю жизнь призываю: "Папочка, папусик,
любимый,  любименький".  Мой ребенок призывал в трудные минуты Лелю: "Леля,
Леличка,  любимая,  дорогая  моя".  Как  будто  не  слышала от дедушки слов
"любименькая,  Дорогенькая".  Вот  как  интересно.  В  полтора года ребенок
инстинктом  верно почувствовал, что все жизненно важное идет от Лели. Она в
семье  подпольный  главнокомандующий. Они с мамой одной группы крови. А мы,
конечно, с моим папой.
   После развода нам с дочерью досталась тринадцатиметровая комната в общей
квартире  на  первом  этаже высокого московского дома на большом проспекте.
Был  1962 год. Ей уже было три года. И настала пора забрать ее у родителей.
Как  им  это  ни было тяжело они понимали, что ребенок должен жить вместе с
матерью. Этот ответственный момент - "передача девычки з рук на руки" - был
уже  не  импровизацией,  а  продуманным,  выверенным  спектаклем.  Моя мама
привезла  дочь,  якобы  в  гости  к ее маме. Три дня мы ходили по зоопарку.
Побывали   в   кукольном   театре.   И   любимое   мороженое  покупалось  в
неограниченном  количестве.  Все исполнялось по папиной программе: "Леля ей
не  даеть  удоволь  мороженага.  А  ты, як истинная родная мать, дай своему
ребенку  столько, сколька он просить. И тогда она зразу распознаить, аде на
самом деле есть истинная мать. Ты ж сама, дочурка, знаишь, что Леля человек
вредный.  А  ты,  як  мать,  етый  вред  убери  з дороги. Ребенык усе чисто
понимаить".  В  общем,  приручение  шло  полным  ходом.  Но как только мама
отставала,   девочка  тут  же  замедляла  шаг,  оглядывалась,  забывая  про
мороженое  и  про  меня. Ночью спала только с бабушкой - рука з руке. И вот
проснулась  она  утром  и  обнаружила,  что  бабушки  нет. "А Леля уехала в
Харьков,  к дедушке. Мы теперь с тобой будем жить в Москве, - говорила я. И
чувствовала  свою  полную  несостоятельность.  -  В  Москве  хорошо", - а в
голове:  ты еще скажи трехлетнему ребенку, что Москва - столица. Скажи, что
в  Харькове таких мишек нет, каких мы видели в зоопарке. Что делать, с чего
начинать  совместную  жизнь?  Дочь  смотрела  на  меня  слепыми,  ничего не
видящими  глазами.  Не нужна ей была столица с мишками и мороженым. Ее мозг
лихорадочно  работал и, видно, зашел в тупик. А лицо, как тогда в больнице,
пошло собираться к середине. Но крика не было. Некого было звать на помощь.
Начались  всхлипывания,  перемежающиеся  с  горькими  стонами, как бывает у
взрослого  человека, несправедливо обреченного на муки. Потом она бросилась
к  двери.  Но  дверь  была  на  замке.  Тогда  она стащила со своей подушки
наволочку  и  стала  судорожно  складывать  в нее все свои вещи - грязные и
чистые,  сухие и мокрые. Пряталось в наволочку все, что имело хоть какое-то
отношение  к  ней.  Потом  она надела байковую теплую пижаму, хотя на дворе
стояла  жара.  Но ведь дедушка учил, что пар костей не ломит. Сунула ноги в
сандалии  -  левый  на  правую  ногу,  правый на левую. При этом она что-то
говорила  и  говорила.  Всхлипывания перемежались монологом, в котором ясно
слышались  слова:  Леля,  дуся  Марк,  парк  Горького, кот Мурат, массовка,
Дворец  пионеров,  Клочковская.  "Дай ключ", - потребовала она. Я протянула
ключ.  Но  он  ее  испугал, потому что ничем не напоминал дедушкину тяжелую
связку ключей, похожих на металлические детали разорвавшейся бомбы. "Открой
дверь". Я открыла дверь. И моя дочь, как птица, вылетела от меня на большой
двор.  Запомнив  дорогу,  не  петляя, она уверенно побежала. И понеслась по
большому  Московскому проспекту со своей наволочкой, из которой выглядывали
бегемоты,  слоны и ночные рубашки с цветочками. "Чья это девочка, товарищи?
Девочка,  чья  ты? Где ты живешь? Кто твои папа и мама?" - "Я еду до Лели и
до  дедушки  Марка у Харькув!" Да, самая пора забирать ребенка. Потом будет
уже поздно. Вот уже и дедушкин диалект налицо.
   Боролись мы долго -  кто кого.  До изнеможения. Несколько ночей мы почти
не спали.  Тупо смотрели друг другу в  глаза.  И  молчали.  Потом враз обе,
обессиленные,  уснули. Я в кровати. Она в кресле. Из протеста не ложилась в
кровать.  Ведь кровать -  это  все-таки этап смирения.  Кровать -  это  уже
что-то окончательное.  Ранним утром я открыла глаза.  На меня был устремлен
чистый и ясный взор моей,  ох какой,  загадочной дочери:  "Мамочка,  я хочу
питиньки".
   Слава богу,  думала -  не выдержу. И я сразу же окунула ее в свою жизнь,
свои гастроли,  концерты. Пусть познает жизнь своей мамы горячим, недетским
способом.  И  пойдут потом укрощения и  притирки и  ощущение страха уже  не
только  за  себя,   но  и  за  родное  существо  рядом.  И  новое  ощущение
материнства. И выработка личных методов воспитания, соединяющих и "море", и
муштру. Это все потом.
   "Ничто  на земле не проходит бесследно". Стрессы и неприятности закаляют
душу,  но  подтачивают  организм.  Все  мои  перипетии  вылились в болезнь,
которая  полностью  выбила  меня  из  жизни. Я почувствовала сильную боль в
суставах  ног и рук. Сердце бешено застучало и давало сто тридцать ударов в
минуту.  И  самое  страшное  -  стал  пропадать  голос. Сначала подсипывала
слегка.  Это  стала  замечать  к концу картины "Гулящая". Но в РОЛИ усталая
сипотца  была  даже к месту. А потом голос стал совсем не мой. И однажды он
исчез  совершенно.  Актер без голоса - все равно что машина без мотора. Как
дерево  без  листьев.  Как рояль без клавиш. Нет большей драмы для артиста,
чем  потеря  голоса.  Пусть  даже излечимая и самая кратковременная. Потеря
голоса  -  этим все сказано. Спроси об этом у артиста, пережившего такое, и
увидишь, как изменится его лицо, как моментально у него пропадет юмор. И он
начнет  прочищать  горло  -  гм-гм,  гм-гм.  И  это  чисто инстинктивно, от
панического  страха  повтора  такого  наваждения. Мне кажется, что артисты,
перенесшие  длительную  потерю  голоса,  уже  пережили в жизни своеобразную
трагедию. У меня же голоса не было больше года. "У двадцать пять лет полная
калека".  Что  делать,  куда  деваться?  К  родителям  в  Харьков?  Жестоко
обрушивать  на них еще и это. Они счастливо живут себе и не ведают, что там
со  мной на самом деле. Обмолвлюсь кое-каким словом маме по телефону, и она
ходит мучается, ничего не говорит папе.
   - Лель, можа з дочуркую что неладно, а, Лель?
   - Да нет, Марк, у нее все в порядке, у меня свои дела, отстань.
   - Дочурка,  -  спрашивал он у меня, - а якеи у нее могут быть свои дела,
когда мы з  ею делаем усю жизнь одно общее дело на благо нашего народа.  Мы
делаем людям  веселую жизнь,  дочурка,  ты  ж  сама  знаишь.  Значить,  што
выходить? Значить, она улюбилася. А як же иначий?
   И  он  уже  высчитывал в  кого.  И  самое удивительное,  что у  него все
сходилось.  Все совпадало и все подтверждалось:  "Когда твоя мать ездила до
тибя у  Москву,  и етый парень з парка Горькага вокурат в етый самый мумент
быв у сталице.  И он тут як тут. Ну што ты на ето скажешь, а, дочурка? Ей и
нима чем крыть".
   Я его выслушивала,  говорила,  что мама была с Машенькой, не выходила из
дома. Но больше всего я боялась, вдруг он заметит, что я вот-вот рассмеюсь.
Дорогая моя мама!  Сколько же  она выдержала несправедливых обвинений из-за
того,  что  умеет похоронить в  себе  тайну.  Из-за  того,  что  умеет быть
настоящим другом.
   Это  было  безжалостно, но я опять обрушилась на родителей Папа встретил
беду  мужественно.  И  сразу же приступил к действиям: "Отыскать у Харькуви
врача,  а  лучий  -  "прохвесора"  У  меня  обнаружили  сильные эндокринные
нарушения.  Отсюда  V. частый пульс. Если подлечить основную болезнь, будут
уходить  и  боли  в  суставах.  И родители положили меня в больницу. Я была
настолько  сломлена всем комплексом навалившегося на меня - одно на другое,
без передышки, что могла понять сам факт происшедшего - вот я и в больнице,
но  не  его  значение  - что я сильно больна. И тут, в больничной палате, у
меня появилось много времени для того, чтобы видеть себя со стороны. Думать
и  анализировать,  делать  выводы.  Вставать, ходить, приседать было мукой.
Говорить  нечем  -  один  сип.  Так  что  целыми  днями я лежала и молчала.
Принимала  лекарства  и  думала,  думала. Вспоминала и перемалывала. Ах эта
больничная зима 1961-го...
   Меня постоянно преследовала мысль,  что,  куда я ни отправлюсь,  хоть на
край земли,  мне все время теперь чего-то  будет не хватать.  И  мои поиски
будут  безнадежными.  Я  часто  видела ту  квартирку на  окраине Москвы,  в
которой наводила уют. В которую отовсюду привозила разные штучки. Но они не
прижились.  А так и остались штучками.  Не прижилась и я.  Стояли вещи, мои
фотографии. А меня там не было. Больше я не вешаю в доме своих фотографий.
   Вдруг,  среди ночи,  когда в палате было тихо-тихо,  я просыпалась после
короткого сна,  потому что во  сне ясно видела себя уходящей из того дома с
чемоданом и  с дочкой на руках.  Как бежала по морозу на первый появившийся
автобус.  Лишь бы скорее,  куда-нибудь,  только подальше от дома.  Твой дом
там,  где ты чувствуешь себя как дома.  Не было больше у меня такого места.
Да,  случилось так.  Человек красив,  талантлив,  оригинален,  но  не твой.
Конечно,  я любила того,  кого не знала. Когда ушла острота кратковременных
всепрощающих примирений,  а главное, прошло время, которое позволило как-то
отдышаться,   вот   тут-то   я   неожиданно  начала   все   видеть   как-то
сфокусированно.  Четко,  но  издали.  И  началось прозрение.  Ах,  какой же
эмоциональный заряд был брошен на это чувство, ах, какой заряд. Как же меня
в  начале конца мучило ветвистое украшение на голове и пригибало к земле от
стыда.  А потом ничего,  свыклась. Научилась сдерживать слезы, чтобы они не
раздражали. Это так обидно.
   ... Теперь ненавижу в роли слезы. Любым путем обхожу их. Или оставляю их
за кадром.  Как в "Пяти вечерах", в финале. Целый день готовилась, плакала,
чтобы в  кадре быть опухшей от слез,  но с  сухими глазами.  И режиссер все
понял. Я читала это по его лицу.
   Я  лежала в палате и вспоминала. Боль удалялась все дальше и дальше. И я
все  яснее  и  яснее видела, что замок свой возводила на песке. И вот песок
рассыпался,  а замок рушится. Я уже не играю в пьесе, а наблюдаю со стороны
как  зритель.  За мной оставалась расщелина, которую я принимала за райские
ворота.  Вот,  думаю, распахну, - а там, "море любви"! Э, нет, "юная дама",
прощайтесь  с иллюзиями. Боль в душе утихла. И телу стало легче справляться
с недугом. Несмотря на боль, я насильно ставила себя на ноги. Кажется, я не
испытывала  больше  к объекту своего обожания ни тепла, ни уважения. Ни тем
более любви. Наверное, что-то подобное пережил поэт, когда написал строчки:
"Обманом сердце платит за обман". Это Лермонтов. Или все - или ничего. Вот,
пожалуй,  суть  моих бессмысленных поисков. Обидно. Но видеть его больше не
хотелось. А в семье у нас появился термин - "отец нашей Маши".
   Верно,  что в поражении победа.  Умерла моя любовь.  Утихла моя тоска. В
моем родном Харькове,  в  больничной палате,  рядом с любимыми родителями я
оздоровилась. Я поднялась над собой. Приходило исцеление, потому что умерла
моя любовь.  Я была счастлива!  Парадокс.  В душе надолго поселятся испуг и
подозрительность.  Около меня будут появляться милые и интересные люди.  Но
это будут случайные люди.  Ведь одиночество прекрасно.  Но не тогда,  когда
оно длительно.
   И  я,  как  черепаха,  начну потихоньку обрастать непробиваемым панцирем
запрета  на  искренность  и  нежность.  Буду  обогащаться новыми  и  новыми
изощренными и  гладкими фразами,  которые  ничего  не  выражают.  Но  и  не
обижают:  "Ах, мы вас обожаем!", "Как вы милы!", "О, у меня нет слов", "Мы,
кажется,  в  вас  чуть-чуть того,  как это по-русски...  Ай  лав,  монамур,
Баттерфляй!" А почему на "вы"? - ежеминутно помнишь: вылезешь из брони, так
и схватишь щелчок по носу. Да и зачем вылезать. Именно это и имело успех. И
это вместо простого "люблю".
   Однажды,  в роли,  я искренне скажу это слово. И мой талантливый партнер
почувствует,  что это сказано не  по-актерски.  Партнер будет по-настоящему
талантлив.   И,   как  всякий  талант,  неожидан  и  необъясним.  Он  вдруг
заинтересуется,  начнет искать, сравнивать меня в жизни и в работе. И никак
не выведет точную формулу:  тут она в жизни, тут в роли. Он напрямую уколет
меня "случайным человеком".  Мол,  как же это могло случиться? Такой прямой
вопрос сразу насторожит.  Но  дальше развивать эту  тему я  ему не  дам.  Я
перебью его мертвым взглядом,  который меня защищает в  те  моменты,  когда
колют в больные места. Я посмотрю ему прямо в глаза. И даже сейчас я ощущаю
боль,  с  которой сжались в карманах мои вечно мерзнущие руки.  И мне будет
все равно,  что он  подумает...  Многое хотелось сказать ему.  Он бы понял,
но... Знаете, орлы летают в одиночку.

ГЛАВНОЕ - ПОНЯТЬ, ЧЕГО ДЕЛАТЬ НЕ НАДО

   В свободное время все стремятся за город.  На чистый воздух. От людей не
отстаю.  Тоже стремлюсь на воздух.  Прибываю на природу.  Оглядываю зеленые
окрестности.  Полной грудью вдыхаю кислород раз десять.  А  на одиннадцатый
начинает кружиться голова.  Потом она уже в  железных тисках.  Но кто же на
природу берет  цитрамон?  Когда же  наконец все  надышатся?  Когда же  всех
потянет обратно в город,  где жизнь бьет ключом,  бурлит и пенится. Сейчас,
наверное,  "там" происходит самое главное, двигающее вперед, "дальший". Там
работа,  там...  А  здесь ходишь и  тупо дышишь.  Или  лежишь до  одури под
солнцем.   Глупо  пролетает  время.  И  мчишься  в  город,  пахнущий  милой
одурманивающей гарью.  И  голова  мгновенно проходит.  Она  снова  чистая и
ясная.  А тут, в городе, все на своих местах. Ничего сверхъестественного не
произошло.  То был ложный страх.  А  на душе все равно спокойнее.  Любовь к
запаху бензина и  выхлопным газам у  меня с детства.  После войны,  когда в
Харькове появились первые "Победы", я гоняла за ними по нашей Клочковской и
жадно вдыхала такой новый едкий запах.  Во всем мире он одинаковый. Он меня
успокаивает.
   Я сбежала из больницы в Москву.  Ни больничного режима,  ни даже любимых
родителей выдержать больше не могла.  Жизнь стремительно убегала прочь. А я
вдали, где-то на периферии, от событий, от профессии. Лежу, болею. В Москве
моя жизнь.  В Москве мое поле битвы... И вот я вернулась. И что же? Жизнь у
всех идет своим чередом.  Произошли и  происходят события.  Но  для  меня -
никаких  новостей.  Уже  больше  года  тянется  глухой  простой.  В  Театре
киноактера  снята  с  "простойной"  зарплаты.  Все  сроки  после  "Гулящей"
миновали.  Меня некоторое время щадили,  а потом сняли с довольствия. Через
время  в  театр придет новый директор.  Увидит мое  кризисное положение.  В
шумовом "гургуре" японского фильма я скажу фразу: "Да-да, Тасико-сан, я его
позову". И меня опять на некоторое время возьмут на "простойную" зарплату.
   Сцены  у  театра не было. Спектакли не ставились. Но они репетировались!
Репетировались на самодеятельных началах. Чтобы актер не мог забыть, что он
все-таки  актер.  В  то  время  в  коридорах  и  комнатах  помещения Театра
киноактера  полным  ходом  шла  творческая жизнь. И я ринулась в творческие
коридоры.  В  роли Джульетты я совсем не по-девичьи, не шустро, а медленно,
преодолевая  полиартритную  боль, опускалась на колени перед кормилицей. Но
все же опускалась и исполняла мизансцену. И пусть Джульетте не подходил мой
больной  сиплый  голос, но я говорила ее прекрасные монологи. В тот период,
когда   ко   мне  медленно  стал  возвращаться  голос,  у  меня  был  очень
своеобразный  тембр.  Эдакий  модный  "секс-тембр".  Вот бы иметь записи на
память  с  тем голосом. Но до записей ли было тогда. И тот мой "секс-тембр"
по  необходимости  оставался  тоже маленькой домашней радостью с коридорным
успехом.  Но  я  жила,  тянулась  изо  всех  сил, репетировала в коридорах,
больными  пальцами  играла  на  гитаре дома. Только в работе, только в ней,
голубушке,  приходило  облегчение,  какой  бы  скромной и незаметной она ни
была.  Работая  над  Джульеттой, открывала для себя мир Шекспира, проживала
трагедии Гамлета, Отелло и короля Лира. Счастье училась измерять пережитыми
несчастьями.  И моментально запоминала те строчки, которые помогали, давали
заряд. "Так погибают замыслы с размахом, вначале обещавшие успех, от долгих
отлагательств".  Замыслов,  да  еще  с  размахом,  нет.  Исчезло, как будто
испарилось то свойство мозга, которое управляет способностью мечтать. Не до
мечты, не до размаха. А вот об отлагательствах - это ближе. Не прозябай, не
отлагай,  работай  в коридорах, работай в комнатах, работай дома с гитарой,
работай  идя  по  улице.  И пусть еще долго не видать плодов. Человеку, для
которого  одно  из  тяжелейших  испытаний  есть  не  отсутствие  семьи,  не
отсутствие  любви,  не  отсутствие  наличия материальных благ, а отсутствие
работы,  девальвация  профессии,  если  он от этого гибнет... Ох, он должен
обладать  большим  запасом  нравственной  прочности, чтобы выжить. Рядом со
мной жили, трудились, работали и репетировали мои коллеги.
   Студия  киноактера...  Здесь  не спросят, зная, что ты в простое: где ты
сейчас  снимаешься?  Такой  вопрос  -  жестокая  шутка.  Здесь  можно  было
поговорить,  вспомнить, пожал