Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
просила я.
- Потому, что она тебе не мешает,- в темноте ответил Джим. Он уже
погасил свою лампу.
- Значит, ты теперь не убиваешь ни мух, ни москитов, такая, значит, у
тебя полоса,- сказала я.- Когда передумаешь, ты мне скажи. Только я не дам,
чтоб меня кусали муравьи, так и знай.
- А, заткнись ты...- сонным голосом отозвался Джим.
Это Джим с каждым днем все больше становился похож на девчонку, а
совсем не я. Я удобно улеглась на спину и собралась спать, а пока что думала
про Дилла. Он уехал первого сентября и пообещал вернуться в ту же минуту,
как начнутся каникулы: кажется, до его родных наконец дошло, что он любит
проводить лето в Мейкомбе. Мисс Рейчел взяла нас с собой в такси на станцию,
и Дилл махал нам из окна вагона, пока совсем не исчез с глаз долой. Но не из
сердца вон: я по нему скучала. За последние два дня Джим научил его
плавать...
Учил его плавать. Я вспомнила, что мне тогда рассказал Дилл, и всякий
сон прошел.
К Заводи ведет проселочная дорога, которая сворачивает от Меридианского
шоссе примерно в миле от города. По шоссе всегда подвезут - или на фургоне с
хлопком, или на попутной машине, а по проселку дойти совсем недалеко; но
возвращаться домой в сумерки, когда машин почти уже нет и приходится всю
дорогу идти пешком, не так-то приятно, и поэтому купальщики стараются не
задерживаться допоздна.
Дилл рассказывал: они только вышли с Джимом на шоссе и вдруг видят -
навстречу едет Аттикус. Он вроде их и не заметил, и они замахали руками.
Тогда он затормозил. Они к нему подбежали, а он говорит:
- Вы лучше подождите какую-нибудь машину, которая идет в город. А я не
скоро вернусь.
Сзади сидела Кэлпурния. Джим заспорил, потом стал просить, и Аттикус
сказал:
- Ладно, поезжайте с нами, только уговор: из машины не выходить.
По дороге к дому Тома Робинсона Аттикус рассказал им что случилось.
Свернули с шоссе и мимо свалки, мимо Юэлов медленно поехали к
негритянскому поселку. Во дворе у Тома целая куча черных ребятишек играла в
камешки. Аттикус остановил машину и вышел. Кэлпурния пошла за ним во двор.
Дилл слышал - Аттикус спросил одного из мальчишек:
- Где твоя мама, Сэм?
И Сэм ответил:
- Она у Стивенсов, мистер Финч. Сбегать за ней? Аттикус сперва вроде не
знал, как быть, потом сказал - ладно, и Сэм побежал со всех ног.
- Играйте, играйте, мальчики,- сказал Аттикус ребятам.
Из дома вышла совсем маленькая девочка и уставилась на Аттикуса. Во все
стороны у нее торчали тоненькие косички, и на каждой - яркий бант. Она
улыбнулась во весь рот и заковыляла к Аттикусу, но она была совсем маленькая
и не умела сойти со ступенек. Дилл сказал - Аттикус подошел к ней, снял
шляпу и протянул ей палец. Она уцепилась за палец, и Аттикус помог ей сойти
с крыльца. Потом подвел ее к Кэлпурнии.
Тут пришла Элен, за ней вприпрыжку бежал Сэм. Элен сказала:
- Добрый вечер, мистер Финч. Не присядете ли?
И замолчала. И Аттикус стоит и молчит.
- И вдруг она упала, Глазастик,- сказал Дилл.- Как стояла, так и упала,
будто какой-то великан наступил на нее и раздавил. Вот так - хлоп! - Дилл
топнул ногой.- Прямо как букашку.
Кэлпурния с Аттикусом подняли Элен и повели в дом, а у нее ноги не
идут. Их долго не было, потом вышел один Аттикус. Когда ехали обратно мимо
свалки, кто-то из Юэлов что-то заорал вслед, но что-Дилл не разобрал. О
смерти Тома в Мейкомбе говорили два дня; за два дня о случившемся успел
узнать весь округ. ."Слыхали?.. Нет?.. Говорят, он как помчится со всех
ног..." Жителей Мейкомба ничуть не удивила смерть Тома. Ясное дело, сдуру
дал тягу. Черномазые - они все безмозглые, где уж им думать о будущем, вот и
кинулся бежать очертя голову, себе же на погибель. И ведь вот что забавно,
Аттикус Финч, наверно, вызволил бы его, но ждать?.. Черта с два. Все они
такие. Никакой положительности в них нет. И ведь этот самый Робинсон был
женат по закону, говорят, содержал себя чисто, церковь посещал, все как
полагается, а как дошло до дела, так и выходит - все одна только видимость.
Черномазый - он черномазый и есть.
Собеседник, в свою очередь, сообщал кое-какие подробности, а потом уже
и говорить стало не о чем до самого четверга, когда вышла "Мейкомб трибюн".
В колонке, посвященной жизни цветных, появился коротенький некролог, но была
еще и передовая.
Мистер Б. Андервуд не пожалел резких слов и нисколько не опасался, что
потеряет на этом подписчиков и объявления. (Впрочем, жители Мейкомба не
таковы: мистер Андервуд может драть глотку сколько влезет и писать все, что
в голову взбредет, подписчики и объявления останутся при нем. Хочешь
выставлять на посмешище себя и свою газету- сделай милость.) Мистер Андервуд
не вдавался в рассуждения о судебных ошибках, он писал так ясно, что его
понял бы и ребенок. Он просто объяснял, что убивать калек - грех, все равно
стоят ли они, сидят или бегут. Он сравнивал смерть Тома с бессмысленным
убийством певчих птиц, которых истребляют охотники и дети,-ударился в
поэзию, решил Мейкомб, надеется, что его передовую перепечатает "Монтгомери
эдвертайзер".
Как же это так, думала я, читая передовую мистера Андервуда.
Бессмысленное убийство?.. До последнего часа в деле Тома все шло по закону,
его судили открытым судом, и приговор вынесли двенадцать хороших честных
людей; мой отец защищал его как мог. Но потом я поняла, что хотел сказать
мистер Андервуд: Аттикус изо всех сил старался спасти Тома Робинсона,
старался доказать этим людям, что Том не виновен, но все было напрасно, ведь
в глубине души каждый из них уже вынес приговор. Том был обречен в ту самую
минуту, когда Мэйелла Юэл подняла крик.
Всему Мейкомбу сразу же стало известно мнение мистера Юэла о кончине
Тома, а по каналу, по которому всегда безотказно передавались сплетни -
через мисс Стивени Кроуфорд,- оно докатилось и до нас. При Джиме (глупости,
он уже не маленький, пускай слушает!) мисс Стивени рассказала тете
Александре, что мистер Юэл сказал: один готов, осталось еще двое. Джим
сказал - я зря трушу, этот Юэл просто трепло. Джим сказал - если я
проболтаюсь Аттикусу, если хоть как-то покажу ему, что я знаю, он, Джим,
никогда больше не станет со мной разговаривать.
Глава 26
Опять начались занятия, а с ними наши ежедневные походы мимо дома
Рэдли. Джим был теперь в седьмом классе и учился в другой школе, а я - в
третьем классе, и расписание у нас было совсем разное, так что мы только
утром ходили вместе в школу да встречались за столом. Он бегал на футбол, но
ему еще не хватало ни лет, и силы, и он пока только таскал команде ведрами
воду. Но и это он делал с восторгом и почти каждый день пропадал там до
темноты.
Дом Рэдли стоял под гигантскими дубами все такой же мрачный, угрюмый и
неприветливый, но я его больше не боялась. В погожие дни мистер Натан Рэдли
по-прежнему ходил в город; Страшила, конечно, все еще сидел там у себя -
ведь никто пока не видел, чтобы его оттуда вынесли. Иногда, проходя мимо
старого дома, я чувствовала угрызения совести: как мы, наверно, тогда мучили
Артура Рэдли - какому же затворнику приятно, когда дети заглядывают к нему в
окна, забрасывают удочкой письма и по ночам бродят в его капусте?
И несмотря на все это - два пенни с головами индейцев, жевательная
резинка, куколки из мыла, медаль, сломанные часы на цепочке. Джим, наверно,
где-нибудь все это припрятал. Один раз я приостановилась и посмотрела на то
дерево: ствол вокруг цементной пломбы стал толще. А сама пломба пожелтела.
Но каждый раз, когда я проходила мимо, я надеялась его увидеть. Может,
когда-нибудь мы его все-таки увидим. Интересно, как это будет: вот я иду
мимо, а он сидит на качелях.
- Здрасте, мистер Артур,-скажу я, будто всю жизнь с ним здороваюсь.
- Добрый вечер, Джин Луиза,-скажет он, будто всю жизнь здоровается со
мной.- Просто прелесть что за погода, правда?
- Да, сэр, просто прелесть,- скажу я и пойду своей дорогой.
Но это все только мечты. Никогда мы его не увидим. Он, наверно, и
правда выходит из дому, когда зайдет луна, и заглядывает в окно к мисс
Стивени Кроуфорд. Я бы уж лучше смотрела на кого-нибудь другого, но это его
дело. А на нас он и не поглядит никогда.
- Уж не взялась ли ты опять за старое?- спросил Аттикус однажды
вечером, когда я вдруг заявила, что надо же мне, пока жива, хоть раз
поглядеть на Страшилу Рэдли.- Если так, я тебе сразу скажу: прекрати это. Я
слишком стар, чтобы гонять тебя с их двора. К тому же лазить там опасно.
Тебя могут застрелить. Ты ведь знаешь, мистер Натан стреляет в каждую тень,
даже в босоногую, которая оставляет следы тридцатого размера. Тебе повезло,
что ты осталась жива.
Я тут же прикусила язык. И подумала: какой Аттикус замечательный. Ведь
за все время он первый раз показал нам, что знает кое о чем куда больше, чем
мы думали. А ведь все это было сто лет назад. Нет, только летом... нет,
прошлым летом, когда... Что-то у меня все спуталось. Надо спросить Джима.
Столько всего с нами случилось с тех пор, и оказывается, Страшила
Рэдли-не самое страшное. Аттикус сказал - он не думает, что еще что-нибудь
случится, жизнь всегда быстро входит в колею. Пройдет время - и забудут, что
жил когда-то на свете Том Робинсон, из-за которого было столько разговоров.
Может, Аттикус и прав, но от того, что случилось тем летом, мы не могли
вздохнуть свободно - будто в комнате, где душно и накурено. Мейкомбские
жители никогда не говорили со мной и с Джимом о деле Тома; наверно, они
говорили об этом со своими детьми и смотрели они на это, видимо, так: мы не
виноваты, что Аттикус наш отец, и поэтому, несмотря на Аттикуса, пускай дети
будут к нам снисходительны. Сами дети нипочем бы до этого не додумались.
Если б наших одноклассников не сбивали с толку, каждый из нас раз-друтой
подрался бы, и на том бы все и кончилось. А так нам приходилось высоко
держать голову и вести себя, как полагается джентльмену и леди. Это немножко
напоминало эпоху миссис Генри Лафайет Дюбоз, только никто на нас не орал. Но
вот что чудно и непонятно: хоть Аттикус, по мнению Мейкомба, и плохой отец,
а в законодательное собрание штата его все равно опять выбрали единогласно.
Нет, видно, все люди какие-то странные, и я стала держаться от них подальше
и не думала про них, пока можно было.
Но однажды в школе мне волей-неволей пришлось о них подумать. Раз в
неделю у нас бывал час текущих событий. Каждый должен был вырезать из газеты
статью, внимательно прочитать и пересказать в классе. Предполагалось, будто
это убережет ребят от многих бед: ученику придется стоять у всех на виду, и
он постарается принять красивую позу и приобретет хорошую осанку; ему
придется коротко пересказать прочитанное, и он научится выбирать слова; ему
придется запомнить текущие события, а это укрепит его память; ему придется
стоять одному, а это усилит его желание оказаться вместе со всеми.
Весьма глубокий замысел, но, как обычно, в Мейкомбе из него не вышло
ничего путного. Во-первых, дети фермеров газет почти никогда и не видали,
так что текущие события обременяли одних городских ребят, и это окончательно
убеждало загородных, что учителя заняты только городскими. Те же из
загородных, кому попадались газеты, обычно выбирали статьи из "Радикального
листка", который наша учительница мисс Гейтс и за газету-то не считала. Не
знаю, почему она хмурилась, когда кто-нибудь пересказывал статью из
"Радикального листка", но, кажется, в ее глазах это было все равно, что бить
баклуши, есть на завтрак сдобные будочки, вертеться перед зеркалом,
распевать "Сладко пение осла" - в общем, делать все то, от чего учителя
должны нас отучать, за это им и деньги платят.
Не все равно мало кто из нас понимал, что такое текущие события.
Коротышка, великий знаток коров и коровьих привычек, подошел уже к середине
рассказа про дядюшку Нэтчела, но тут мисс Гейтс остановила его:
- Это не текущие события, Чарлз. Это реклама.
А вот Сесил Джейкобс знал, что такое текущие события. Когда настал его
черед отвечать, он вышел к доске и начал:
- Старик Гитлер...
- Адольф Гитлер, Сесил,- поправила мисс Гейтс.- Когда о ком-нибудь
говоришь, не надо называть его "стариком".
- Да, мэм,- сказал Сесил.- Старик Адольф Гитлер расследует евреев...
- Преследует, Сесил...
- Нет, мэм, мисс Гейтс, тут так написано... Ну и вот, старик Адольф
Гитлер гоняет евреев, сажает их в тюрьмы, отнимает все ихнее имущество и ни
одного не выпускает за границу, и он стирает всех слабоумных.
- Стирает слабоумных? Стирает с лица земли?
- Да нет же, мэм, мисс Гейтс, ведь у них-то ума не хватает постирать да
помыться; полоумный-то разве может содержать себя в чистоте? Ну и вот,
теперь Гитлер затеял прижать всех полуевреев и не спустит их с глаз, боится,
как бы они ему чего не напортили, и, по-моему, это дело плохое, такое мое
текущее событие,
- Молодец, Сесил,- сказала мисс Гейтс.
И Сесил, гордый, пошел на свое место. На задней парте кто-то поднял
руку.
- Как это он так может?
- Кто может и что именно?- терпеливо спросила мисс Гейтс.
- Ну, как Гитлер может взять да и засадить столько народу за решетку, а
где же правительство, что ж его не остановят?
- Гитлер сам правительство,- сказала мисс Гейтс и сразу воспользовалась
случаем превратить обучение в активный процесс: она подошла к доске и
большими печатными буквами написала: ДЕМОКРАТИЯ.
. - Демократия,-прочла она.-Кто знает, что это такое?
Я вспомнила лозунг, который мне один раз во время выборов объяснял
Аттикус, и подняла руку.
- Так что же это, по-твоему, Джин Луиза?
- Равные права для всех, ни для кого никаких привилегий,- процитировала
я.
- Молодец, Джин Луиза, молодец,- мисс Гейтс улыбнулась. Перед словом
"демократия" она такими же большими печатными буквами приписала: У НАС,- А
теперь скажем все вместе: у нас демократия.
Мы сказали.
- Вот в чем разница между Америкой и Германией,- сказала мисс Гейтс.- У
нас демократия, а в Германии диктатура. Дик-та-ту-ра. Мы в нашей стране
никого не преследуем. Преследуют других люди, зараженные предрассудками.
Пред-рас-су-док,- произнесла она по слогам.- Евреи - прекрасный народ, и я
просто понять не могу, почему Гитлер думает иначе. Кто-то любознательный в
среднем ряду спросил:
- А как по-вашему, мисс Гейтс, почему евреев не любят?
- Право, не знаю, Генри. Они полезные члены общества в любой стране,
более того, это народ глубоко религиозный. Гитлер хочет уничтожить религию,
может быть, поэтому он их и не любит.
- Я, конечно, не знаю,- громко сказал Сесил,- но они вроде меняют
деньги иди еще чего-то, только все одно, что ж их за это преследовать! Ведь
они белые, верно?
- Вот пойдешь в седьмой класс Сесил,- сказала мисс Гейтс,- тогда
узнаешь, что евреев преследуют с незапамятных времен, их даже изгнали из их
собственной страны. Это одна из самых прискорбных страниц в истории
человечества... А теперь займемся арифметикой, дети.
Я никогда не любила арифметику и просто стала смотреть в окно. Только
один-единственный раз я видела Аттикуса по-настоящему сердитым - когда Элмер
Дейвис по радио рассказывал про Гитлера. Аттикус рывком выключил приемник и
сказал "Ф-фу!" Как-то я его спросила, почему он так сердит на Гитлера, и
Аттикус сказал:
- Потому, что он сбесился.
Нет, так не годится, раздумывала я, пока весь класс решал столбики.
Один бешеный, а немцев миллионы. По-моему, они бы сами могли засадить его за
решетку, а не давать, чтоб он их сажал. Что-то еще здесь не так... Надо
спросить Аттикуса.
Я спросила, и он ответил: не может он ничего сказать, сам не понимает,
в чем тут дело.
- Но это хорошо - ненавидеть Гитлера?
- Ничего нет хорошего, когда приходится кого-то ненавидеть.
- Аттикус,- сказала я,- все-таки я не понимаю. Мисс Гейтс говорит, это
ужас, что Гитлер делает, она даже стала вся красная...
- Другого я от нее и не ждал.
- Но тогда...
- Что тогда?
- Ничего, сэр.
И я ушла, я по знала, как объяснить Аттикусу, что у меня на уме, как
выразить словами то, что я смутно чувствовала. Может, Джим мне растолкует. В
школьных делах Джим разбирается лучше Аттикуса.
Джим весь день таскал воду и совсем выбился из сил. На полу около его
постели стояла пустая бутылка из-под молока и валялась кожура от десятка
бананов, не меньше.
- Что это ты сколько всего уплел?- спросила я.
- Тренер говорит, если я через год наберу двадцать пять фунтов, я смогу
играть,- сказал он.- А так быстрей всего поправишься.
- Если только тебя не стошнит,-сказала я.-Джим, мне надо у тебя кое-что
спросить.
- Давай выкладывай.- Он отложил книгу и вытянул ноги.
- Мисс Гейтс хорошая, правда?
- Хорошая. Мы у нее учились, она ничего.
- Она знаешь как ненавидит Гитлера...
- Ну и что?
- Понимаешь, сегодня она говорила, как нехорошо, что он так скверно
обращается с евреями. Джим, а ведь преследовать никого нельзя, это
несправедливо, правда? Даже думать про кого-нибудь по-подлому нельзя,
правда?
- Да, конечно, Глазастик, нельзя. Но какая тебя муха укусила?
- Понимаешь, мы когда в тот раз выходили из суда, мисс Гейтс... она шла
по лестнице перед нами... ты, на верно, ее не видел... она разговаривала с
мисс Стивени Кроуфорд. И вот она сказала - пора их проучить, они совсем от
рук отбились, скоро, пожалуй, захотят брать нас в жены. Как же так, Джим,
сама ненавидит Гитлера, а сама так противно говорит про наших здешних...
Джим вдруг рассвирепел. Он соскочил с кровати, схватил меня за шиворот
да как тряхнет!
- Не хочу больше слышать про этот суд, не хочу, слышишь, не хочу!
Поняла? Чтоб я больше не слышал от тебя про это, поняла? А теперь убирайся!
Я так удивилась - даже не заплакала. На цыпочках вышла из комнаты и как
можно тише притворила за собой дверь, а то еще Джим услышит стук и опять
разозлится. Я вдруг очень устала и захотела к Аттикусу. Он был в гостиной, я
подошла и хотела взобраться к нему
Аттикус улыбнулся.
- Ты уже такая большая, что не умещаешься у меня на коленях.- Он прижал
меня покрепче и сказал тихонько:-Ты не расстраивайся из-за Джима, Глазастик.
У него сейчас трудное время. Я слышал, как он на тебя накричал.
Аттикус сказал - Джим очень старается что-то забыть, но забыть он не
сможет, он может только до поры до времени об этом не думать. А немного
погодя он опять сможет об этом думать - и тогда во всем сам разберется. И
тогда он опять станет самим собой.
Глава 27
Как и говорил Аттикус, понемногу все уладилось. До середины октября все
в Мейкомбе шло, как обычно, только с двумя горожанами случилось два
незначительных происшествия. Нет, три, и прямо они нас, Финчей, не касались,
но немножко все-таки касались.
Первое: мистер Боб Юэл получил и почти сразу потерял работу, в
тридцатые годы это был единственный случай, я никогда не слыхала, чтобы еще
кого-нибудь, кроме него, уволили с общественных работ за лень. Короткая
вспышка славы породила еще более короткую вспышку усердия, но его работа
длилась не дольше его известности: очень скоро о нем забыли так же, как и о
Томе Робинсоне. Тогда он опять стал аккуратно каждую неделю являть