м мне довелось проехать от Абхазии до Тбилиси. Мы ехали двумя машинами 
вместе с сухумским главарем Мхедриони. На коленах каждого лежал автомат. Каждый 
отрезок пути контролировала какая-то из группировок. Мы проехали участок, 
который контролировал Кетовани, и остановились на посту, который держали 
мингрелы - хлопцы местного князька Кобалии. Их было человек пятьдесят. Они все 
выскочили откуда-то и окружили нас. На обочину выехала БРМка и развернула 
башенку с пулеметом в нашу сторону. Они тыкали в окна автоматами и 
гранатометами, и ужасно кричали. Я на всякий случай снял автомат с 
предохранителя. Мхедрионовцы заявили, что нас ждет Кобалия и, если мы опоздаем, 
всем будет плохо. Вся эта публика была крайне разочарована тем, что не может 
растянуть нас и нашу машину по винтикам. Нас под сопровождением отправили в 
столицу Мингрелии - Зугдиди. Как выяснилось позже, маечку с водителя второй 
машины они таки сняли.
Кобалия сидел в здании бывшего райкома. Во дворе стояло два бронетранспортера и 
тусовалось сотни полторы вооруженных бородачей. В Мингрелии все были вооружены, 
даже дети, лет после четырнадцати. Единственные, кого мы видели без оружия - это 
милиционеры на дорогах. Вероятно, оружие им не доверяли. Они стояли и беспомощно 
махали полосатыми палками в след машинам. Нас ввели в кабинет. Там, склонившись 
друг к другу, сидели Кобалия и Кетовани и сговаривались. Мы беседовали с 
полчаса. Кетовани просил у меня людей, обещал каждому дать бронежилет. Кобалия, 
похожий на хрестоматийного местечкового еврея, все время хитро улыбался. И мы 
поехали дальше. Все время посреди дороги нам случались грустные, измученные 
жарой коровы. Они подставляли бока ветерку, который создавался проезжающими 
машинами. Я смотрел и думал: какое удивительное смешение эпох стилей, типажей, 
формаций. Князьки, которые будто пауки, засели в своих гнездах. На операционных 
линиях против южного фланга НАТО действуют разбойники и пираты. Партии, племена, 
армии, тейпы, вирды, кланы.
Я смотрел на картины, что проплывали за окном машины, на виноградники и 
вспоминал, как в достаточно юном возрасте, я попал на один из киевских 
винзаводов. Мне запомнился разливочный цех. Там работал длинный конвейер. В 
начале автомат заливал в бутылки вино, а в конце другой автомат эти бутылки 
запечатывал. Вдоль конвейера сидели женщины и вставляли пластиковые пробки в 
бутылки. Рядом с каждой стояла большая картонная коробка с пробками. Женщина 
брала из нее одну и вставляла в горлышко, брала и вставляла, брала и 
вставляла... И так восемь часов в день, пять дней в неделю, одиннадцать месяцев 
в год, тридцать лет своей жизни. Я смотрел на все это и думал: со мной может 
произойти все, что угодно - я могу нищенствовать, я могу рисковать, я могу 
воевать, я могу сидеть в тюрьме. Одним я не буду заниматься никогда, ни при 
каких обстоятельствах - продуктивной работой. Жизнь человеку дается для того, 
чтобы сыграть ее. Футболист на поле стадиона использует вдесятеро большее 
усилий, чем крестьянин на поле колхозном, однако, первый весело играет, а другой 
скучно работает. Первому добавляются силы, а из другого они вытекают. Я открою 
вам тайну: мы все помрем. И потому никакая работа себя не оправдывает. Что 
делают приговоренные к смерти? Играют в карты.

Во время войны в Абхазии проявилась удивительная закономерность: все наши 
раненые и убитые, были ранены и убиты по субботам. Как-то в пятницу мы выехали 
на пост прикрывать участок окружной дороги выше Сухуми. Местность представляла 
собой холмы, на которых перемежались лесистые и открытые участки. Атаковать 
позицию могли с любого направления. Я расположил своих людей на направлении, 
наиболее вероятной атаки, договорившись с грузинами, что они прикроють все 
другие. Так провели мы ночь. До утра на соседних постах звучала беспорядочная 
стрельба - испуганные союзники стреляли в темноту, чтобы ободрить себя. Между 
тем ночь была лунная. Небольшой табун одичавших за время войны коней пасся на 
нашей позиции. Часть ночи мне удалось поспать, хотя мешали карманы, набитые 
патронами и гранатами. На утро я обошел тылы и с возмущением увидел, что грузины 
не несут службу. Они пособирались возле какой-то халупы, жрали сладкую вермишель 
и спали. Не было выставлено ни одного часового. Я поругался с ними и пригрозил, 
что заберу своих людей с позиций, если они не исправятся. Под вечер я так и 
сделал, поскольку грузины были неисправимы. Кроме того была суббота. Я погрузил 
своих в кузов машины, сам сел в кабину и мы уехали. Я думал, что на этот раз 
обойдется. Мы ехали над ущельем, когда машину обстреляли. Водитель придавил газ 
и мы съехали с опасного участка. Я выскочил из кабины - в кузове был один 
раненый. Взявши двух человек, я бросился к обрыву, однако никого не увидел. 
Вероятно, какой-то одинокий стрелок обстрелял нас наугад с очень далекого 
расстояния. Одна из пуль случайно залетела в кузов. Я возвратился к раненому. 
Пуля попала в задницу. Ранение было легкое, но даже здесь нас достала суббота. 
После того я издал приказ: "По субботам мы больше не воюем". Кстати, пост, 
который мы оставили, был полностью уничтожен менее чем через сутки. Рок 
преследовал нас долгое время и после Абхазии, на Украине. Потери мы несли по 
субботам. Один из наших бойцов Игорь Лисак-Кучеренко (Непогода), вернувшись в 
Украину работал в Львовской организации. Одним субботним вечером во время стычки 
с милицией он был смертельно ранен выстрелом из пистолета. Несколько наших тогда 
же было арестовано. Через год следователь, который вел их дело, застрелился из 
того же пистолета, которым был убит Непогода. 
Вернувшись домой, я сел и написал стихотворение:

Пустынный берег моря.
В море я смотрю, играю
Камешками разноцветными в песке,
Я знаю все, держу цветные истины в руке.

Когда упали мины - то взорвались 
будто в голове
Вот строчки протокола на листе,

Минуты в камере, но светят годы мне,
Забуду символ веры, положения теорий,
Ведь я воюю за пустынный берег моря.
И цель моя проста, война моя чиста.

Случайность как всегда одолеет систему и удивительных тонов вечернее море 
выльется из моего сознания через живот разорванный осколками минометной мины или 
ударами милицейских ботинок. Берег будет последним воспоминанием. В моих 
карманах найдут несколько разноцветных камешков.

Через неделю, после того, как я это написал, в Мингрелии был убит Олекса Довгий. 
Осколки разорвали его живот. Все, что нашли у него, перед тем, как похоронить - 
это несколько обточеных морем камешков и ракушек.
Когда ты идешь прямой дорогой рационализма, когда шагаешь позитивистским путем, 
то, обычно, не замечаешь, что везде по нему разбросаны мистические камушки, для 
того, чтобы ты спотыкался и разбивал себе голову, чтобы ты дробил толстую 
лобовую кость своего зазнайства.
Я не могу себе простить, что не ввязался в московский осенний конфликт 1993 г. 
Со всей матушки России защищать Белый Дом собралось аж двести человек. Не 
нашлось никого, кто решился бы установить среди них дисциплину и поставить 
какие-нибудь ясные задачи. Пределом мечтаний вождей народа было вести переговоры 
с Ельциным. Постоянно повторяется одна и та же ошибка.
Никогда нельзя отдавать руководство восстанием в руки легальной оппозиции. Более 
того, первые, кого надо уничтожить - это своих легальных союзников. Желательно, 
чтобы они выглядели жертвами режима. Их трупы лучше послужат революции, чем их 
разговоры. Легальные всегда предают, ибо чувствуют, что как только слово 
окончательно возьмет автомат, их политическая роль закончится. Так было и в 
Париже в 1968 г. Любой, кто пытается вступить в переговоры с правительством на 
начальном этапе восстания, должен быть застрелен.
Единственная задача восстания - это победа войны. С первых же минут как можно 
больше насилия, как можно больше оружия, как можно больше любых военных 
действий. В этой ситуации, на удивление, самым буйным оказался Гайдар. Он понял, 
что нужно как можно скорее укомплектовать хотя бы пару танковых экипажей и 
прямой наводкой лупить по мятежникам. В сущности этот толстяк оказался 
единственным революционером на всю Москву. Видимо, не в последнюю очередь это 
было связано с тем, что он был экономистом-монетаристом, то есть исповедовал 
вполне оторванную от жизни идеологию, род гностицизма. Надо быть немного 
гностиком, чтобы быть способным на чистое, экзистенциальное насилие.
Необходимо иметь предварительно выпестованный эстетический такт. Хороший тон 
категорически необходим. Какое право остаться в живых имели Руцкой и Хасбулатов? 
Они должны были умереть с оружием в руках, потому что главное не их 
бессмысленные тактические расчеты, а необходимость художественного совершенства. 
Их трусость превратила то, что собиралось стать трагедией абсурда, в 
непристойный анекдот. Когда революция не может быть адекватно описана в 
эстетических категориях, это не революция, а дерьмо.
Я, конечно, был знаком с положением о необходимости превращения политической 
ситуации в военную, но только у чеченцев научился тому, что это действительно 
самый эффективный, самый рациональный и жизненный подход ко всем пограничным 
политическим ситуациям. Никогда нельзя раздумывать - стрелять или не стрелять. 
Стрелять нужно при первой же, даже самой маленькой возможности.
В 1993 г. я все еще был глуп. Мне казалось, что это не наша война. И лишь 
теперь, умывшись слезами и кровью (из разбитого носа), я понимаю так ясно, как 
понимают необходимость воды в пустыне, что чужих войн не бывает. Любая война - 
это твой уникальный, неповторимый шанс на победу. Шанс осуществить скачек прямо 
сейчас, легко, моцартиански, примерить величие.
Мне пришлось побывать в Москве в 1997 г., проездом из Грозного. Это город 
перекормленный деньгами. Это не город, это - тучное пастбище. Воевать тут можно 
было бы лет пятьдесят без перерыва. Боже! С каким удовольствием я здесь повоевал 
бы!

Полковник Боровец
Я сидел в президиуме между Тереховым и Ачаловым, когда награждали защитников 
Белого дома. На столе валялась целая куча орденов. Я мог и себя наградить, но 
побрезговал - оформление не понравилось. Сажи Умалатова, та до сих пор 
награждает орденами Советского Союза, в том числе и "Красной Звездой", где-то же 
их делают. Терехов рассказывал, как они брали Генеральный Штаб. Подъехали на КПП 
- никого нет, все двери на замках, дежурные поразбежались. Перелезли через 
ворота, из-за угла с визгом выскочил какой-то тип, оказалось, дежурный офицер, 
стал стрелять их пистолета. Ответным огнем из автомата он был убит. Терехов 
сгоряча бросился оказывать помощь, оглянулся, "боевиков", как корова языком 
слизала, все разбежались, тут его милиция и повязала. Любопытствующий постовой 
подошел на выстрелы, разузнать, что случилось. Терехову грозила "вышка", на него 
хотели "повесить" убийство. Политическое насилие было сведено до таких уголовных 
категорий.
В том же следственном изоляторе пребывал и Ачалов - министр обороны в 
правительстве мятежников. К слову, татарин по национальности. Он сам был 
десантником, физически очень сильный. Как-то надзиратель его толкнул. Он его 
двинул так, что того четыре часа отливали. В камеру ворвалось несколько человек 
из охраны с дубинками. Он как-то исхитрился выломать дужку из спинки кровати - в 
изоляторах КГБ обстановка получше - и отбился. Не смогли с ним справиться, 
попробовали хитростью. Подключили в душе к крану фазу, надеялись, что мокрого 
ударит током, спишут на несчастный случай. Случайно, на входе Ачалов 
поскользнулся на скользком полу, схватился за косяк, почувствовал удар током и 
не пошел. Сидел месяцев шесть.
Помню, в кабинете Руцкого в Белом доме находилось два мешка долларов, пачками, 
запаянными в пластик. Из них сначала собирались заплатить по сто баксов всем 
защитникам, но потом передумали, никому не раздали. Поступил приказ - выносить 
через канализацию. Мы увидели, что там ОМОН - не пройти. Спрятали мешки в 
коллекторе и отлучились минут на двадцать, поискать другую дорогу. Когда 
вернулись - ни ОМОНа, ни мешков, ни следов. Плюнули мы на это восстание, открыли 
люк и пошли. Почему в карманы не набрали? Думали, все наше будет. Когда спецназ 
брал Белый дом защитники выносили все, что могли. Компьютеры, ковровые дорожки, 
отрезали даже телефонные трубки и совали в карманы. Штурмовали то с одной 
стороны, а сзади ходили все, кому не лень. С нашей стороны были бестолковые, а с 
той еще бестолковее. Беня ничего лучшего не придумал, как посадить на Красной 
площади вертолет. Руста собрались из Германии вызвать. Послы уже начали 
собираться "на свал", думали, опять грядет Великая Октябрьская. На счастье для 
них примчался Бурбулис. Фигурально выражаясь, побил ногами "малыша Плохиша" (так 
называли Гайдара), собрал весь "бомонд":
- Страну хотите просрать за пол часа.
Офицерам и прапорщикам дивизии им. Дзержинского под это дело здорово отломилось. 
Выплатили зарплату, а позже, кроме нее, выдавали еще и президентскую надбавку. 
После Чечни дивизию переформировали. В новом составе она насчитывает 5 полков с 
новым вооружением, убрали танковый батальон, артиллерийский дивизион. Собираются 
воевать "в толпе".

Дмитро Корчинский
Осенью 1993 г. Верховный Совет Украины почти без обсуждения, значительным 
большинством голосов принял изменения к уголовному кодексу. Законопроект был 
подготовлен одним из отделов СБУ и был направлен непосредственно против нас. 
Ощущалось, что в этот раз мы таки достали всех. Позже Кравчук рассказывал, что 
Ельцин был чрезвычайно возмущен нашими "художествами" в Абхазии и требовал нас 
прищучить. Для этого были выдуманы статьи, которые квалифицировали как тяжкое 
преступление, следовательно предусматривали большие сроки заключения за 
наемничество и незаконные военизированные формирования. Таким образом, наша 
деятельность способствовала развитию права в Украине. Интересно, что одними из 
первых правовых актов нового Украинского Государства были: ликвидация уголовной 
ответственности за гомосексуализм и введение такой за участие в военизированных 
формированиях. Современное общество позволяет беспрецедентную индивидуальную 
свободу, в т. ч. и сексуальную - трахайтесь, кто с кем хочет - однако, оно 
вполне ощущает опасность со стороны сообществ. Любое актуализованное сообщество 
- это преступная группа.
Вскоре новые статьи были применены против нас. Началась зимняя избирательная 
компания 1993-94 гг. Мы принимали в ней довольно активное участие. Вся Украина 
была залеплена плакатами: "Наши люди привыкли жить в великой державе. Мы сделаем 
Украину великой, чтобы народу не пришлось менять своих привычек". Выступая в то 
время по телевидению, я говорил: Во всей этой процедуре выборов есть нечто 
унизительное. Кандидаты словно выставляют себя в ларьке, предлагая избирателям 
отдать то, чего у них нет, за то, что им не нужно. Купите себе хозяина - говорим 
мы, идя на выборы - приобретите коллективного вождя. Не хотите купить - придется 
взять бесплатно". 
В те времена киевская команда УНСО регулярно проводила учения на Лысой горе.
Одно из таких учений было накрыто превосходящими силами милиции. Ряд людей был 
арестован, начались обыски на квартирах активистов. Ко мне ввалилась большая 
группа милиционеров с автоматами и в бронежилетах. Обыскивали они без большого 
вдохновения, изымали какие-то бумаги. Наше трехлетнее чадо очень хотело 
подержаться за автомат. "Будешь хорошо себя вести, - сказал я ему, - вырастешь, 
из такого автомата будешь стрелять таких дядей".
Обыск в штабе УНСО продолжался сутки. Перевернули все, однако ничего 
существенного не нашли. Потом обнаружилось, что кто-то из нас забыл пачку 
автоматных патронов в куче газет сваленных, в подвале. Вот был бы подарок 
ментам, если бы они не лоханулись. Из всего этого мы сделали роскошную рекламную 
компанию, что сильно помогло на выборах. Однако, восемь человек пребывали в 
Лукьяновской тюрьме, все другие были под следствием. Уголовное дело прекратили 
после выборов, в результате которых трое наших стали депутатами Верховного 
Совета. К моему удивлению, не так уже и много наших людей "сломалось" под 
милицейским давлением. Страх не один. Страхов много. Бывает тяжело предугадать 
даже собственную реакцию. Есть люди, которые не боятся российского танка, однако 
очень боятся милицейского бобика. Есть люди смелые в драке, однако не могут 
выдерживать минометного обстрела. Один знакомый терпигорец рассказывал мне, как 
ему довелось еще в советские времена выбивать долг из теневика. Он давил на него 
психологически, бил, вывозил в лес и подвешивал, применял электрический ток - 
ничего не помогало. Почему-то ему пришло в голову достать из автомобильной 
аптечки шприц и показать клиенту. Тот сразу указал, где лежат деньги.
Считается, что почти каждого человека пыткой можно заставить дать показания. 
Однако, опыт свидетельствует, что это далеко не так. Об этом говорит и уголовная 
практика, и, как мне приходилось слышать, практика ЦРУ во Вьетнаме. Вероятно, на 
каждого человека можно найти свой "шприц", но это требует таланта, чувства и 
опыта палача - следовательно удается далеко не всегда.

В разгар нашей абхазской кампании в Украине посадили трех человек - руководство 
Ватутинской команды УНСО. Они до смерти забили одного негодяя, который как-то 
непорядочно отнесся к имуществу хлопца, который в это время был на войне. 
Старшим был дед Мыкола. Он сидел уже несколько раз, принимал участие в 
Приднестровских событиях. В заключении все трое вели себя очень хорошо, даже 
дерзко. Никто не давал никаких показаний. Милиция не имела никаких стоящих 
доказательств. Однако, сила карательной системы состоит в том, что там не ведут 
себя подобно персонажам детективных романов, не выдумывают никаких версий, не 
утруждаются доказательствами. Берут первого попавшегося и, как правило, не 
ошибаются.
Для следственных действий хлопцев возили в местный райотдел. Поздней осенью 
явилась возможность побега. Дед Мыкола сагитировал еще четырех заключенных, 
которые прямо в камере написали заявления в УНСО. Всемером они разоружили 
охрану, захватили транспорт и осуществили побег. С самого начала ими было 
сделано две ошибки. Первая та, что они двинулись в глубь Черкасской области, а 
не в соседнюю - Кировоградскую, где ментов сумели поднять по тревоге только на 
третьи сутки; другая - та, что они не оставили на месте оружие. Если бы они это 
сделали, мероприятия по их розыску далеко не были бы такими интенсивными. За 
неделю их всех переловили, причем дед Мыкола отстреливался. Затем их три года до 
суда держали в Черкасском следственном изоляторе, где деда Мыколу мне удалось 
посетить. Для того, чтобы попасть в СИЗО, я прихватил с собою в качестве тарана 
одного из наших депутатов. Однако, я прошел, а его не пустили. Свидание 
происходило в присутствии следователя. Мы поговорили минут десять. Когда 
следователь стал нас прерывать, дед Мыкола начал его бить и это вызвало ужасный 
скандал. Я потом долго успокаивал начальника тюрьмы.
Впоследствии я присутствовал на чтении судебного приговора. Все уголовники 
участники побега дали показания, признались во всем, валили друг на друга вину. 
Наши отрицали все, никто так и не дал никаких показаний. На каждом висело по 
восемнадцать статей. Чтение приговора продолжалось около семи часов. Наиболее 
вероятным приговором для деда Мыколы была высшая мера. Семь часов он ожидал 
последних слов судьи о том, будет он жить или нет. Он был абсолютно спокоен и 
так же дерзок. Высказывал призрение по отношению к суду, читал книгу. Он 
напоминал мне христиан первых веков: "И на постановления судей отвечали 
оскорблениями".
Когда судья произнес "пятнадцать лет", мы все вздохнули с облегчением. Дед 
Мыкола даже не оторвался от книжки.
Один из уголовников отказался убегать вместе со всеми и остался в своей камере. 
Тем не менее его признали соучастником и дали чуть ли