ля этого представился только спустя 
двадцать лет.

Дмитро Корчинский
Археология. Мотопехота

Как-то в 1982 р. я сидел на лекции по специальности в киевском институте пищевой 
промышленности. Была четвертая пара, поздняя весна, за окном солнце, у студентов 
авитаминоз и, когда преподаватель написал на доске тему "Экономайзер", это 
вызвало нервный смешок аудитории. "Чего вы смеетесь - грустно сказал он - отныне 
это будет делом вашей жизни!"
Да ну его к черту, чтобы дело моей жизни называлось "экономайзер" - сказал я 
себе и сбежал оттуда.
И вот я лежу в степи ночью под небом с таким количеством звезд, что 
перехватывает дыхание и палкой шевелю картофель, что печется в углях, а рядом 
соблазнительно ожидает краденый арбуз. Нет в мире ничего вкусней украденного 
арбуза.
Теперь я лаборант Херсонской археологической экспедиции АН УССР. На моих руках 
грязь времен, ножом я дотрагиваюсь истории, а передо мною не вульгарный 
"экономайзер", а захоронение половецкого всадника.
Вдвоем с таким же балбесом, как и я, мы охраняем ночью это захоронение от 
местной публики из ближайших колхозов, которая иногда забредает на раскопки.
Херсонщина начала заселяться после завоевания Крыма. Говорят, что для стимуляции 
этого процесса существовало правило освобождать от преследования даже беглых 
каторжников, которые поселялись здесь навсегда. Зная местных жителей, я верю 
этим рассказам.
Погребение оказалось удивительной сохранности. Курганчик был маленький и совсем 
распаханный, уже даже не курган, а светлое пятно на темном поле. Когда его 
начали прокапывать, то уже на втором штыке наткнулись на дерево, которое сначала 
приняли за свежее, но выяснили, что это ступицы громадных колес половецкого 
воза, положенные на могилу. Колеса и дощечки от воза сохранились настолько 
хорошо, что именно на них мы и пекли картофель, на дереве, которое было срезано 
и обработано восемьсот лет тому.
Он лежал на спине на деревянных плашках. На нем были длинные кожаные сапоги и 
кафтан с ярким узором. В ногах - обшитое кожей деревянное седло и свернутая 
броня. Кривая сабля, булава, на груди лук со стрелами и глиняный горшок в 
головах.
Словно сгустился воздух, надвинулось небо и меня вдруг остро проняла значимость 
этих костей. Восьмисотлетняя ситуация этого погребения за день будет разрушена. 
Но состояние ностальгического созерцания, вызванное этой ситуацией, будет жить 
во мне все время, и вкус пожара будет сопровождать каждый глоток, который я 
сделаю потом.
Мне было лет пятнадцать, я брел по Одессе от железнодорожного вокзала в сторону 
порта. Был солнечный день, я очень хорошо его помню. На книжном лотке я увидел 
грубый том Феофана Прокоповича и двухтомник Гегеля "Философия религии". Я долго 
сомневался, что приобрести и, наконец, решился на Гегеля. Эта покупка определила 
мою дальнейшую жизнь. Я нырнул в него, как в море и я был поражен. "Философия 
религии" - наиболее поэтическая часть его философии и наиболее интересная. Я, 
наверное, немного понял тогда, но способ его поведения с предметом, способ его 
поведения со словом, конструкции этих фраз выстроили мою душу новым образом, 
строгим порядком.
С тех пор я много раздумывал о божественном и пришел к выводу, что Бог 
материалист, больше того - он вольтерианец, но бывали случаи в моей жизни, когда 
мистика самым нахальным образом смеялась надо мной.
Как-то я принимал участие в раскопках небольшой курганной группы на берегу речки 
Бакшалы, там, где она вливается в Южный Буг. Я сидел на дне могилы и расчищал 
скорченный костяк эпохи "средней бронзы". За три тысячи лет в маленький 
курганчик было сделано десяток захоронений. Яма была на яме и разобраться во 
всем этом стоило здоровья. Надо мной нависало метра три земли и небо с 
невероятно красивыми облаками.
На фоне неба появилась голова приятеля, который позвал меня на чай. Как только я 
вылез на поверхность, бровка кургана и все, что было под нею - несколько 
десятков тонн земли - обвалилось, засыпав яму, в которой я только что сидел. 
Смерть прошла рядом, толкнув мое плечо. Я посмотрел на солнце и облака. "Вот как 
выглядит судьба" - сказал я себе. Рационализм во мне сморщился и побледнел.
В те времена в сезонных археологических экспедициях собиралась колоритная 
публика. Бомжеватые художники, слегка диседенствующие граждане, иногда 
мелкокриминальный элемент, выгнанные за лень студенты ехали на юг погреться на 
солнышке, помедитировать над черепками, наесться арбузов, отдохнуть от семейного 
рабства, попить водки, поговорить об абстракциях, переждать стрем.
Одного из этих экземпляров я вспоминаю с благодарностью. Петя был идейным 
алкоголиком. Но когда он выпивал два стакана вина, у него переставали трястись 
руки, он втыкал в отвал возле раскопа лопату и шагов с двадцати метал в черенок 
нож. Он всегда попадал. Это было единственное в чем он был художником. Он учил 
меня и с тех пор я принадлежу к секте, которая считает, что необходимо утяжелять 
рукоятку. От ножа он и погиб. Его зарезали где-то в Николаеве, таким образом, 
его жизнь приобрела стилистическую завершенность.
В 1985г. меня пригребли в армию. Я попал в учебную часть под Ригой. Во взвод, 
который готовил командиров БМП-2. Она была тогда сравнительно новой техникой.
Динамику демографических процессов в Империи лучшее всего можно было ощутить в 
Советской Армии. С каждым годом увеличивался процент закавказской и 
среднеазиатской молодежи, уменьшалось количество славян. В учебном полку под 
Адажи больше всего было азербайджанцев.
Полк был образцово показательным - это означало, что все время, когда солдаты не 
стояли в строю, они белили бордюры, рвали руками траву, красили, копали, мыли, 
чистили и все это оставляло совсем мало времени на боевую подготовку. Система 
была построена таким образом, что в принципе не могла подготовить ни одного хотя 
бы более-менее дельного механика, наводчика или командира БМП. Учебный процесс в 
Советской Армии был максимально формализован. Никого не интересовал результат. 
Все два года солдаты стреляли одно и то же упражнение с АК-74, на тех же 
расстояниях, в том же порядке появлялись грудная мишень, ростовая мишень, такое 
же упражнение стреляли наводчики БМП и танкисты. Никого не интересовало, что 
важнейшее в стрельбе - верно, выставить прицел, а значит сориентироваться в 
расстояниях.
По штатному расписанию мотострелковой роты, в составе каждого взвода 
предусматривался снайпер. Я не видел ни одного, (а видел я их много), кто бы 
умел пристрелять свою винтовку. Через год службы, как сержант, я был поставлен 
дрючить трех снайперов роты на каких-то очередных стрельбах. Стреляли по 
ростовой мишени на стандартном расстоянии 400 м. Все трое были из последнего 
набора и принадлежали к разным национальностям.
Армянин, азербайджанец и украинец-пятидесятник с Винницы. Когда после первых 
выстрелов стало ясно, что враг может не волноваться, я сказал земляку: "если 
кто-нибудь из этих двух попадет раньше тебя, я тебя замордую". Он помолился, 
зажмурил со страху глаза и стал стрелять не целясь. Он не промахнулся ни одного 
раза. "Видите, - сказал я кавказцам - Бог пятидесятник".
Позже земляк отказался принимать присягу и был переведен в строительные части (в 
восьмидесятых за отказ присягать уже не сажали). Он принадлежал секте, которая 
слишком буквально воспринимала заповедь "не убей". Его талант пропал зря.
Даже винтовка СВД уже является слишком сложной техникой для солдата срочной 
службы. Армия учит ненависти к технике, ненависти к оружию и к своим боевым 
товарищам. Если бы началась война, я первым делом отстрелял бы человек десять из 
моей роты, чтобы они не застрелили меня. Еще я попытался бы убить кое-кого из 
офицеров.
Пользоваться современным оружием и военной техникой способны только добровольцы, 
люди, которые занимаются войной как делом своей жизни. Тем не менее, в советском 
подходе к использованию военнослужащих была своя логика. Пехотинца делает 
строевая, а не стрельбы. Если средняя предполагаемая продолжительность жизни 
мотострелкового полка в полномасштабном военном конфликте ровняется сорока 
минутам, то стоит ли обращать внимание на индивидуальные качества бойца?
По окончании срока пребывания в учебном полку, я получил свой первый опыт 
организации локальной межэтнической войны. Нас должны были отправлять в войска. 
Роту выселили из казармы. Днем нас возили на строительные работы в Ригу, а ночью 
мы спали на полу в одном из учебных корпусов.
В подвале одного из недостроенных домов у меня случилась стычка с черкесом, 
который примыкал к азербайджанскому землячеству, потому что был единственным 
черкесом в полку. Он схватил меня за одежду и прижал к бетонной стене. Пяткой 
ладони я ударил его в нос и через заднюю подножку повалил на пол, после чего 
побил ногами.
Я вышел из подвала и начал размышлять. Не позднее, чем сегодня вечером, меня 
начнет бить половина полка. Вру, не половина, но человек тридцать соберется 
наверняка. В худшем случае, меня покалечат или забьют на смерть, в лучшем, я 
кого-то покалечу или, скорее всего, убью, и меня посадят. Я понял, что 
необходимо создавать организацию. Я собрал всех славян роты (их набралось 
человек двадцать) и обратился к ним с речью:
- Товарищи! - сказал я им - полгода вас здесь бьют и ни одного раза никто из вас 
не помог друг другу. Нам здесь оставаться недели две. Это время беспредела. За 
это время вас опустят окончательно. Я предлагаю договориться действовать вместе, 
как кавказцы. Тому же, кто в случае чего не подпишется за товарища, все вместе 
поотбиваем почки. Нас достаточно много. Пару раз отобьемся, никто больше не 
сунется".
Все согласились, хотя я не заметил огня упорства в их глазах. Если бы мне тогда 
немного больше опыта, я мог бы полностью предусмотреть поведение каждого потом. 
Подобные союзы слабых людей (союзы созданные страхом) целесообразно скреплять 
кровью. Я мог бы тогда выбрать самого слабого, спровоцировать его возразить мне 
и побить его, при всех сломать ему что-нибудь и вынудить каждого ударить хотя бы 
по разу. Такой ритуальный жест дал бы толчок, породил бы совместную психологию 
группы. На некоторое время превратил бы это стадо в стаю. Кроме того, нужно 
стараться уравновесить страх. Троцкий был прав: "Солдат должен быть поставлен 
перед выбором между возможной смертью на фронте, и неизбежной смертью в тылу".
Но тогда я не знал всего этого. Мордобой начался вечером. Славяне испугались, 
меня вяло поддержал только один, да и тот с внутренней готовностью быть побитым. 
Так и случилось: его отключили в самом начале. Я схватил ржавую косу с 
обломанным на половину черенком (ее я заранее спер из подсобки) и бросился на 
них, как будто франк на сарацинов. Одному я таки хорошо попал по рукам и по 
голове и все поняли серьезность моих намерений. Сложилась патовая ситуация, я 
стоял спиной к стене и махал косой. Они, человек пятнадцать, держались на 
безопасном расстоянии и делали угрожающие движения. Так стояли мы несколько 
минут и кричали друг на друга. Наконец, один из них предложил мне драку один на 
один.
- Давай выйдем, - сказал он - если ты мужчина". 
Я согласился. Мы вышли за учебный корпус и увидели там толпу азербайджанцев. "Ты 
же сказал, что один на один" - сказал я. "Что поделаешь - ответил он - Такой 
солдатский судьба!"
Я попытался прорваться и сбежать, но сзади меня ударили по голове бревном и, 
когда я упал, стали добивать, но я скоро потерял сознание. Потом кто-то отвел 
меня в госпиталь. Как ни удивительно, мне ничего не сломали и не отбили и, если 
не считать сотрясения мозга, все обошлось хорошо.
Следующие пару дней я провел в госпитале и классно бы отдохнул, но туда заявился 
майор особист, чтобы допросить меня. Как выяснилось, моя организационная 
деятельность имела некоторые последствия. Драки продолжались и на другой день и 
это перекинулось еще на одну роту. В результате одному из славян порвали 
селезенку и еще что-то в животе. Его не успели довезти в окружной госпиталь, он 
умер. Среди наших у кого-то хватило духа и он проломил молотком скулу какому-то 
азербайджанцу.
Особист искал зачинщиков и подозревал, что я один из них. Я понял, что нужно 
линять. Я пошел в штаб к одному знакомому негодяю (он был писарем) и попросил 
его, чтобы он вписал меня в команду, которую сегодня отправляли в войска. Через 
пару дней я уже был командиром отделения одного из взводов мотострелковой роты 
образцово-показательного полка "Железной дивизии" Прикарпатского военного 
округа.
В ту зиму мне посчастливилось принять участие в последних больших учениях 
Советской Армии "Гром 86". Они происходили в Западной Белоруссии и Прибалтике. 
Были задействованы все рода войск, включая флот.
Одновременно, в Западной Германии проводились большие учения НАТО. Американские 
солдаты ехали на маневры, как на пикник, в купейных вагонах в Баварию, где через 
каждые сто метров если не пивная, так сосисочная. Нас везли в "теплушках" - не в 
деревянных, как в гражданскую, а в железных товарняках. Внутри каждого вагона 
были настелены нары и поставлены "буржуйки". Полк вместе с техникой погрузился в 
эшелон и отбыл прямо в белорусские болота. Выезд полка стоил столько усилий, 
нервов, травм, что ограничиться заурядными учениями и не осуществить затем поход 
на Европу, как по мне, было расточительством. Я не знаю, какими были нормативы, 
но по боевой тревоге из парка могло бы выехать меньше четверти всей техники. 
Думаю, что в первую неделю третьей мировой войны, американцы имели бы против 
себя вчетверо меньше войск, чем могли бы ожидать в соответствии с данными 
космической съемки.
Зима была чрезвычайно сурова. Морозы достигали сорока градусов и через месяц 
учений половина личного состава роты лежала в медицинской части с обморожениями 
и бронхитами.
Там я понял, что врагов трое: холод, голод и недосыпание, они убивают больше, 
чем противник, а огонь вражеских батарей только мелкая неприятность.
Я с большим интересом наблюдал за тем крайним отупением солдат, которое 
вызывается длительными перегрузками, а также за проявлениями собственной 
подавленной психики. Оттуда я вынес убежденность, что большинство людей не 
способны принуждать себя к борьбе за выживание. Сбой социальной машины, или 
выход за пределы узкого житейского алгоритма, означает смерть для девятерых 
людей из десяти. Я думаю, все, кто умер в тридцать третьем и сорок седьмом 
годах, умерли от нехватки воли, а не от нехватки пищи. Гюрджиев был прав: 
человек - это намного больше машина, чем кажется. То, что, как правило, 
принимается за проявление воли, всего лишь проявление социальной инерции. Именно 
поэтому и возможны массовые армии.
Будучи выведенными из мест постоянной дислокации, большие массы войск теряют 
организованность. Первой разрушается система поставки. Я видел, как солдаты 
подбирали с земли и ели кашу, которая пролилась три дня назад. Ели замерзшие 
куски комбижира. Как-то ночью я, наконец, добрался до палатки, в которую 
набилось человек пятьдесят. Я оттолкнул в темноте какое-то тело и не успел сесть 
возле буржуйки, как уснул. Моя рука коснулась железного бока печки и обожглась, 
но я не проснулся и не отдернул руку. Я понял, что произошло, только 
впоследствии, по ожогам и волдырям на руке.
В армии я выполнял функции командира отделения, а впоследствии заместителя 
командира взвода. Наибольшее испытание, с которым человек сталкивается в армии, 
это жестокая скука. Когда по полку распространился слух, что нескольких людей 
должны отобрать в Афганистан и в Анголу, в строевой части выстроилась очередь 
желающих. Когда произошел взрыв на Чернобыльской станции, часть полка была 
вывезена для аварийных работ. Все, кто отъезжал радовались: куда угодно только б 
вырваться.
Все время службы не обходилось без драк. Как-то мне таки всерьез перепало. Дело 
было на Яворовском полигоне. У меня возникла ссора со здоровенным 
азербайджанцем. Он навалился на меня сзади. Я бросил его через бедро и даже сам 
удивился, что так гладко вышло. Тогда я несколько раз ударил его по голове 
ногами. Подошва моего сапога рассекла ему кожу на голове. Из раны сразу вылилось 
довольно много крови, но это его не остановило. Я должен был знать, что по 
голове добить тяжело, нужно было бы бить по корпусу, и к тому же делать это 
основательно. Как правило, человека не так уж легко затоптать.
Я хотел уже уйти, и в этот момент очень некстати рядом оказались несколько 
соотечественников моего визави. Они повалили меня, а он поднялся. Здесь я понял 
всю мудрость татарской пословицы: "нет ничего хуже недобитого врага". Кто-то 
отвел в сторону мою левую руку, а мой "недобиток" упал коленом мне на ребра, 
туда, где сердечная мышца. Я думал, что умру. Еще около двух месяцев после того, 
я не мог нормально вздохнуть. Это было скверно, поскольку время оказалось бурным 
в плане мордобоя. Я не мог драться полноценно и мне сильно доставалось.
В армии я впервые обратил внимание на удивительную не информированность 
населения относительно любых абстрактных вещей. Еженедельно в роте проводилась 
политинформация. От замполита требовалось, чтобы солдаты знали что-нибудь о НАТО 
и Варшавском Договоре. Он несколько месяцев старался вынудить нас запомнить 
какие-нибудь страны НАТО, но это ему не удавалось. Среди рядовых и сержантов 
роты нас было двое кто умел на географической карте показать Африку и только я 
один был способен показать экватор. С тех пор я горжусь своими познаниями в 
географии. Но прошло два года и весной 1987г. меня демобилизовали. Я возвратился 
в другую страну, в которой уже было все: демократия, проституция и квадратные 
пакеты для молока. Тогда я еще не мыслил в категориях философии смуты, но сердце 
мое переполнялось радостным предчувствием.

Дмитрий Корчинский
ГЛАВА 2. ПЕРЕСТРОЙКА

В свое время я думал: "Оковы тяжкие падут, темницы рухнут и изо всех щелей, как 
тараканы повылезают художники, философы, мыслители, произойдет 
культурологический взрыв. Но ничего не случилось, не было там никаких тараканов. 
Диктатура никого не угнетала. Единственное, что мы привнесли в сокровищницу 
мировой цивилизации -- это чернобыльский взрыв. Только благодаря нему нас и 
запомнят".
Я поступил на исторический факультет Киевского университета и начал учиться в 
его красном корпусе. Когда-то, в конце двадцатых годов, здесь учились мой дед и 
моя бабушка. Дед рассказывал, что начальную военную подготовку им преподавал 
старый прапорщик, который говорил: "Студенты, запомните: часового с поста кроме 
разводящего и начальника караула может снять только Государь Император".
Летом 1987г. в Киеве возникло небольшая националистическая группа под названием 
"Украинский культурологичный клуб". Было организовано несколько публичных 
собраний с действительно культурологической тематикой. Власть оказалась 
настолько глупой, что вместо того, чтобы проигнорировать, начала против нее 
идеологическую компанию в газетах, чем сделала огромную рекламу. Тогда уже я 
начал думать о том, что политическое или историческое явление это не поступок, а 
реакция на поступок. И явление тем более значительное, чем реакция более 
неадекватна.
Количество трупов не важно. Важен культурологический эффект. Гаврила Принцип 
убил только одного человека (о супруге эрцгерцорга никто даже не вспоминает) и 
стал исторической фигурой. Можно найти тысячу сербов, каждый из которых мог бы 
посмеяться над такими количественными показателями и ни один из которых, тем не 
менее, не имел такой известности (а позднее такой литературы).
Перед одной из лекций на наш первый курс заявился кто-то из комсомольского 
начальства и предложил голосованием поддержать письмо с осуждением деятельности 
Украинского Культурологического Клуба.
Я вышел на кафедру и провозгласил первую в своей жизни политическую речь, в 
которой призвал воздержаться от этого, что все и сделали.
Двумя годами ранее такое стоило бы мне немедленног